Чумные псы

Брим-Фелл и Леверс-Хауз

– Я себя чувствую точно яблоня осенью, – вдруг сказал Надоеда. – Яблоки червивые с веток валятся… А потом, знаешь, и листья опадают. Так что чем скорее ты меня бросишь, тем легче тебе будет…

– Я тебя не брошу.

– Я сегодня много чего пробовал, и все мимо. Это совсем не тот мир, где я жил, пока меня не продали белым халатам. Все изменилось… Я даже думаю – может, это я сам его изменил? Может, я ненормальный даже тогда, когда сам этого не чувствую? Но откуда взялся весь этот дым? Уж точно не из моей головы.

– Это не дым. Нигде ничего не горит. Принюхайся! А белые халаты – сами они сумасшедшие, вот что. Для этого они тебя и порезали. Чтобы ты спятил, как они.

Туман, сквозь который они пробирались, был очень плотным, а склон – очень крутым. Лужицы воды, собравшиеся на скалах, уже покрывал хрупкий ледок. Надоеда чувствовал, как под его лапами лопаются и исчезают тончайшие льдинки.

– Есть хочешь? – спросил он приятеля.

– Лапы себе отгрызть готов, – проворчал Рауф. – В это время нас уже покормили бы, так?

– Ну да. Если бы сегодня ты опять выжил в железной воде. Ты, помнится, говорил, что они собирались в конце концов тебя утопить…

Круча неожиданно кончилась. Здесь, на высоте, ощущался даже легкий ветерок. Туман заструился и потек мимо псов, создавая иллюзию движения, даже когда они стояли на месте. Вымокшие, усталые и отчаянно продрогшие, они улеглись наземь, понятия не имея, как быть дальше.

– Теперь мы даже не нашли бы дороги назад к белым халатам, – сказал Рауф погодя. – Ну, если бы захотели вернуться…

– С какой это стати?

– Человек-пахнущий-табаком наши порции небось приносил. А люди, которых мы сегодня видели, кормят только свои грузовики и своих собак… или других животных, которым причиняют боль… Таких, как мы. Если тебе не собираются причинять боль, тебя, стало быть, и кормить не станут!

– Так ты что, хотел бы вернуться?

– Не знаю. Без еды нам так и так не прожить. Слушай, а зачем мы сюда вообще забрались? Тут, по-моему, никто не бывал с тех самых пор, как люди сделали это место… не знаю уж когда…

– Его создали те люди с грузовиками. И сюда никто не решается забираться, потому что все боятся с голоду помереть. Даже ихний человек-пахнущий-табаком, который разносит еду. Когда он хочет спуститься, то прыгает прямо вниз, в воду, чтобы сапоги не запачкать. Понимаешь, он превратился в ветер. И своих животных он носит подвешенными к поясу. Он весь одет в красные листья, а кормит их червяками. Он раскуривает свою трубку от молнии, а шапка у него из кошачьего меха…

– Если он явится сюда, – сказал Рауф, – я буду с ним драться. Я его пор-р-рву…

– Он сюда не придет. Он заблудился в саду и вышиб мне мозги, пока искал выход.

Наступила ночь, очень тихая и темная. Только дикая утка пролетела над их головами, и хлопанье ее крыльев замерло где-то вдалеке. Сонный жук свалился с камня и остался лежать на спине, не в силах перевернуться и уползти. Никаких других звуков, выдававших чье-либо присутствие, не было слышно.

Прошло довольно много времени, когда Рауф поднялся и, вытянув морду, стал так напряженно всматриваться куда-то в даль, что Надоеда невольно повернул голову в ту же сторону, гадая, какого нового врага послала им судьба. Однако ничего не было видно, и фокстерьер хотел уже окликнуть Рауфа, но тот вдруг, не оборачиваясь, пролаял во тьму, словно обращаясь к кому-то:

– Я знаю, что я трус и беглец! Я пес, который не смог делать то, чего хотели от него люди! Но я не собираюсь просто лежать здесь и подыхать! Помогите нам! Помогите!..

Потом он быстро повернулся и ткнулся носом фокстерьеру под брюхо.

