Read the book: «Творцы истории. Кто, как и почему сформировал наше представление о прошлом»

Font:

Посвящается Кэти…
…и его преосвященству Элреду Уоткину, бенедиктинцу, которому я обязан любовью к истории и который одно из моих школьных сочинений сопроводил комментарием: “Что это за чепуха?”

Прежде чем изучать историю, изучите историка.
Э. Х. Карр, “Что такое история?” (1961 г.)¹

За всякой историей стоит история – например, жизнь историка.
Хилари Мантел, из Ритовских лекций (2017 г.)

Richard Cohen

Making History

The Storytellers Who Shaped the Past

Издательство CORPUS ®

Предисловие

Некто задается целью нарисовать мир. В течение многих лет этот человек населяет пространство образами провинций, царств, хребтов, бухт, кораблей, островов, рыб, комнат, инструментов, светил, лошадей и людей. Незадолго перед смертью он открывает, что этот неспешный лабиринт отображает черты его лица.
Хорхе Луис Борхес (1960 г.)²

Сначала – о себе. В сентябре 1960 года я поступил в Даунсайдскую школу, в английской глубинке, в получасе езды от древнего города Бат. Школой – католическим заведением для мальчиков – управляло Даунсайдское аббатство: подразделение бенедиктинской общины, учрежденной в Австрийских Нидерландах четырьмя веками ранее и изгнанной в Англию в период Французской революции.

Меня зачислили в группу из двенадцати мальчиков в возрасте от тринадцати (а мне было именно столько) до пятнадцати лет, которым предстояло изучать историю Средних веков. Особое внимание мы уделяли ликвидации монастырей при Генрихе VIII, а главным авторитетом в этом вопросе выступал Дэвид Ноулз, тогда кембриджский профессор истории Средних веков. Отношение Ноулза к монахам в миру было строгим: “Они получили по заслугам”. Лишь к концу пребывания в Даунсайде я узнал, что Ноулз сам был там монахом и по неясным причинам покинул обитель лет за двадцать до того. Мне в голову пришло, что на мнениях Ноулза наверняка сказалось его пребывание в ордене.

После окончания школы я задумался о других авторах, которым мы обязаны тем, как постигаем прошлое. Как их жизнь повлияла на работу? Читая Джона А. Лукаса, я отметил, что у слова “история” два значения: не только само по себе минувшее, но и его описание, и потому всякий автор исторического сочинения есть истолкователь (или истолковательница), преобразующий историю фильтр.

Перечень трудов (даже исключительно на английском языке) о природе истории и о тех, кто ее изучал, велик, и он оставляет много места для самостоятельных поисков. Ближе всего к задуманному мной книга “История историй” (2009) покойного Джона Барроу, который заперся в своем оксфордском кабинете с тридцатью семью избранными текстами³ и выдал собственное авторитетное сочинение. Барроу указывает, что “почти всех историков, за исключением скучнейших, отличает определенная слабость: отчасти сопричастность, идеализация, отождествление; отчасти возмущение, желание восстановить справедливость, донести посыл. И отсюда нередко проистекает самое интересное в их сочинениях”⁴. Далее Барроу рассматривает, как со временем, под воздействием политических, религиозных, культурных и патриотических факторов, менялось изображение событий минувшего. Но он сосредоточился на древней и средневековой истории, и его в гораздо большей степени занимала историография, а не личности историков. Здесь наши пути расходятся.

Эдуард Гиббон (его рассказ о крушении Римской империи – одна из знаменитейших исторических работ) написал и автобиографию (шесть очень разных версий). Он хорошо знал, что рассказы о прошлом – это по необходимости плоды ума. В неизданной рукописи (Mèmoire sur la monarchie des Mèdes) он размышлял:

Всякий пишущий историю гениальный человек вкладывает в нее – возможно, неосознанно – черты своего собственного духа. У его героев, несмотря на разнообразие страстей и положений, будто бы одна манера мыслить и чувствовать: манера автора⁵.

Эти выражения – “гениальный человек”, те, кто “пишет историю”, “манера автора” – требуют разъяснений. Ниже я попытаюсь это сделать, учитывая научное соперничество, требования покровителей, необходимость зарабатывать на жизнь, физические недостатки, перемену моды, культурное давление, религиозные верования, патриотические чувства, любовные отношения, жажду славы. Я также стремлюсь рассказать о смене представлений о том, кто такой историк, и объяснить, почему великие историки именно так, как вышло, изложили свое видение прошлого. Рассказывают, что Мартин Хайдеггер однажды начал семинар словами: “Аристотель родился, работал и умер. Теперь рассмотрим его идеи”⁶. По-моему, такое разграничение едва ли имеет смысл.

