Read the book: «Мое духовное странствие»

Font:

Перевод сделан по исправленному и дополненному изданию июля 2010

Все права защищены. Ни одна часть этой книги не может быть воспроизведена или размножена, в любой форме и любыми средствами, электронными и механическими, включая фотокопирование и запись, или сохранение в какой-либо воспроизводящей системе без письменного разрешения издателя.

Предисловие переводчика

В этой автобиографической книге писательница рассказывает о своём, продолжающемся всю её жизнь, поиске высшего. Рассказывает необычная душа, которая чувствовала себя как дома во многих религиях, и в то же время нигде не находила прибежища. Она чувствует себя как дома в Италии, России, Тибете, Индии, Индонезии, в древнем Египте… Уже в детские годы она встречается и с проявлениями возвышенной духовности, и с жестоким дном жизни. Для неё открыты дороги к высоким позициям в нескольких эзотерических иерархиях; она принята во внутренний круг этих эзотерических посланий, но занимает только самые скромные позиции, где-то на заднем плане, и через какое-то время уходит, чтобы следовать своему необычному Пути. В самом центре искристой, бьющей ключом жизни утвердившихся эзотерических школ она задаёт себе один и тот же вопрос: где же дом её души?

Любовь ко Христу, которую передал ей отец незадолго до своей смерти на войне, оказалась её путеводной нитью, и все знания и озарения, которые она получила в разных духовных традициях, нашли свой смысл и место в свете этой любви.

Гурий Гозалов

Гаага, июль 2010

Предисловие писательницы

Мои друзья не раз говорили мне, что я, будучи «искательницей истины», должна описать мои поиски в духовных сферах и опыт, полученный в нескольких эзотерических школах; также мои путешествия-паломничества. Описать столкновения и конфликты, которые я испытала вовне и внутри себя, и попробовать найти там «красную нить» моего духовного развития, моих поисков Бога.

Множество людей ищут внутренний свет, ищут Бога и размышляют о тайне жизни: кто мы и куда мы идём? Многие из них приходят к осознанию существования более высокой, творческой и вдохновенной, внутренней и внешней жизни, и об этом я и хочу рассказать.

Это автобиографическая повесть, но большая часть имён в ней являются вымышленными.

Мария Тоонен

Гаага, 28 мая 2010 г.

Вступление

С какой целью я опять воплотилась в этой жизни? Почему я позволила себе поддаться желанию зачаться в Индийском океане, когда мои родители возвращались на корабле во время своего «тропического отпуска» из Индонезии в Голландию?

Теперь, будучи в почтенном возрасте, я смотрю назад, на своё прошлое, и серьёзно спрашиваю себя: «Достигла ли я своей цели?» Я помню, что когда мне было одиннадцать лет, я сказала кому-то: «Я хочу очень много знать и своими знаниями помогать другим людям». Было ли это воспоминание из какого-то далёкого прошлого? Прошлых жизней? Помогла ли я другим парой лекций, с которыми выступила, духовными трактатами и статьями, которые написала, встречами с людьми и моими идеалами? Я познакомилась с несколькими эзотерическими школами, была в них ученицей и затем полноправным членом. Я с благодарностью насыщала себя знаниями, которые стали мне доступны там, и чтобы отплатить чем-либо, помогала им в их деятельности. Затем я покидала очередную школу, разочарованной, иногда с конфликтами, поскольку, очевидно, я была ещё недостаточно зрелой, чтобы мудро переработать опыт определённых ситуаций. Я получила много знаний, и передавала эти знания другим, но сомневалась в том, что это действительно улучшало мою или их жизнь. Может быть, во мне отсутствовало нечто важное, какая-то внутренняя «деталь»? Мои идеалы, знания и восторги были крайне далеки от реальностей моей жизни. Или, может, права была та женщина-теософ, которую я встретила в Южной Африке в 2002 году? Она сказала мне, что три года, которые я ребёнком, провела в японском концлагере, искалечили меня внутренне. По её мнению, люди с таким внутренним повреждением часто были не в состоянии заниматься чем-либо одним достаточно долго, и не могли ничего довести до конца. Для них в любой ситуации наступал рано или поздно особый переломный момент, и ситуация разрушалась. Я не исключала, что её мнение может быть до некоторой степени верным, но не восприняла это всерьёз, потому что хотя у меня и было много изменений в жизни: мои работы, замужества, членства в разных организациях, но все ситуации продолжались довольно долго, и я видела их отнюдь не как разбросанные во времени части головоломки. Напротив, я была рада этим переменам, потому что «настоящая» жизнь для меня – это изменение, рост, течение реки, а не то, что похоже на стоячую воду.