– Мы пробовали делать по-твоему, Надоеда. Давай теперь попробуем по-моему! Та мышка была не единственной, кто научился обходиться без людей. Мы сможем измениться, если захотим! Сможем одичать! Понимаешь?! Стать дикими зверями. – Вновь вскинув голову, он провыл в невидимое, затянутое сырой мглой небо: – Будь прокляты люди! Все люди! Измениться! Мы должны измениться!..

Кругом по-прежнему царила тишина и не ощущалось никакого движения, но терьер внезапно уловил приближение густого, воистину дикого запаха. Запах этот показался ему очень древним. Он восходил как будто из недр земли под лапами пса – жуткий, кровавый, запах, полный первозданной свирепости, от которого веяло короткой жизнью и быстрой кончиной слабейшего, разорванного на куски торжествующим врагом или собственной стаей, не ведающей жалости и пощады.

От этого запаха, проникшего в самую сердцевину его существа, голова у Надоеды пошла кругом, он вскочил, нетвердо держась на лапах, и кинулся прочь по холодным камням, не разбирая дороги. Рауф стоял неподвижно, чего-то ожидая, и, казалось, даже не заметил бегства приятеля. Вскоре фокстерьер остановился, вернулся, робко поджав хвост, и обнюхал косматую черную шубу Рауфа словно впервые.

– Рауф?..

– Сова и крыса, землеройка и ворона, – хрипло бормотал большой пес. – Только старше и злее…

– Разве ты сова, Рауф? Или крыса? Я что-то в толк не возьму…

Рауф опустил морду к земле.

– Очень давно, – проговорил он. – Лютый отец, а мать и того свирепее. Куда злее людей. Убивай, или будешь убит…

– Рауф…

– Волк и ворона. Овцы с ягнятами, запертые в овчарне. Разметать овчарню, набить брюхо. Челюсти крушат, клыки рвут… – И он зарычал, царапая землю когтями. – Как совы, только злее. Как крысы, только хитрее…

Оскалившись, он улыбнулся Надоеде. Из пасти у него капала густая, пенистая, остро пахнущая слюна. Терьер прижимался брюхом к земле в знак полного подчинения – и ощущал, как в нем самом пробуждается древняя, неукротимая, вроде бы давно утраченная, но оказавшаяся неистребимой сила, хитрая и беспощадная, гонимая голодом и живущая лишь для того, чтобы вынюхивать, преследовать, убивать, пожирать. Надоеда нырнул навстречу этой силе, заливаясь слюной и мочой в экстазе радостного повиновения, и она захватила его целиком, так что он тоже принялся кусать и царапать каменистую землю. Туман превратился в дурманящие испарения, которые в действительности исходили из его покалеченной головы. Надоеда сам чувствовал себя существом, которое соткано из тумана, высшей мудростью предназначенного укрывать охотника от намеченной жертвы. Туман окутывал долины между холмов, где совсем недавно люди прятались в мазанках и пещерах, пытаясь оградить себя от острых зубов хищных четвероногих недругов, кравшихся во мраке, – недругов, которых они не могли увидеть, покуда те не бросались из темноты на их скот и на них самих.

– Еда, Рауф! Еда, Рауф! Убьем ее! Убьем! Убьем!

– Да. Пойдем и убьем, – сквозь зубы ответил громадный черный вожак.

– Людей? Людей?

– Людей или их животных.

– Куда мы отправимся, Рауф? Куда?

– Туда, куда ведет меня запах…

Поспешая за Рауфом, Надоеда сперва чуял только пустоту высокого перевала и мокрую траву, словно бы сплошь укутанную бисерным покрывалом… Глаза и уши тоже ни о чем ему не рассказывали, да и нос бессилен был определить внятное направление. Запахи листьев, соли, дождя, вереска, папоротника, камней наплывали одновременно отовсюду и ниоткуда, и все их перекрывал запах клубящегося тумана. Возможно, внизу журчал ручей, но ватный туман поглощал его голос. Возможно, вверху продолжали гореть звезды, но их свет не достигал земли. Тьма, окружавшая собак, не была простой темнотой. Скорее их окутывала непроглядная пустота. Надоеда смутно понимал, что Рауф вызвал на помощь силу, принадлежавшую им по древнему праву и в то же время внушавшую ужас как людям, так и зверью, – ибо эта сила дышала первобытной жестокостью, не ведавшей моральных запретов. В обмен на призрачный шанс случайного выживания ты связывал себя единственным в мире законом – убивай, не то сам будешь убит! Надоеда вдруг понял, каким образом получалось так, что, хотя они с Рауфом продвигались вперед, камни, редкая трава и скалы вокруг ничуть не менялись, и почему он не мог уловить направление ветра, отличить дождь от тумана и глухую тьму от звездного света. Ибо они двигались сквозь время – двигались туда, где собаки и люди знали друг для друга одно слово: «враг»! Враг, которого надо обороть, перехитрить и убить! Острые сполохи боли вспыхивали и гасли у Надоеды в голове. Влажный воздух не проникал в легкие. Фокстерьер озирался кругом – и с ужасом видел, что они с Рауфом уже не одни. Бок о бок с ними сквозь туман бежали другие животные. Призрачные твари с настороженными ушами, болтающимися языками, пушистыми султанами хвостов – молчаливые, хищно-внимательные, знающие, что смогут заполучить только то, что удастся схватить, разорвать, отстоять в драке и затем проглотить.