Я остановился на авторах, чьи книги выдержали проверку временем: Геродота и Фукидида, Тита Ливия и Тацита, а далее Фруассара, Гиббона, великих историков XIX века до наших дней. Кроме того, я уделил внимание Уинстону Черчиллю (ни в коем случае не великому историку, однако и важнейшему участнику событий, автору в высшей степени убедительному и популярному) и таким фигурам, как Саймон Шама и Мэри Бирд, слава и влияние которых многократно возросли после появления их на телеэкране.

Использовать избранное заглавие может быть самонадеянным, ведь “история” может уместнее выглядеть в скобках: у нее, скажем так, непростое прошлое. При отборе персонажей я в большей степени ориентировался на их “влиятельность”, чем на присутствие в некоем общепризнанном пантеоне. Удивительно, сколь многие из оказавших глубокое влияние на нашу историю людей не назвали бы себя историками. Почти четверть века назад чернокожий историк Уилсон Дж. Мозес отметил: “Историческое сознание не является ни самостоятельным продуктом, ни исключительным достоянием ученых-профессионалов”⁷. Поэтому я остановился здесь на авторах Библии, нескольких романистах, драматурге Уильяме Шекспире (и сужу о нем как о человеке, сформировавшем представления о прошлом у аудитории большей, чем у любого историка или беллетриста) и авторе знаменитого дневника Сэмюэле Пипсе. Кое-кто скажет, что записи Пипса – в большей степени первоисточник, нежели историческая работа. Я считаю их и тем и другим, причем в первую очередь рассказом о том, каково было жить английскому буржуа во второй половине XVII века. Дневники – это также и род потаенной истории, намеренно скрытой от посторонних глаз, шепоты, противоречащие громогласным заявлениям сильных мира сего. Лучшие дневники периода Второй мировой войны принадлежат женщинам (в Италии – Айрис Ориго, в Голландии – Анне Франк, в Германии – Урсуле фон Кардорф). При этом в некоторых странах, например в Австралии, ведение дневника было преступлением и грозило военно-полевым судом. В 1941 году, в начале блокады Ленинграда, ведение дневника поощрялось советскими властями ради сбора свидетельств. Позднее же такие свидетельства подвергались цензуре, поскольку они могли помешать выдать случившееся за массовый ежедневный подвиг.

О всех историках всех времен рассказать явно невозможно. И хотя я сделал все, что мог, исходя из интересующих меня предметов и собственного опыта, я еще один пример того, насколько рассказчик о прошлом субъективен, насколько связан он обстоятельствами, пережитым и временем. При этом борьба за право писать о том, кто мы, борьба за право писать историю наблюдается у всех народов, и наше понимание своего прошлого влияет на то, что мы делаем и во что верим. Джеймс Болдуин писал:

История не отсылает только, или даже главным образом, к прошлому. Напротив, своей великой силой история обязана тому, что мы носим ее в себе, что мы неосознанно руководимы и направляемы ею во многих отношениях, что история буквально присутствует во всем, что мы делаем. Едва ли может быть иначе, ведь именно истории мы обязаны своими системами отсчета, своим самосознанием, своими надеждами⁸.

Несколько лет назад, в самом начале работы над этой книгой, в Амхерстском колледже (штат Массачусетс) я прочитал доклад группе преподавателей истории. После выступления подошел профессор истории Латинской Америки, похвалил лекцию, а после произнес: “Вы избрали горизонтальный подход к предмету, а мы здесь предпочитаем вертикальный. В Амхерсте вы никогда не попали бы в штат”. Это деление по геометрическому признаку не кажется мне убедительным, но историков из наших университетов может не устроить даже такой широкий критерий.

В середине 1960‐х годов, когда я учился в Кембридже, деканом исторического факультета был Джеффри Элтон, знаток эпохи Тюдоров. В 1967 году он напечатал книгу “Практическая история”, в которой утверждал, что настоящую историю пишет лишь “профессионал”, а “отличительный признак дилетанта – отсутствие инстинктивного понимания, склонность отыскивать странности в прошлом или его отрезках. Профессионал совершенно на это не способен”⁹. В конечном счете, по словам Элтона, арсенал историка-профессионала (в отличие от любителя) составляют “воображение, обуздываемое ученостью и эрудицией, а ученость и эрудиция делают воображение продуктивным”. Из разговоров с Ричардом Эвансом (до недавнего времени профессором королевской кафедры современной истории в Кембридже, блестящим знатоком немецкой истории XX века) я узнал, что взгляды Элтона еще сохраняют свое влияние. С точки зрения Эванса, ни один биограф, ни один мемуарист, вообще никто из тех, кто подходит к своему предмету с идейных позиций, не вправе быть историографом. В валлийских часовнях может быть очень одиноко.

