Read the book: «Свет», page 4
Понуро присев на корточки, он устало огляделся. В двух шагах от него валялся потерянный вором предмет – небольшой круглый фонарик с ремешком для крепления на голову. Барышников суматошно сбросил рукавицы, схватил фонарик и щелкнул кнопкой – ложбинка осветилась ровным желтоватым светом. Работает! Светит! Не мешкая, он надел фонарик на голову поверх шапки, потуже затянул ремешок – другое дело! Можно даже продолжить путь!
Барыга встал, через силу поднял рюкзак, и, продевшись правой рукой под лямку, рывком забросил его за спину. От резкого движения слоистый наст под ним подломился, крякнули трескающиеся доски, и Митяй провалился в пустоту сугроба, уцепившись и повиснув над темнотой. Такое случалось иногда – путники проваливались в пустоты. Одиночки часто погибали, потому что выбраться из такой западни невозможно. А ведь многие еще и калечились об остатки домов, похороненных под многометровым слоем снега.
– Ы-ы! – раздувая щеки и корчась от боли и досады прорычал он: кистью правой руки он наткнулся на строительную скобу, и та насквозь пронзила его ладонь и торчала теперь огромным безобразным жалом. Левой рукой он схватился за торчащий сбоку обломок деревяшки и висел над темнотой.
Быстро нащупав ногами опору – балку, стоящую почти вертикально, привстал на нее и попытался снять руку со штыря. Не получалось. Так, расставив руки в стороны, он замер, приходя в себя и пытаясь найти выход. Но долго не простоять – в таком положении руки без рукавиц на крепком ночном морозце можно потерять за полчаса.
Барышников взглянул вверх – освещенные налобным фонариком снежные края прорехи, в которую он провалился, обрамляли черное пятно ночи. И небо отсюда – просто черное ничто.
На край прорехи приземлился раскосмаченный ворон и сквозь пучок света, бьющего в глаза, попытался оценить свежую жертву, вращая и косясь глазастой головой.
– Подожди… Я еще живой, – выдавил Барышников хриплым и тихим от измождения голосом. –Знаю я… Много зла… Все справедливо… По делу…
Он еще раз попытался, уперевшись зубастыми снегоступами в бревно, снять пронзенную руку с огромного шампура – но неровное железо с крупными наслоениями ржавчины не пускало. Он только зарычал и застонал от боли и злости.
Наконец, притихнув и сосредоточившись, он шумно выдохнул несколько раз, отпустил свободную руку, расслабил ноги, и резко повис только на сухожилиях правой руки, разрывая метельные похоронные завывания раздирающим воплем.
Но сухожилия выдержали, и юркая балка провернулась скобою вниз, а рука больно, но легко с нее соскользнула, и Митяй грохнулся спиной на неглубокое твердое дно провала. Фонарик осветил потолок с дырою посередине.
Сидящий на краешке черного неба ворон вспархнул и растворился в темноте, будто сделал свое дело, и теперь ему здесь не место.
Постанывая, Митяй приподнялся и осмотрелся – чердак полностью утонувшего в снежном бархане дома. Он привстал, рассмотрел рану на руке – безобразно… Пошарил вокруг, нашел рюкзак, достал аптечку, и полил руку спиртом, отчего лицо его сморщилось злобной и одновременно страдальческой гримасой, а сам он по-звериному сипло зарычал.
Туго забинтовал рану отрывом белой тряпки из аптечки, поднялся, и пошибуршив ногой в обрушившемся вместе с ним снежном месеве, нашел автомат.
Чердак совершенно пустой – только обвалившаяся печная труба и лаз в дом. Он сбросил туда рюкзак, на него автомат, сам спустился по полкам, какие лепят в деревенских прихожих и завешивают обыкновенно шторками.
Жилище оказалось нетронутым. Говорят, такие еще встречались в ту пору.
На всякий случай он поднял автомат, положил его цевьем на правую руку. Дверь гостиной была открыта настежь – решил начать отсюда, хотя покрытый толстым слоем пыли пол не имел человеческих следов. Диван, телевизор, сельский сервант со стеклянными полками, такое все знакомое с довоенных времен.