– Рауф!.. – прошептал фокстерьер. – Кто это? Куда мы попали?..

Большой пес, не отвечая, вдруг прыгнул вперед. Мелькнув между двумя валунами, он помчался вниз, туда, где скалы прикрывали каменистую площадку. Надоеда услышал его рык. И еще – судорожное биение тяжелого тела. Терьер прыгнул в расщелину, и в этот момент Рауф отпрянул и сшиб Надоеду. Рядом простучали копыта, загремели осыпающиеся камни, и овца исчезла во тьме. Рауф поднялся и выплюнул клок шерсти. У него шла кровь.

– Шустрая слишком, – пробормотал он недовольно. – Не ожидал. Не удалось за глотку схватить.

– Ты хотел убить? Это… это… это здесь они убивают?

– И едят, – сказал Рауф. – А если не убьют, то голодают. Пошли.

Он снова начал принюхиваться, взял след и нашел добычу. И снова та увернулась от разящего прыжка, и черный пес кинулся в погоню по головокружительной круче. Надоеда скоро потерял его из виду и побрел наугад, хромая и взлаивая, пока почти случайно не наткнулся на Рауфа: тот лежал в расщелине, зализывая окровавленную переднюю лапу.

– Не бросай меня, Рауф! Это место пугает меня! Если я потеряюсь здесь и останусь один… совсем один…

– Очень уж они проворные, – сказал Рауф. – И сильные. И еще они очень хорошо знают эти холмы…

– Те собаки… Ну, которых мы встретили сегодня под вечер, – робко начал терьер.

– Чтоб им провалиться!

– Да, ты прав, но… погоди… сейчас мысль откопаю… Ага! Вот! Если одна собака гонится за овцой, та от нее убегает куда захочет. А те псы разделялись… я видел… они заходили с разных сторон, и так им удавалось гнать овец к своему человеку. Он их окликал и подсказывал, и так они выполняли то, что он хотел.

Надоеда не знал, понял ли его Рауф, и просто ждал в темноте, тихо тыкаясь носом в мокрую, всклокоченную шерсть приятеля. Наконец тот отозвался:

– Ну и?..

– С разных сторон, – повторил Надоеда. – Две собаки с разных сторон. Одна гонит, вторая ждет. Знаешь, я как-то ловил на улице кошку… Она было удрала, завернула за угол – а там как раз другая собака!

– И что?

Рауф в мрачном нетерпении скреб лапами камни. Надоеда смутился, чувствуя, что теряет нить:

– Кошка… да… Она уплыла по сточной канаве, а меня сдуло ветром вместе с осенними листьями. Та вторая собака несла в зубах хозяйскую ногу… а потом появился грузовик… Ох, моя голова!..

Когда Надоеда пришел в себя, кругом была все та же темная пустота, а Рауф заботливо вылизывал ему морду.

– Только не кусай меня, Рауф! Я видел овцу! Она была как кошка! Она свернула за угол, а там ее поджидал ты!

– Я понял, – сказал Рауф. – Пошли.

Они вновь пустились на поиски, сперва карабкаясь по склону, а потом, когда увидели свежий овечий помет, – по узкой тропинке, где им удавалось идти только гуськом.

– Их там две, – вдруг сказал Рауф. – Прямо перед нами, недалеко. – Он вновь понюхал воздух и молча сошел с тропы. – Я буду ждать вон за той скалой.