Объективность – очаровательная идея, но когда в 2011 году я спросил девяностодвухлетнего Эрика Хобсбаума, может ли историк быть объективным, он рассмеялся: “Нет, конечно. Но я стараюсь следовать правилам”¹⁰. Большинство современных авторов так или иначе стараются не скрывать свои предрассудки. Арнольд Тойнби заметил: “У каждой нации, у каждого народа есть стратегия, сознаваемая или несознаваемая. А те, у кого ее нет, становятся жертвой стратегии других народов”¹¹. Следует помнить, что объективность тоже может быть стратегией.

Избавиться от всех предрассудков невозможно. Есть они и у меня. Но именно такова моя задача. Некоторые сюжеты я выбрал потому, что они заинтересовали меня, но, как правило, я предпочел тех историков, которые особенно сильно повлияли на наши представления о прошлом. Признаю, что мой выбор может покоробить и даже вывести из себя “профессионального” историка. Я вовсе не упомянул или отвел минимум места таким выдающимся деятелям, как Кассий Дион, граф Кларендон, барон де Монтескье, Жюль Мишле, Джамбаттиста Вико (это он придумал философию истории), Франческо Гвиччардини, Теодор Моммзен (единственный профессор истории, получивший Нобелевскую премию по литературе), Якоб Буркхардт (Лукас видит в нем, вероятно, крупнейшего в последние два века историка), Фрэнсис Паркмен, Томас Карлейль (его историю Французской революции Саймон Шама поместил на восьмое место в списке десяти лучших исторических трудов – за “вулканические литературные извержения”¹²), Генри Адамс, Ф. У. Мейтленд, Йохан Хейзинга, Питер Гейл, Эдуардо Галеано (великий историк Латинской Америки), Гао Хуа (выдающийся летописец восхождения Мао Цзэдуна к власти) и его наставник Чэнь Инькэ, специалисты по устной истории Стадс Теркел (его редактором я однажды выступил) и Оскар Льюис, всеядный австралиец Роберт Хьюз и, наконец, Рон Черноу (написанная им биография Александра Гамильтона легла в основу самого популярного мюзикла XXI века). Кроме того, я считаю, что сейчас поистине золотое время, и у меня есть список более чем тридцати современных историков, опубликовавших важные книги. Здесь я их не называю (кроме некоторых, добившихся широкого признания с помощью телевидения), поскольку рано судить, чего они будут стоить в будущем.

В целом (но не строго) я придерживаюсь хронологии. Предлагая несколько магистральных тем, я рассчитываю постепенно выяснить, как складывались наши оценки прошлого и что с ними происходило после отказа от них; как с течением времени изменялась практика использования источников (от архивов до свидетельств очевидцев и “безъязыких” зданий, могильников и кладбищ, объектов материальной культуры); какова природа предвзятости, вызванные ею ошибки, а также, как ни парадоксально, ее сила (ведь соединенный с талантом сильный субъективизм историка может оказаться благом); каковы отношения историка с государством и патриотами; какова роль нарратива и каковы отношения между ним и истиной.

Люди называют великий труд Геродота “Историей”, но ученые уточняют: греческое слово – Ἱστορίαι – означает скорее “изыскание”, “исследование”. Называть его “Историей” означало бы принизить оригинальность сочинения. Я бы хотел рассказать о тех, кто сформировал образ прошлого – то есть, по сути, дал нам прошлое, – и считаю, что греческий путешественник две с половиной тысячи лет назад ввел в употребление особого рода изыскание, учитывающее географию, этнографию, филологию, генеалогию, социологию, биографику, антропологию, психологию, воображаемые реконструкции (как в искусстве) и множество иных видов знания. Тот, кто демонстрирует столь большую любознательность, должен с гордостью носить имя историка.