Но давайте исследуем это и посмотрим на мою жизнь пристальнее…

Глава 1. 1937 – 1950. Начало. Бывшая голландская Ост-Индия. Война. Возвращение в Голландию

Я родилась незадолго до Второй мировой войны в бывшей Голландской Ост-Индии (нынешней Индонезии), в городе Семаранг в центральной части острова Ява. Мои астрологические характеристики: Солнце в Рыбах, Луна в Деве и асцендент во Льве. Поскольку мои родители, Адельберт Тоонен и Доротея ван Хоф, были голландцами, я отношусь к категории «тоток»: так называют в Голландии всех родившихся от родителей-голландцев в Индонезии. После вторжения японцев в Индонезию моя мать, младшая сестра Марион и я, вместе с сотнями других женщин и детей, были заключены в японском концлагере под названием Ламперсари, находившемся в Семаранге.

Мой отец был взят в плен, после четырёх дней сражения голландской и индонезийской армий против во много раз превосходящих и лучше вооружённых сил японцев, и был заключён в лагерь для военнопленных. Он умер в этом лагере незадолго до конца войны, 23 декабря 1944 года. Лагерь находился где-то возле Батавии, нынешней Джакарты, там мой отец и был похоронен. Несколько лет назад я попросила общество «Военные захоронения» найти его могилу, но это им не удалось, поскольку там всё сравняли с землёй. Я постаралась, чтобы имя его было внесено в Книгe памяти всех голландцев, погибших в Индии.

Мы с сестрой мало что помним об отце. Мы выросли в Голландии, и отсутствие отца было серьёзной помехой для нашего взросления, как и для всех детей, которым недоставало в детстве отца или матери.

Мой отец, должно быть, предчувствовал, что он безвременно расстанется с нами, ещё до того, как разразилась война. Моя мать передала мне как-то страницу из его записной книжки и даже сейчас слёзы подступают к моим глазам, когда я читаю на этом листке переписанные его рукой строки из стихотворения Роланда Холста «Пахарь», которые, к сожалению, оказались пророческими для нашей семьи:

Пшеничные колосья

Я не увижу больше,

И больше не смогу

Вязать снопы.

Но утверждает мою веру то,

Чему служу я,

И жатва, знаю,

Придёт опять…

Мои родители уехали в Индонезию в тридцатых годах, желая строить там своё будущее. Они поселились в Семаранге. Мой отец был бухгалтером в торговой фирме, а мать – помощником главного бухгалтера в другой фирме. Они оба были музыканты, и мой отец, который в своё время учился у знаменитого дирижёра Эдуарда ван Бейнума, много раз выступал с концертами для индонезийского радио. Моя мать прекрасно играла на скрипке, и в самом начале заключения, когда японцы ещё позволяли это, она несколько раз давала скрипичные концерты для своих солагерниц. Ей аккомпанировала на рояле её американская подруга Рода Йонгсма, которую мы звали тётя Рода.

То немногое, что я помню о своём отце, это его любовь к нам, двум своим дочерям, его прекрасная игра на фортепьяно и его рассказы о Библии и об Иисусе Христе. Когда он играл и читал нам, это было для нас всегда большим событием. Я помню, как мы бывали расстроены, когда он, подыгрывая себе, напевал сказку о птенце, который вылетел из своего гнезда и заблудился, а вернуться в гнездо уже не смог. На этом месте мы начинали всхлипывать. Отец также часто музицировал вместе с матерью, но от их дуэта у меня остались только неясные, светлые воспоминания.

Моя сестра Марион родилась в конце 1938 года. Это случилось в католическом госпитале Св. Елизаветы в Семаранге, где медсёстрами были монашки. В их обычае было нести ребёнка сразу после рождения к священнику, для крещения, не спрашивая разрешения родителей. Но мой отец, который был католиком, и моя мать, которая была протестанткой, не возражали.