Дальнейшие разговоры были излишни. Надоеда знал, что им следует делать, и понимал, что Рауф тоже это знает. Ибо Рауф тоже увидел кошку, завернувшую за угол. Увидел, потому что они больше не были разными существами. В самой их природе, как оказалось, было заложено умение сливаться и расходиться, как сливаются и расходятся гонимые ветром облака, как перемешиваются и разбегаются по руслам вóды ручьев, повинуясь земной тяге. Им было свойственно то же чувство, которое заставляет сотенную голубиную стаю разом поворачивать в полете, а пчелиный рой – сообща нападать на противника, приходя в ярость от запаха, принесенного ветром. Утратив самость, Надоеда и Рауф стали единым существом, способным находиться в двух местах одновременно, и теперь это существо собиралось добыть себе пищу. Сейчас оно таилось за скалой, готовясь к прыжку, – и оно же тихонько пробиралось в траве, поднимаясь все выше, чтобы обойти овец на тропе и подкрасться к ним сзади.

И вот она, тропа, вот он – крепкий, сладкий запах овечьего дыхания и шерсти, вот они, округлые тени в тумане…

Надоеда взорвался яростным лаем и устремился вперед. Обе овцы тотчас повернулись и кинулись наутек. Одна из них заблеяла и рванула напролом по круче. Вторая осталась на тропе. Преследуя ее, терьер неведомо как – носом? ушами? – уловил предупреждение сопровождавших его призрачных охотников: «Первая овца убежала вниз по склону холма, потому что ты бросился на них слишком внезапно и перепугал до смерти. Не спеши! Пусть эта вторая бежит спокойной трусцой и никуда не уходит с тропы».

Надоеда остановился и зарычал, потом отрывисто залаял. Он слышал, как цокают удаляющиеся копытца. Вот плеснула неглубокая лужа, покатились камешки… А потом из-за валуна выпрыгнул Рауф и погрузил клыки прямо в горло добычи. Терьеру почудилось, будто тяжелое тело снесло с ног его самого. Кто-то кого-то тащил, волок, валял по камням; кто-то бился, извивался, брыкался… Фокстерьер бежал сквозь тьму, ориентируясь на звук. Там, впереди, была кровь. Горячая, дымящаяся кровь. Горячее, перемежающееся глухим рыком дыхание. Тяжелая поступь нетвердых, слабеющих ног. Кровь, впитывающаяся в шерсть. Задушенный хрип где-то там, впереди…

Где?

Ага! Вот они!

Рауф был внизу, где пахло кровью, пометом и ужасом овцы, бившейся в предсмертной агонии. Надоеда укусил ее в голову, успев заметить судорожно разведенные челюсти и выпученные глаза. Потом он увидел край раны на ее горле, запустил туда зубы и рванул что есть силы. Из овечьей шеи внезапно ударил густой фонтан крови, заливший ему всю морду. Клок шерсти вперемешку с кожей и мясом остался у него в зубах – терьер завалился назад, вскочил и вновь сделал захват. На этот раз он ощутил замирающее биение пульса, и вот добыча затихла. Рауф уже вылезал из-под овцы – огромная глыба окровавленного черного меха. Надоеда облизнулся и почувствовал на языке смесь овечьей и собачьей крови. На левом боку Рауфа виднелась большая царапина, на его передней лапе красовалась рваная рана. Черный пес мощно толкнул терьера своим телом.

– Рви! – сказал он и повторил: – Рви!

Они сообща разодрали брюхо овцы и выволокли дымящиеся внутренности. Потом обглодали ребра. Слегка подрались из-за печенки. Сжевали теплое, влажное сердце. Рауф вцепился в заднюю ногу, отгрыз ее от туши, одолев сухожилия со шкурой и вывернув шар сустава, и улегся смаковать окровавленную кость.

В этой ночи, где других снедал страх, псов неожиданно наполнило чудесное тепло, а с ним пришла и уверенность. Надоеда принялся бегать от скалы к скале, оставляя повсюду свои метки:

– Пусть знают, кто здесь на самом деле хозяин!

Рауф, свернувшийся на окровавленных камнях, точно в уютной корзинке, сонно приоткрыл один глаз:

– Знают? Кто?