Вступление
Монах в миру

Мы можем попытаться уменьшить его, смягчить, но никогда не достигнем совершенства. Неустраним субъективный фактор, его деформирующее присутствие… Так что в идеальном смысле мы всегда имеем дело не с реальной историей, а с рассказанной, представленной, с той, каковой – как кому‐то кажется – она была, с той, в которую кто‐то верит.
Рышард Капущинский (2007 г.)¹³

Летом 1963 года кембриджские друзья, ученики и коллеги преподнесли Дэвиду Ноулзу (1896–1974) сборник его статей по случаю отставки с поста королевского профессора современной истории – одного из самых престижных, доступных историку. Всю вторую половину XX века Ноулз считался ведущим специалистом по религиозной истории Англии, крупнейшим ученым после великого правоведа Фредерика Уильяма Мейтленда (умер в 1906 году). Ноулз изучал поразительно долгий отрезок времени – примерно с 800 года до конца XV столетия, издал двадцать девять книг и пользовался огромным авторитетом в Англии и за ее пределами. Его называли “поэтом среди историков”¹⁴, “одним из могучих дубов в лесу, поэтом, пишущим в прозе”¹⁵, “непревзойденным… [и] несравненным”¹⁶.

Юбилейный сборник начинается с биографического очерка¹⁷. Родители Ноулза назвали сына Майклом Клайвом; имя “Дэвид” он получил, приняв постриг. Сразу после окончания учебы в Даунсайдском аббатстве Ноулз вступил в эту монашескую общину. С 1923 года он преподавал в школе и тогда же начал писать. В 1928 году, в возрасте тридцати двух лет, его назначили наставником новициев: тех, кто готовился вступить в орден. В 1933 году Ноулз перебрался в приорство Илинг, форпост Даунсайдской обители, и посвятил себя работе над своей главной книгой “Монашеский орден в Англии”.

Остальное место в тексте занимает бесконечное перечисление его книг, статей, лекций, преподавательских должностей и академических наград. В 1944 году Ноулза избрали в совет кембриджского колледжа Питерхаус, а в 1954 году Уинстон Черчилль назначил его королевским профессором; так Ноулз стал на этом посту первым после лорда Актона (1895) католиком, а также первым (возможно, и последним) со времен Реформации католическим монахом и священнослужителем. “Широкой публике стало ясно, что появился первоклассный историк-медиевист”, – продолжает автор очерка Уильям Эйбел Пэнтин, медиевист и оксфордский друг Ноулза.

И здесь вы, вероятно, ждете “но”. Жизнеописание умалчивает и о грандиозном бунте в Даунсайде, поднятом Ноулзом, и о самых важных в его жизни отношениях – с женщиной – в последние тридцать пять лет¹⁸. В юбилейном сборнике помещен вычищенный вариант биографии, который много лет распространяло аббатство. И все же именно тяжелые времена сделали его историком, внушающим такое уважение. Кроме того, они иллюстрируют некоторые основные темы этой книги. Я отдаю себе отчет, что читателю-неангличанину в середине XX века монашество может показаться предметом темным, и хотя при жизни Ноулза чествовали, в наше время о нем почти позабыли. Но наберитесь терпения. История его жизни не только исключительно драматична. Она показывает, как у человека формируется понимание прошлого сквозь призму его представлений и предрассудков, и послужит нам ориентиром по мере того, как мы переходим от века к веку и от историка к историку.

Выше я рассказал, как познакомился с работами Ноулза и поразился его враждебности по отношению к монашеским орденам (ведь сам он был монахом) в Англии до их роспуска [Генрихом VIII]. В марте 2010 года я отправил электронное письмо даунсайдскому аббату Айдану Белленджеру, изучавшему в Кембридже историю Средних веков и получившему там докторскую степень. Знал ли он Ноулза? Да, знал: “Я могу многое вам рассказать”. Через несколько недель его преосвященство пригласил меня в свой крошечный кабинет в аббатстве. “Два последних дня я размышлял о Дэвиде Ноулзе, – заговорил он. – Видите ли, у нас есть его неопубликованная автобиография”. И со смешком ответил на немой вопрос: “Да, разумеется, вы сможете ее прочитать”. И я, расположившись в монастырской библиотеке за особым столом, ознакомился с рукописью.

Ноулз начал работать над автобиографией в 1961 году, в возрасте шестидесяти пяти лет¹⁹. Рукопись в целом была завершена в 1963–1967 годах, многократно переписывалась и теперь существует в трех вариантах (самый длинный занимает 228 страниц), но Ноулз правил текст и в 1974 году – в том же году он умер. В некоторых местах есть разночтения, из других исключены слишком интимные фрагменты. Варианты различаются интонацией и мерой откровенности, но вместе они демонстрируют сильные стороны его опубликованных работ: сильное чувство места, точный анализ характера, многочисленные литературные реминисценции, строгая религиозная основа.