На стене большое семейное фото. Митяй вгляделся в лица и ошарашенный отступил на полшага – на фото был его отец, мать и он в возрасте 7 лет. Боже… Неужели это его дом, его маленький дом в садах? Их семейная дача. Не может быть! А говорили, что от него ничего не осталось…
На кухне тот же стол в цветастой клеенке, синяя кафельная печка, навесные шкафчики, табуреты. Этот – мамин, а здесь, в углу – любимое место отца.
Придя в себя, Митяй порыскал в шкафчиках – всюду следы мышей – могильщиков старого мира. Пустые банки из-под круп, изъеденный блокнот с рецептами, посуда, бутылка водки – ну ее-то в дело.
Зубами сгрыз алюминиевую крышечку, с жаждой влил в себя треть бутылки и уткнулся носом в рукав бушлата, шумно втягивая воздух – старинная русская закуска.
Через полчаса фонарик сменила мамина стеклянная лампадка с деревянным маслом, растопленная печь уютно потрескивала сухими дровами, а стоящий на плите чайник запел свою странную монотонную песню – значит скоро закипит.
Митяй снял бушлат. Весь свитер залит черной при слабом освещении кровью. Поднять левую руку больно из-за раны в груди, поэтому свитер и рубаху пришлось снимать при помощи ножа.
Рана оказалась не смертельной и скользнула вдоль ребра, рассекая щель длиною в палец. Митяй вымыл ее теплой водой, залил спиртом из аптечки, туго перетянулся бинтами и нахлобучил на себя несколько отцовских шерстяных рубах.
В гостиной потеплело, и закрытые ставнями окна расслезились шустрыми, сбегающими вниз капельками, за движением которых в детстве он так любил наблюдать. И уж не помнил об этом, а тут увидел – и всплыло.
Усевшись в глубокое кресло, Митяй пристроил лампадку к журнальному столику, и, приклонясь к свету, принялся листать семейный фотоальбом. Удивительно, как можно забыть собственную жизнь, если полностью ее переменить, погрузиться в жизнь другую, и ничем не напоминать себе о своем прошлом. Забыть себя.
Водка закончилась, и поудобнее устроившись в кресле, он откинулся назад, подложил под шею небольшую подушку, поплотнее укутался в одеяло и задремал.
Перед ним вспыхивали картинки нелегкого дня – водонапорная башня с церковными куполами, бесконечная бездна расщелины, убегающий вор без лица, омертвелая библиотека, пустой поселок, глаза людей, Судья, тени, он. В точку сгустившиеся, не успевшие оживиться до очевидности, очертания мыслей и образов слиплись в мутную рыхло-снежную небелесую кутерьму. Клубились, склублялись, сбивались в твердый неясный ком, похожий с виду на серое пластилиновое яблоко. И ком оказался в его руках, немыслимо-крошечный, но натужившийся чудовищной массой, настолько вселенски-обременяющей, насколько неосознаваемо-громадной может быть масса всего сущего, которое бесцветно-некоричневым нечто надвигалось на него из ниоткуда. Оно давило и, оставаясь на месте, угрожающе и пугающе-стремительно приближалось. И не спрятаться от его бескомпромиссного ужаса, от его роковой обреченности и изначального непререкаемого права судить. Судить за непоправимость катастрофы, ибо погибло нечто невообразимое, нечто не ограниченное наивозможностью бытия. Все, что существовало и все, что могло существовать. И не скрыться, находясь одному в этой немой необъятности, не избежать несоизмеримой с человеческой крошечностью беспредельной вины, невырыдаемой ни каким отчаянным стенанием. Вины испепеляющее-горькой, безостановочно-мертвящей и не имеющей спасительной смерти, ибо все видимое и было ее бесконечным дыханием.
Внезапно пробудившись, Митяй лихорадочно схватился за голову, но, увидев тусклый огонек светильника, осознал себя, понял, что просто спал, что это обыкновенный кошмар детства, какой снится почти всякому ребенку в жар, сбросил одеяло на пол и отер лоб.