– Если здесь еще раз появятся те овчарки, Рауф, мы их на части порвем, правда ведь? Разгрызем, как печенье! Эй, что тут за крошки? А это крошки собак! Собак, которые оказались слишком беззаботны! Слышишь, Рауф, я не знаю забот! Вот! Вот! Полный живот!

Деяние, которое они совершили, было преступным. И приводило в сумасшедший восторг. Перед ними распахивалась дикая жизнь, полная ярости, крови, опасностей, невероятных случайностей, мерзости и бесчестья, отчаянного мужества и лицемерия… Это что, лопатка овцы, отдавшей концы? Шерсть по скалам, измазанным калом. Учись, Рауф, в папоротниках алых, встанем брат за брата, нет нам возврата… Убийцам овец приходит скорый конец, подольше жить чтобы, смотри в оба. Облака в луже, а у фермеров ружья. Чуть какой запах – уноси лапы! Если все тихо – не проспи лиха! Окровавил морду – и глядишь гордо? Пропадешь сдуру, береги шкуру!

Что до Рауфа, он еще не успел в полной мере ощутить себя диким зверем, но ему было ясно, что они с Надоедой претерпели очень важную перемену. На душе у него сделалось неспокойно, он поднялся и принялся расхаживать, трогая носом землю, вслушиваясь, вскидывая голову и нюхая воздух.

Туман в Озерном Крае имеет свои повадки. В самый ясный вечер он может затянуть все вокруг с быстротой стаи грачей, опускающейся наземь из поднебесья. Гуляющему по холмам едва хватит времени, чтобы торопливо выхватить компас, освободить иглу и дождаться, пока она укажет на север. И все, и заклубилась ледяными прядями белая мгла, и уже кажется, что каменные пирамиды, выложенные для ориентировки, начинают водить хоровод, а жерла ущелий готовы оборваться в безвоздушную пустоту. А потом туман так же стремительно рвется и расползается, словно поспешно вскрываемый конверт, полный дурных известий.

Сперва Надоеда увидел звезды. В зените стоял яркий Денеб, а издали подмигивал угрюмый Арктур. Небесные огни то возникали, то снова скрывались в тумане. Чуть погодя неслышно дохнул ветер, пахнувший водорослями и солеными брызгами на песке, – и белое звуконепроницаемое одеяло унеслось неведомо куда. Все изменилось настолько внезапно, что Рауф инстинктивно спрятался под скалу, словно опасаясь показываться при ярком свете луны на том месте, где они совершили убийство.

Как выяснилось, они находились чуть ниже верхней границы седловины Леверс-Хауз. Здесь проходил водораздел, причем по обе стороны разверзались такие высокие и крутые обрывы, что свободно пасшиеся овцы исключительно редко перебирались из одной долины в другую. За лето таких набиралась сущая горстка, не больше полудюжины. Когда овец сгоняли всех вместе, беглянок обычно определяли по отметкам на ушах и передавали хозяевам на сходке пастухов возле Уолна-Скара.

В тумане собаки миновали водораздел и находились теперь на стороне Даннердейла. Южнее нависал мрачный восточный склон Доу-Крэга – изборожденная трещинами стена, погубившая немало опытных скалолазов, в том числе одного, тренировавшегося в Кашмире. К северо-западу вздымалась плоская вершина Серого Монаха, а прямо внизу лежала горная долина, которую пастухи Ситуэйта именовали попросту Бездорожьем. И все ручьи здесь бежали в каровое озеро, называвшееся Ситуэйт-Тарн.

Ветерок ерошил поверхность озера, пуская по нему неровные осколки лунных бликов. Маленькие волны бежали от заболоченного устья большого ручья к глубокой воде у выпуклого изгиба запруды. С расстояния мили ночной пейзаж казался безмятежным даже подозрительному Рауфу, хотя на самом деле там могли таиться и жадная Харибда, и обманчиво замершие Симплегады^[28]. На целую милю вокруг, от края до края долины, не было заметно никакого движения, только прыгали с камня на камень пенистые ручьи – и тем не менее псы, глядевшие с каменной площадки, где пролилась кровь их добычи, внимали неясному предупреждению все той же древней, дикой, опасной силы. Обоим казалось, что они выбрались из укромного логова на слишком открытое и ненадежное место, где их могли увидеть чужие, недружественные глаза.