Дэвид Ноулз родился в семье протестантов (не англикан) и истовых либералов, занимавших самый большой дом в уорикширской деревне близ Стратфорда-на-Эйвоне (на деда по отцовской линии работала добрая половина ее населения). Дэвид был единственным ребенком в семье и обращался к отцу “сэр”. Несмотря на эту формальность, между ними были близкие отношения. Гарри Ноулз привил сыну любовь к деревне, старым домам и крикету, а также к литературе. Ноулз пишет, что отец “оказал глубокое влияние на мои ум и характер и с младенчества был моим самым близким и дорогим другом”.

Ноулз-старший (преуспевающий торговец лесом, также изготавливавший граммофонные иглы для His Master’s Voice) был очень увлечен идеями кардинала (теперь уже святого) Джона Генри Ньюмена, крупнейшего английского католического автора конца XIX века. В 1897 году Гарри Ноулз вместе с женой обратился в католичество (их сыну тогда было двенадцать месяцев). По решению Ноулза-старшего, его единственный отпрыск до десятилетнего возраста не посещал обычную школу. Дэвид рос изолированно, в большом доме, с излишне заботливой матерью, имевшей, однако, хрупкое здоровье. Первыми его книгами стали Вальтер Скотт и Марк Твен, “Черная стрела” Стивенсона и “Лорна Дун” Блэкмора, но, как ни странно, не Диккенс. Мальчик наизусть знал оперетты [Уильяма] Гилберта и [Артура] Салливана, а также полюбил железную дорогу (он усвоил графики поездов настолько, что пришел в восторг, найдя опечатку в расписании поезда на остров Мэн). Он был одинок, впечатлителен и не по годам умен. И в одном Дэвид уже был уверен:

Не припомню, когда впервые узнал, что буду священником. Я говорю “узнал” потому, что ни разу в жизни я не обдумывал это и не решал (и мой отец никогда не высказывал пожелание по этому вопросу), но я, вероятно, был уверен в этом перед первым причастием [принимаемым обычно примерно в девятилетнем возрасте], поскольку очень ясно помню, что представлял, лежа в постели, вечер, когда и где состоится мое последнее причастие, и видел себя священником, принимающим его.

В 1906 году (т. е. до тринадцати лет) Дэвида определили в Вест-хаус – католическую приготовительную школу в пригороде Бирмингема. Четыре года спустя он получил стипендию на учебу в Даунсайде.

Монашеская община ведет начало от группы английских и валлийских монахов, которые в 1606 году собрались в Дуэ, находившемся в то время в испанских Нидерландах (ныне в Бельгии), и образовали монастырь Святого Григория Великого. В 1795 году монахов интернировали, а затем выслали из страны, и те обосновались в Англии – сначала в Шропшире, а в 1814 году – в Маунт-Плезант, среди холмистых сельских пейзажей Сомерсета, на полпути между Батским и Гластонберийским аббатствами.

К 1840‐м годам Даунсайд стал домом для более чем шестидесяти детей в возрасте девяти – девятнадцати лет, главным образом из зажиточных буржуазных семей. В 1909 году Майклу Клайву Ноулзу исполнилось тринадцать, и он поступил в школу, насчитывавшую до двухсот учеников. Среди однокашников с их (по словам Ноулза) “озорством, консервативностью, сладострастием, безжалостностью и пылким идеализмом” он жил как “кусок плавника в реке”, подверженный влияниям и искушениям жизни интерната для мальчиков. На третий год пребывания в школе он свел дружбу с Джервесом де Блессом (его отец был барристером, а мать происходила из старинной католической семьи). Джервес был на два года младше, начитан и много повидал. “Внезапно, неожиданно, – записал Ноулз, – без всякого опыта и без упреждения я оказался захваченным, увлеченным глубоким чувством”.

В спальне после отбоя мальчики шепотом разговаривали обо всем на свете.

Глубокая, насыщенная связь с умом и характером Джервеса придала всей моей жизни новую силу. Прежде со мной такого не случалось, и я чувствовал, что ради этого стоило потерять все. И все же, позволив этому занять целиком мои мысли, я столкнулся с тьмой и опасностью… С образом чего‐то такого, что навсегда останется желанным – и недосягаемым.