Моя мать рассказывала мне впоследствии, что отец познакомился в Индонезии с масонами, и стал членом масонской ложи. Он относился к этому очень воодушевлённо и с полной серьёзностью. Мать не могла разделить эти его занятия, поскольку женщины в то время в масонство не допускались, а членам ложи было запрещено рассказывать не-масонам что-либо о масонстве. Тот факт, что мой отец был масоном, я глубоко прочувствовала намного позже, когда в 1995 году я вступила в ложу смешанного масонства.

До того, как разразилась война, наша маленькая семья жила в доме с садом, за которым ухаживал кебон (садовник). Большой газон должен был быть всегда подстрижен, чтобы не привлекать туда змей. По этой же причине мы держали гусей. Были также служанка Сис, и няня с помощницей, которые ухаживали за мной и моей сестрой, джонгос (слуга) и кокки (повар). Любовь, которую мы получили от этих людей в те несколько лет перед войной, дала очень ценное для нас, тёплое внутреннее основание для нашего будущего. Я очень благодарна моей родине, Индонезии, за этот дар в самом начале моей жизни, потому что в последующие военные годы мы с сестрой почти не знали любви и безопасности. Это была судьба очень многих: тех, кто вскоре после войны, в статусе репатриированных, лишённые всего достояния, без матерей, отцов, сестёр и братьев, возвращались в Голландию.

Свою любовь к Иисусу Христу отец вложил в моё сердце очень рано, и ощущение этой любви, а также любви отца к нам, всегда оставалось со мной, сознательно или бессознательно. Но регулярными посетителями церкви мои родители не были. Я думаю, что была мечтательным ребёнком, и отец был очень важен для меня. Поэтому его смерть стала для меня катастрофой, я мгновенно ощутила это. Я помню, что когда мать сказала нам с сестрой в конце 1944 года, в японском концлагере, что наш отец умер, моя первая мысль, мысль восьмилетней девочки, была: «Папа… Теперь у меня нет папы, это не для меня…». Я почувствовала при этом, что нечто внутри меня захлопнулось, как будто какая-то дверь закрылась на замок. Я передёрнула плечами, упрятала поглубже в себя эту правду и попробовала утешить маму словами: «Мама, не плачь, ведь папа теперь на небе?» Мама только слабо качнула головой. Моя сестрёнка всплакнула, но у меня не было слез, я не могла плакать. Всю свою жизнь я не могла плакать; я испытывала ужасную внутреннюю боль и печаль, в особенности, когда это была неудачная или внезапно оборвавшаяся связь или разочарование, моё внутреннее одиночество, но я никогда не могла плакать.

В дополнение к этому я несла в себе всю свою жизнь чувство «золушки», так же как и многие из моего поколения, «лагерные дети». «Золушка» проявляла себя в отсутствии чувства собственного достоинства; в чувстве того, что меня никто не будет безоговорочно защищать или поддерживать, стоять за меня до конца, как бы моя жизнь не повернулась, потому что у меня нет отца; в чувстве того, что я недостойна чего-то прекрасного или особого и поэтому, даже если это и будет мне дано, я это не удержу: отсюда склонность обращаться с этим небрежно и не сражаться за это. Истинное самоощущение «золушки»…

Отступив от повествования, скажу, что наше поколение «тотоков» – «последние из Могикан». Когда мы умрём, не будет уже никого, кто из своего опыта сможет рассказать о славных временах, о жизни в нашей прекрасной и любимой тогдашней родине, Ост-Индии.