Воодушевление Надоеды вспыхнуло и потухло, словно отгоревшая спичка. Он задумчиво скреб когтями заклеенную пластырем голову, разглядывая пустынное дно долины.

– Мы тут как птички на лужайке, Рауф, – сказал он. – Как мухи на окошке. Сейчас луна спустится вниз и прогонит нас обоих.

Рауф задумался над его словами:

– Ну да, может появиться человек. Откуда нам знать? Ведь те, другие овцы, которых мы видели днем, принадлежали человеку. Значит, и эта была чьей-то. И у человека, который появится, может оказаться ружье, как говорили те овчарки.

– Это их хозяин придет?

– Или другой, какая разница. Короче, надо отсюда уходить.

– Но куда?

– Не знаю, Надоеда. Они, я смотрю, свои баки с водой всюду понаставили. Вон там, внизу, еще один поджидает…

– Погоди, Рауф, ты ведь помнишь, что белые халаты никогда не появляются ночью! У нас уйма времени, чтобы найти себе убежище. Мы уйдем туда от солнца, мы запрыгнем сквозь оконце, человек ружье несет, только он нас не найдет…

Рауф вздохнул, выпустив облачко пара:

– Убежище? Может, они прямо сейчас на нас смотрят…

– Это каким образом?

– Ну, может, у них есть такая штука, через которую далекие вещи кажутся ближе? Вдруг они засели во-он там и нас разглядывают?

– Да ладно тебе, Рауф, что ты несешь! Они правда много чего умеют, они могут исчезать, выдыхать огонь, создавать свет и всякую всячину, но это уже чересчур!.. У тебя воображение слишком разыгралось!

Черный пес широко зевнул и облизал брылы. Надоеда увидел, что в зубах приятеля застряли клочки мяса и овечьих сухожилий.

– Ну хорошо, – сказал Рауф. – Пошли вниз, ведь все равно разницы нет. Если только у меня получится…

– Что значит – если получится?

– Да я так избит, что все кости трещат. Я висел, вцепившись зубами, а эта тварь меня молотила обо что ни попадя. Не веришь, в следующий раз сам попробуй… Я, конечно, пойду, только медленно!

Так они и двинулись вниз по склону. Рауф то и дело оступался, ковыляя на трех лапах. Надоеда, который в одиночку спускался бы в два раза быстрее, беспокойно сновал туда-сюда, то суя нос под камни, то оглядывая пустынную долину. Шум далеких ручьев затихал и вновь возвращался, эхо дробило его, и даже далекое, отлого вздымавшееся плечо Серого Монаха словно колебалось в воздушных потоках. «А может, – думал Надоеда, – это у меня кружится голова, потому что я засмотрелся в освещенную луной тьму».

Когда под лапами зачавкал сырой мох долины, иллюзия улетучилась. Земля здесь была торфянистая, пропитанная водой. Надоеда все убеждал Рауфа идти быстрее, хотя никакой ясной цели впереди не просматривалось. Дальше озера вообще ничего не было видно. Даже вершины отсюда выглядели не так, как с водораздела, – этакими бесформенными горбами на фоне лунного неба.

Рауф остановился полакать водички из лужи, потом улегся, подмяв тростники.

– Хватит с меня, – сказал он. – Ты иди, Надоеда, если охота. А я отсюда никуда не двинусь, по крайней мере до завтра.

– Но если ты уснешь прямо здесь, Рауф… на открытом месте…

– А где лучше? По мне всюду одинаково. Или мы что, куда-то спешим? Мне надо передохнуть, Надоеда. Лапа болит.

– Нас поймают, тра-ля-ля, скажут – крали со стола…

– Надоеда, отстань!

Рауф ощерился. Терьер уловил запах боли, усталости и раздражения и проворно отбежал прочь, устремившись в заросли тростника. Ему вдруг показалось, что бросить Рауфа было бы самым разумным и правильным. Надоеда все равно не мог ничем ему помочь. Он не то чтобы устал, ему просто не приходило в голову, что еще можно придумать. Зато он начал осознавать всю глубину собственного неведения – оно было словно болото, а безумие, владевшее терьером, казалось стоячей водой в его голове. И Надоеда ничего не знал об этой искусственной, созданной человеческими руками дикой стране. Что может здесь появиться? В какой момент? И откуда? Что таится за границей его восприятия? Впрочем, даже если бы он мог видеть в этой тьме, все равно оставалось бы неясным, что с этим делать.