Эта дружба радовала и терзала Ноулза, поскольку, как явствует из его воспоминаний, де Блесс не признавал близких отношений и выбрал себе в друзья других детей. Ноулз, не желавший признавать границ, вел себя как ревнивый воздыхатель, не знающий, как реализовать свои желания, и разорвал отношения. Директор однажды сказал ему: “Ты поступаешь как ревнивая женщина – причиняешь боль тому, кто не причинил тебе вреда”. В автобиографии Ноулз бранит себя и цитирует А. Э. Хаусмана: “Раздай гинеи, фунты, // Но сердце – не дари”²⁰.

К сентябрю 1914 года страдания Ноулза достигли предела: “Я отдал свое сердце Даунсайду и Джервесу, и в обоих случаях не сумел найти то, что хотел”. В том году Ноулзу исполнилось восемнадцать лет, и школьное обучение подошло к концу. Ноулз был незаурядным учеником, в конце учебы он организовал первую крикетную команду и играл “с воодушевлением, хотя и не особенно ловко”²¹. Кроме того, Ноулз редактировал школьный журнал и взялся сочинять роман.

Через несколько месяцев началась Первая мировая война. Ноулз уже годился для военной службы, но в аббатстве ему предложили стать послушником, и он получил отсрочку. Теперь ему нужно было соблюдать в течение года устав бенедиктинцев, затем принять обет и остаться в монастыре еще на три года. Скоро он понял, что послушники почти совершенно изолированы. Устав запрещал читать газеты и любую светскую литературу. (Это не помешало ему выучить наизусть “Макбета”.) Режим был суровым. Сутки начинались c подъема в половине пятого утра и заканчивались около одиннадцати часов вечера, после повечерия. Затем наступало время великого молчания, когда запрещено говорить и производить лишний шум.

Джервес отправился мичманом на флот только для того, чтобы умереть в марте 1916 года. Находясь на линейном крейсере “Ревендж”, он заболел гриппом и умер от гипогликемических судорог. Ноулз был убит горем (и в следующие полвека носил в молитвеннике лепестки синих цветов с могилы де Блесса) и терзаем вернувшимися угрызениями совести, причем горше ему становилось от того, что мать друга относилась к нему почти как ко второму сыну²². Норман Кантор (американо-канадский медиевист, писавший о жизни Ноулза) отмечал: “Неудачная попытка попасть на войну, во время которой многие друзья погибли в грязи и крови Западного фронта, стала для него грузом вины и вместе с тем аргументом, что его служение Богу в качестве монаха и священника должно быть совершенно особого рода, тяжким, чтобы оправдать сохранение его жизни”²³.

Что это за “совершенно особое” служение? По мнению Ноулза, служба в приходе или преподавание ему не подходили:

Я начал сознавать, что есть напряжение, которое нужно выдержать, два вопроса, которые требуют ответов. Первый таков: можно ли соединить монашескую жизнь, путь к Господу, со всеми светскими интересами – к литературе, искусству, путешествиям, играм и досугу? Второй относился к Даунсайду и тому времени: согласуется ли приходская работа вне монастыря с чисто монашеским призванием?

Этот фрагмент есть в первом варианте автобиографии. В окончательном варианте он тщательно зачеркнут красными чернилами.

В 1917 году Ноулз, пользуясь краткой отлучкой из аббатства, посетил на севере Корнуолла общину кармелиток. На него произвела впечатление подвижническая жизнь этих монахинь, отринувших все связи с миром. Вернувшись в августе в Даунсайд, он попросил о встрече аббата Катберта Батлера, автора сочинений о мистицизме и духовности, чье внушительное присутствие уже повлияло на юного Ноулза. Он объяснил Батлеру, что считает жизнь в аббатстве “слишком легкой, слишком мирской” и что он “по‐прежнему чувствует сильное призвание к более строгой монашеской жизни”. Не должен ли он стать монахом-картезианцем? (Члены этого ордена, основанного в 1084 году, посвящают себя уединенному труду и молитве.) Батлер предостерег его от спешки, и они договорились, что Ноулз отложит принятие решения на пять лет. В октябре 1918 года, в возрасте двадцати двух лет, Ноулз принял постриг.

Батлер посоветовал Ноулзу читать о Клюни, великой средневековой обители, воплотившей монашескую традицию континентальной Европы, и тот, расположившись на верхнем этаже аббатства, в помещении настолько холодном, что приходилось работать в халате поверх рясы, приступил к изучению истории бенедиктинцев. Но чем больше Ноулз воодушевлялся, тем больше у него возникало вопросов:

Утверждалось, что монашеское призвание отличается от апостольского и что св. Бенедикт требовал от монахов, чтобы те оставались в своем монастыре до самой смерти. Жизнь в приходе… почти не отличается от жизни белого духовенства, и это являло собой контраст с общинной жизнью и богатым богослужением в Даунсайде.