Взглянул на часы – шесть утра. Он попытался снова уснуть, но несоизмеримость масштабов и горечь бесконечной вины зыбким туманцем вновь тихо вползали в его рассудок, и спасаясь, он открыл глаза, но ошеломленно отпрянул, вжавшись затылком в спинку кресла: вплотную перед ним явстевенно светилось бледностью человеческое лицо, которое тут же исчезло.
Он поправил фитиль лампады, чтоб разбодрить огонек, и огляделся вокруг. В комнате никого, только попискивают и шушукаются расшуршавшиеся мыши в шкафу. Тишина, живая и привычная. Это был просто сон. Часы показывали три часа ночи.
Сон во сне. Все хорошо.
Утро придет, вор найдется, все встанет на свои места. Зима еще не скоро, отдуют весенние ветра, придет тепло и мягкая летняя капель. Охотники разбредутся по засидкам, и в поселок вольется мясное и рыбное изобилие. Когда-то все это закончится… И инвертор… И снег…
– Митенька, – позвала мама, и он снова вздрогнул, внезапно проснувшись, выпучил глаза и дернул одеяло на себя, будто оно могло укрыть от кошмаров.
– Куда ты идешь? – Она стояла напротив – невычислимо-молодая и такая сердечно-милая, какими сохраняются добрые матери в затертой памяти своих взрослых детей.
– Мама? – Митяй с силой протер ладонями лицо, не то растирая его для прилива крови и пробуждения, не то по-детски прячась от странного видения. – Как… Как ты здесь? Ты же…
– Куда ты идешь? – опять спросила она. – Ты туда идешь?
– Я.. Я не понимаю… Тебя ведь нет давно, – опешено выдавил он, с трудом принимая эту ситуацию и этот странный диалог.
– Куда ты идешь? – третий раз вопросила мама. – Ты идешь не туда. Ты забыл, чему тебя учили… Это путь в погибель, и ты сам его туда направляешь. Ты хочешь заснуть?
– Я делаю что должен, мама… Я возвращаю свой инвертор, – Митяй сидел не шевелясь. Или вовсе не сидел, или его не было здесь?
– Ты забыл. Ты не можешь получить свое. Его нет. Здесь нет ничего твоего, – она тоже не двигалась, будто весь мир поставили на паузу. – Ты не принял потерю. Ты должен принять ее, чтобы обрести то, что ты считаешь своим. Отпусти это.
– Отдать им инвертор и смириться, пусть все будет так? – ответил Митяй, силясь выдавить нетеплую улыбку. Комната осветилась вполне видимо, хотя в ней и не было света, кроме крошечного синего огонька масляной лампы с огоревшим фитильком.
– Зачем? Иди и возьми это, но не хватай, как хищник хватает чужое, бери спокойно, как добрый гость. Прими неудачу, только тогда сможешь взять что угодно. Иначе ты становишься зависимым, а это болезнь, ты засыпаешь жизнью. И только боль может тебя пробудить. Так проснись сам, чтобы она не приближалась к тебе.
– Да. Я помню… Я понимаю.
Она подошла близко, села на столик рядом, приклонилась к лицу Митяя, как это бывало в детстве, и улыбнулась:
– Митенька… Что с тобой? Ты – тихий свет, не потухни. Если ты не свет, то кто же ты? Неси свет – и тебе самому будет светло… Но свет не твой, помни об этом, ты только светильник, – и, улыбнувшись, снова ласково задала свой упрямый вопрос. – Куда ты идешь?
– Я… иду… – давно уже замутненное памятью, а теперь такое чистое и явное, близкое лицо мамы переменило и обезоружило его, будто спали с него надежные доспехи, и он с трудом выбирал мысли для ответов, не имея, на что опереться.
– Вспомни, чтобы проснуться, – прошептала она тихо.
– Да… Я иду к свету, – вспомнил он наставления отца.