Когда-то у него был хозяин, был дом. Потом – ну, после грузовика – он оказался в виварии Ж.О.П.А. Там был человек-пахнущий-табаком. И белые халаты с ножами, порывшиеся у него в голове. Они с Рауфом удрали оттуда. Но вся их хитрость, мужество, воля и ум на поверку оказались тщетны. Им все равно некуда было идти, и они не знали, как им жить дальше. Он вспомнил, как Рауф, еще находясь в виварии, говорил, что там, за дверью, может быть еще хуже, чем внутри. Так и получилось. Правда, пока к ним вроде бы не подкрадывались враги, но с самого момента побега они не встретили и ни единого друга, ни двуногого, ни четвероногого. И хотя ничего не случилось с ними после убийства овцы, Надоеда интуитивно чувствовал: они совершили преступление и рано или поздно оно будет обнаружено. И тогда их не простят. Нашпигуют свинцом, как выразилась та овчарка.

Так, может, просто положить конец страху и беспокойству? Признать, что у них не было иного выхода, кроме как терпеть любой произвол белых халатов? Ведь Рауф так с самого начала и говорил. Он пошел за ним, Надоедой, хотя и считал, что все это зря, – пошел просто потому, что не мог больше видеть железный бак с водой. И куда же им теперь идти? Что делать? Что вообще можно предпринять в таком месте, как это? Похоже, они так и будут бесцельно бродить, покуда какой-нибудь фермер их не пристрелит или не поймает, чтобы вернуть белым халатам.

А если решиться все прекратить? В какой хоть стороне проклятый виварий? «Простите, сэр, вы не подскажете, где тут белые халаты живут? Вы не видели тут где-нибудь улицы, магазина, дома, помойки? А то я, знаете ли, потерялся. Мне раскроили башку, и я туда провалился. А потом разбрызгал последние мозги, силясь вылезти. Листья плавают в черном молоке. Я заплутал и дорогу ищу. Только нет, это не дорога домой. Нельзя называть это домом…»

Ручей, пересекавший Мшаник, был довольно широким – добрых пять футов в том месте, где оказался Надоеда, – и ощутимо глубоким с его стороны. Фокстерьер засмотрелся на бегущую воду… и вдруг заметил в ней отражение человека у себя над головой. У человека были седые волосы, он был одет в старое коричневое пальто и желтый шарф, держал в руке прогулочную трость и складывал губы так, словно собирался свистнуть. Вот он наклонился, протягивая руку, чтобы погладить Надоеду…

Пес крутанулся на месте и с радостным лаем вскинулся на задние лапы, желая поскорее ткнуться мордой в хозяйскую ладонь.

Позади никого не было. Надоеда завалился вперед, только чавкнул торфяник.

«Вот бы это прекратилось. Насовсем. Я думал, такого больше не будет. А оно происходит, и я опять попадаюсь. Никакой памяти не стало. Я всякий раз обещаю себе, что больше не стану обращать внимания, но ничего не получается. Нет, нельзя сидеть здесь и думать об этом. Надо срочно чем-то заняться…»

Бросившись в ручей, Надоеда перебрался на другой берег, взбежал на пригорок и отряхнулся. Влажная земля здесь была точно такой же, как на том берегу ручья, но в двух сотнях ярдов, за краем болота, виднелась насыпь с крутыми склонами и плоской травянистой вершиной. Насыпь эта выглядела столь неестественной, что Надоеда и ее поначалу счел галлюцинацией. Он даже сел и принялся ждать, не появится ли снова силуэт в твидовом пальто. Но вокруг по-прежнему было пусто и тихо, и спустя некоторое время, втайне надеясь на встречу с белым халатом, которому можно было бы сдаться, Надоеда пробежал остаток торфяника и одолел крутой подъем.

Наверху он увидел ровную лужайку размером примерно с половину теннисного корта, совсем пустую, если не считать небольших камней. Однако в дальнем ее конце, где отвесной стеной поднимался Грейт-Блейк-Ригг – южный склон Серого Монаха, Надоеда приметил темное отверстие, обрамленное каменной аркой. Это явно был вход, но вход без двери, шириной примерно в человеческий рост, а высотой в целых два. И вел этот ход, очевидно, под землю, прямо в сердце горы.