Первоначально монастырская община насчитывала пятнадцать – двадцать человек (в следующие несколько десятилетий оставалось примерно столько же). Но “постепенно, незаметно… приближались большие перемены”. К началу 1920‐х годов монахи начали строить школу-интернат более чем для полутысячи мальчиков. К огорчению Ноулза, эта затея требовала все больше сил и средств аббатства.

Новый отъезд из монастыря на некоторое время отсрочил личностный кризис. Со времен Батлера умнейших из послушников стали отправлять в Кембридж, чаще всего в колледж Христа, с которым у аббатства имелась договоренность, и вскоре Ноулз стал студентом и приступил к обычному трехлетнему курсу очного обучения. Он задался целью стать лучшим учеником – и стал²⁴, но почти сразу же “первое мгновение восторга сменилось осознанием того, что не это – та цель, к которой настоящий я с таким упорством стремился”. Конфликт между умственными запросами и жизнью в молитве обострили размышления, подходит ли ему Даунсайд. В 1922 году Ноулз со смущенной душой вернулся в аббатство.

Другие монахи этих терзаний почти не знали. Жизнь Ноулза, казалось, текла гладко, он взрослел и становился увереннее в себе. Ноулз, кроме обильного чтения духовной классики, давал двадцать восемь уроков в неделю, а во второй половине дня надзирал за матчами в регби и крикет. Кроме того, он взялся служить в одном из местных евхаристических центров. То было хлопотное время, и Ноулза даже стали считать будущим аббатом.

Наконец, приобретя после пострижения право пользоваться монастырской библиотекой, он засел за крупнейших английских поэтов и великих историков – Маколея и Гиббона, древних греков и римлян. Четыре года спустя издательство Оксфордского университета неожиданно предложило ему написать краткую биографию полководца-конфедерата Роберта Э. Ли. Так родилась его первая книга. В примерно двухсотстраничном очерке о Гражданской войне Ноулз нарисовал романтическую картину того, как индустриальный Север сокрушил рыцарственный Старый Юг (в Америке, заметим, он никогда не бывал), которому приписал высокие идеалы и благородный образ жизни, которых не находил в собственной общине (он наделяет Линкольна многими качествами, которые приписывал идеальному аббату). Популярность книги (как и успехи в Кембридже) он не признал и отверг свои достижения как “помеху памятованию о жизни в молитве… [и] отрицание глубокого, истинного движения к Господу”.

Выполнение поручения позволило Ноулзу отлучаться из аббатства и заниматься в Оксфорде. Следом он взялся за “Века бенедиктинцев” (1927): проект идеальной монашеской общины, узкого круга интеллектуалов и одновременно людей глубоко верующих. Нетрудно увидеть здесь завуалированный выпад против, по его словам, “прошлого и нынешнего положения Даунсайда”. Батлера, ушедшего с поста аббата вскоре после рукоположения Ноулза, сменил директор Линдер Рэмзи, симпатизировавший Ноулзу. К лету 1928 года в Даунсайде планировали пристроить крыло к зданию монастыря и расширить библиотеку. Ноулз воспротивился и тому и другому, и споры кипели до следующего года, когда Рэмзи неожиданно умер. Ноулз почувствовал, что его пребыванию в аббатстве приходит конец.

Он подумывал о возвращении в Кембридж, чтобы возглавить Дом бенедиктинцев, вновь открытую в 1919 году гостиницу для “черных монахов”. Увы, тем летом машина, в которой ехал Ноулз, столкнулась с молоковозом Nestlé, и он едва не погиб: от удара о ветровое стекло открылось горловое кровотечение, к тому же он получил серьезный ушиб головного мозга. Последовали две операции. Ноулз опасался, что ослепнет на один глаз. Хотя худшего удалось избежать, его здоровье было подорвано. (“Моя молодость кончилась”, – отметил в автобиографии Ноулз.) По воспоминанию коллеги, несчастный случай совершенно расстроил его психику, и впоследствии он проявлял “строптивость”.

1.(Перевод Б. Джоламановой.)

2.Из послесловия к сборнику El hacedor (“Создатель”, The Maker, от шотландского – makar, означающего “поэт”), 1960.

3.О чем сообщил в беседе с автором друг Барроу Джефри Хоторн 2 мая 2012 г.

4.John Burrow. A History of Histories. New York: Knopf, 2009.