– Иди, – Она опять улыбнулась, нечувствительно провела рукой по его разгоряченной голове и встала. – Не засыпай, помни себя. Тебе пора, проснись. Печка сожгла весь воздух. Проснись!
– Просинись… снись… снись… – зазвенела пульсирующая кровь в висках, и он внезапно проснулся. Фитилек еле-еле мерцал бледной-фиолетовой точкой.
Митяй высвободился из тяжелого одеяла и поднялся – голова кружилась, и мрак неуправляемо скользил вокруг него.
Он доплелся до кухни. Печка потухла, комната наполнилась дымом. В проеме огромной двери, которой здесь раньше не было, двигались сумеречные тени людей. Он всмотрелся и увидел себя, сидящего на троне из человеческих тел. Из двери, навстречу ему, вышел Яшка:
– Пойдем! – протянул он руку с дружеской улыбкой. – Я все организовал, там все есть для тебя. И деньги, и женщины, и безграничная власть.
Митяй попятился, отступил назад, и несуществующая комната погрузилась в темноту, люди исчезли.
– Там ничего нет, там темно, – ответил он, с трудом произнося слова, но Яшка улыбнулся:
– А ты что не знал, что выгоды зреют в темноте? Там не жалкая твоя жизнь, там все лучшее. Пойдем, не пожалеешь. Я уже там. Там по-настоящему хорошо!
– А мне везде хорошо, где я жив, – ответил Митяй и попятился еще.
– Пойдем! – с неожиданной яростью вскрикнул Яшка, его лицо исказилось гримасой ненависти, и Митяй внезапно проснулся.
Часы показывали полночь. Он все еще лежал в кресле, одеяло сбилось на пол. Лампада вовсе потухла, и в комнате было непроницаемо темно.
– Темнота. Ты в темноте. Очнись! – услышал он опять голос матери, доносившийся откуда-то из глубоких окраин воображения. Кое как он встал, но тут же упал, потеряв сознание.
Очнулся от холода уже на чердаке. Люк открыт. Других следов, кроме его собственных нет. На часах девять утра.
Митяй спустился обратно в дом, чиркнул зажигалкой – горит хорошо, новый воздух упал в остывающий дом. Теперь здесь холодно, морозно, но вместе с воздухом в дом вошла и жизнь. Уж такая она.
Через десять минут он уже выбрался на поверхность. Просыпался новый день, и сумрачное небо сонно напитывалось вялым светом, все еще смешанным с синюшными сумерками. В видимой вокруг пустоте никого не было – только неустанный бездумный ветер поземками забавлялся свалившейся за ночь мелкой крупяной снежью, укрывшей Дикую степь.
За «голову» в одиночку обычно не ходили. И в чистой зоне всегда хватало поводов для смерти, а уж в Дикой степи… Дорожки к ней натоптаны немногими, сбившимися с выверенных троп, прикрытых ночными метелями.
Ушедшая ночь обновила полотно, оставленные прошлым днем следы нечитаемо запорошило, и Барышников направился обратно к зданию библиотеки – там будет все видно. Если вор не вернулся в поселок, то не много мест, где он мог бы выжить этой ночью.
Через полчаса он уже осматривался в «голове», вчитываясь во вчерашние следы. Пусто. Обследовав библиотеку, он перебрел через заснеженную улицу и сквозь проем в обломках бетонных блоков вошел в здание супермаркета. Посреди торгового зала краснели обобранные Яшкины останки. Его «друганчики» взяли все, что ценили, а для отморозков все имеет цену. Кроме снега.
Митяй смел снег рукавом, накрыл одеревенелую плоть своей плащ-палаткой, прокатил одной рукой, чтоб останки завернулись в брезент, ссунул на лист фанеры с надписью «Я достоин лучшего!» и отволок на пустырь. Туда, где вчера выбросил несчастливую Яшкину лыжу. Здесь он выдолбил лопаткой яму и скатил в нее сверток.
Прикопав могилу, Митяй воткнул в изголовье лыжу, порыскал взглядом в поисках подходящей поперечины для креста, но таковой не нашлось. Что ж, значит будет так.