Надоеда даже сел от удивления. Изнутри не доносилось ни единого звука, и он не ощущал никаких следов человеческого присутствия. Пес принюхался. Нет, человеком здесь точно не пахло.

Фокстерьер осторожно приблизился. Внутри подземелья гулял только ветер, вздыхавший между каменных стен. «У него тоже сад в ухе, – рассудил про себя Надоеда. – Но там точно никого нет. Разве что затаились или спят. Или еще как-то скрываются от моего носа…»

Изнутри пахло только голыми камнями и еще сыростью. Терьер вполз внутрь почти что на брюхе, прижимаясь к стене, готовый к немедленному бегству.

Он оказался в обширном, пустом тоннеле, размеры которого соответствовали ширине входа. Высокий арочный потолок, выложенный из плотно пригнанных друг к другу камней, чистый сухой пол из таких же камней, но лежавших более свободно. Иные камни покачивались под лапами пса, но в целом пол был ровным. Тоннель уходил куда-то в недра горы и, судя по движению воздуха и отдаленному эху, на изрядную глубину.

Озираясь по сторонам, Надоеда двинулся вперед. Свет, шедший от входа в тоннель, постепенно слабел, но больше ничего не изменилось. Коридор тянулся все так же ровно – округлый потолок, мощеный пол. Потом с одной стороны открылся боковой ход. Надоеда остановился, чтобы прислушаться и принюхаться. Воздух в этом боковом тоннеле показался ему сухим, прохладным, но не промозглым, и, по-видимому, сам ход был не очень глубок.

Здесь Надоеда решил повернуть обратно. Оглянувшись, он увидел темно-синий контур выхода и мерцавшую посредине одинокую звезду.

Еще через полчаса Надоеда отыскал Рауфа. Тот лежал на прежнем месте – в тростниках, под кустиком болотного мирта, и мирно спал. За время отсутствия терьера начал моросить легкий дождик, но луна, клонившаяся к западу, еще виднелась среди облаков.

– Рауф, просыпайся! Слушай-ка, что я расскажу!

– Ты почему не ушел? Я же велел тебе уходить. Я думал…

– А я и ушел. Я нашел для нас мышиную норку, Рауф! Сточный желоб в полу! Настоящий! Мы станем мышами…

– Да отвяжись ты от меня, наконец, щенок безмозглый!..

– Белым халатам не поймать мышку, старина Рауф! В рододендронах нам ничто не грозит… То есть в дыре под полом…

– Жаль, что они тебе голову распотрошили, а не совсем отрезали! Сколько можно нести чушь! У меня лапа отваливается, а ты…

Надоеда сделал последнее отчаянное усилие:

– Я правда нашел место, Рауф! Потайное, безопасное и сухое! Там нет дождя! Там они нас не найдут!

– Они?

– Ну, люди… белые халаты… фермеры… кто угодно!

– Почему не найдут, если они сами все тут сделали?

– Если уж на то пошло, они и стоки в полу сделали. Мышка в них пряталась, а нам кто мешает? Рауф, ты же весь вымок…

– Это чистая вода.

– Простудишься и заболеешь. – Надоеда ущипнул его зубами за лапу и проворно отскочил, когда Рауф, зарычав, с трудом поднялся. – Пошли, я правда нашел нечто очень хорошее!

– Как может быть в таком месте что-то хорошее…

– Пошли. Сам увидишь.

Кое-как Надоеде удалось уговорить Рауфа пересечь ручей и вскарабкаться на травяную насыпь. Луна к тому времени уже скрылась, и вход в подземелье стал почти не виден. Надоеда смело повел приятеля внутрь. Рауф сильно хромал, его когти неровно постукивали по сланцевым плиткам. Добравшись до бокового хода, Надоеда улегся, и вскоре Рауф присоединился к нему.

Довольно долго они молча лежали на сухих камнях. Затем Надоеда спросил:

– Как ты думаешь, если мы продолжим добывать себе еду убийством, у нас будет шанс? Нора ведь глубокая… как та дыра в голове… здесь тепло, ветер не задувает… мы могли бы уйти еще глубже, если понадобится. И никто нас здесь не найдет…