5.Edward Gibbon. The Miscellaneous Works of Edward Gibbon, Esq.: With Memoirs of His Life and Writings, vol. 3. London: John Murray, 1814, p. 56.

6.Robert Pogue Harrison. “A New Kind of Woman”. The New York Review of Books, 25 April 2013. Харрисон позволяет себе некоторую вольность в пересказе. В оригинале мы находим: “Bei der Persönlichkeit eines Philosophen hat nur das Interesse: Er war dann und dann geboren, er arbeitete und starb” (“Что касается личности философа, для нас представляет интерес только то, что он родился в известное время, работал, а затем умер”). Таким образом, Хайдеггер не упомянул имени Аристотеля, хотя этот комментарий был произнесен действительно во время семинара, посвященного Аристотелю. И ударная часть – “двинемся далее” – отсутсвует.

7.Wilson Jeremiah Moses. Afrotopia: The Roots of African American Popular History. Cambridge: Cambridge University Press, 1998, p. 17.

8.James Baldwin. “The White Man’s Guilt”. Ebony, August 1965.

9.G. R. Elton. The Practice of History. Sydney: Sydney University Press, 1967. См. также: Martin Chanock. “Two Cheers for History”. The Cambridge Review, 26 January 1968, pp. 218–219.

10.Интервью с Эриком Хобсбаумом, 2 марта 2011 г. Interview with Eric Hobsbawm, 2 March 2011.

11.Arnold Toynbee. A Study of History. Oxford, U. K.: Oxford University Press, впервые опубликована в двух томах, вышедших в 1947 и 1957 гг., новое сокращенное издание – в 1987 г.

12.The Guardian, 9 December 1999. Кроме того, Шама выбрал: The Police and the People: French Popular Protest, 1789–1820 Ричарда Кобба, “Историю упадка и разрушения Римской империи” Эдварда Гиббона, The Defeat of the Spanish Armada Гаррета Мэттингли, The Ordeal of Thomas Hutchinson Бернарда Байлина, London: A Social History Роя Портера, The Mediterranean and the Mediterranean World in the Age of Philip II Фернанда Броделя, The Face of Battle Джона Кигана, The Cheese and the Worms: The Cosmos of a Sixteenth-Century Miller Карло Гинзбурга, а также “Анналы” и “Истории” Тацита (хотя теперь, как он сказал мне, удалил Тацита из списка!).

13.Ryszard Kapuściński. Travels with Herodotus. London: Allen Lane, 2007, p. 272. Капущинский умер в январе этого года, по‐польски его книга была издана в 2004 г.

14.Dominic Aidan Bellenger, Simon Johnson, eds. Keeping the Rule: David Knowles and the Writing of History. Stratton-on-the-Fosse, U. K.: Downside Abbey Press, 2014, p. 7; Dominic Aidan Bellenger. Monastic Identities. Stratton-on-the-Fosse, U. K.: Downside Abbey Press, 2014, p. 137.

15.Dom Alberic Stacpoole. The Ampleforth Journal, vol. 80, part 1 (Spring 1975), p. 75.

16.Norman F. Cantor. Inventing the Middle Ages. New York: Morrow, 1991, p. 324.

17.W. A. Pantin. “Curriculum Vitae”. The Historian and Character and Other Essays. Cambridge, U. K.: Cambridge University Press, 1963.

18.Maurice Cowling. Religion and Public Doctrine in England, vol. 1. Cambridge, U. K.: Cambridge University Press, 2003, p. 132.

19.Все цитаты из Ноулза, если не указано иное, взяты из неопубликованной автобиографии, хранящейся в аббатстве Даунсайд.

20.Перевод С. Шоргина.

21.Dom Adrian Morey. David Knowles: A Memoir. London: Darton, Longman & Todd, 1979, p. 23.

22.Nicholas Vincent. “Arcadia Regained?” Keeping the Rule, ed. Bellenger and Johnson, p. 50.

23.Morey, David Knowles, p. 301.

24.Иными словами, Ноулз получил высший балл. С 1918 г. в Англии действует следующая система оценок. Диплом I степени вручается, как правило, за итоговую успеваемость в 70 % и более; II степень делится на два класса, высший (2: 1) – 60–69 % и низший (2: 2) – 50–59 %, III степени – 40–49 %. Оценка double First в Кембридже означает, что студент или студентка получает оценку I степени за две разных части курса. Успешное освоение некоторых курсов приносит starred First: так оцениваются письменные экзаменационные работы, “постоянно содержащие первоклассные, исключительные ответы”. Ноулз получил высшие оценки и по философии, и по классическим языкам и литературе.