В концлагере мы провели около трёх лет, с 1942 до конца 1945 года. Но перед этим мы ещё некоторое время оставались в горах, это было сразу после вторжения японцев. Моего отца отправили на фронт, и мы жили втроём: мать, сестра и я, в доме на склоне горы Срондол над Семарангом. Большинство европейцев к тому времени уже уехали кто куда; как мы попали в этот дом, я уже не помню, я была ещё слишком мала. Каждый день матери приходилось лицезреть кошмар, творящийся внизу, у подножия горы, где туземцы грабили и убивали в своих же деревнях. Эти несчастные люди после высадки японцев совсем обезумели и впали в «амок», особый тип разрушительного одержания, присущий индонезийцам. Люди в амоке убивали всех, кто попадался им на пути, разрушали, грабили, жгли все вокруг и непрерывно кричали, дни и ночи напролёт. Позже мать рассказывала нам, как она, слыша этот рёв людей, впавших в бешенство, и глядя на горящие дома, думала в смертельном страхе: «Если они поднимутся немного выше в горы, с нами все кончено». Тут, к её великому счастью, неожиданно у дверей появился кто-то из губернаторских чиновников. Собрав немного вещей на тележку, мы, в его сопровождении, добрались до Ламперсари, концлагеря, устроенного японцами для женщин и детей. Мы вошли в ворота. По обочинам дороги стояло множество людей, и моя мать впоследствии удивлялась, что я вдруг показала пальцем на одну бросающуюся в глаза женщину, в фиолетовом платье, с длинными, чёрными, как воронье крыло, волосами с чёлкой, и сказала: «Посмотри мама, какая странная дама!» Случай распорядился так, что эта американка, тётя Рода, стала её лучшей подругой, и мать всегда говорила, что без её поддержки она бы никак не выжила в лагере.

Мы попали на длинную улицу, которая называлась Сомпок, с кюветами по обе стороны, и небольшими индонезийскими домами. Нам ещё повезло, что мы получили маленькую комнату в одном из каменных домиков, на Сомпок 90, потому что домики в других частях лагеря – Блимбинг, Ломбок и Манга, были деревянными, по типу деревенских. В этом домике, который предназначался для одной семьи: отец, мать и ребёнок, мы и жили до конца войны вместе с сорока другими женщинами и детьми. Даже в коридоре домика, который вёл к выходу без входной двери, ютилось несколько семей.

Каждое утро была поверка, и в 7 утра мы должны были все стоять перед нашим домиком, выстроившись в ряд. Двое японцев шли вдоль рядов, и все кланялись, когда они проходили мимо. Однажды я увидела вдали, что одна больная, истощённая от недоедания женщина, которую её сиделка посадила на стул перед их домиком, не смогла встать и поклониться. Один из японцев подскочил к ней и заорал, что она должна поклониться, но женщина не могла даже подняться со стула. Японец отвесил ей пощёчину. Сиделка этой женщины, высокая и крепкая, в гневе ответила японцу такой же пощёчиной. Этой ей дорого обошлось… Сиделку увезли кемпетай, что-то вроде японских СС, и подвергли трёхдневной пытке. Утром её избивали до потери сознания, но под контролем врача, чтоб она оставалась чуть-чуть жива, а потом клали её на землю во дворе, заваливали тяжёлыми балками, и так оставляли на целый день под палящим тропическим солнцем. Вечером её кормили, давали поспать, а утром опять избивали, и клали под балки. Она выжила, но выглядела с тех пор, как тень того человека, каким была прежде.

После того как мне исполнилось восемнадцать, то есть, уже в Голландии, мне часто снились кошмары, будто я снова оказалась в японском концлагере, на нас пикируют самолёты и сбрасывают бомбы. В действительности над нашим лагерем пролетало много самолётов, которые бомбили цели, находящиеся вдалеке от него. Однажды, когда мне было двадцать восемь лет, этот кошмар снова приснился мне, как будто в тот раз бомба действительно упала на наш дом, и мы все были стёрты в порошок. Но необычным в этом сне было то, что, явственно пережив момент смерти, я осознала, что была жива, моё сознание жило! Я оглядела дымящиеся руины вокруг меня и подумала: «Неужели это и есть смерть? Всего-то…» В своих ощущениях я была жива, хотя тело моё было уничтожено. Этот сон и это переживание оставались со мною все последующие годы, давая мне радость осознания того, что и после смерти я по-прежнему живу и осознаю себя без паники и страха. Это было очень поучительное событие, и оно дало мне, как я поняла позже, первое знание о потустороннем мире.

В лагере моя мать очень скоро нашла работу по распределению пищи. Каждый день в гигантских котлах готовилась еда для около 7000 (сколько людей было в точности, я не знаю, мать и сама точно не помнила этого) женщин и детей, которую нужно было организованно распределить. Женщины приходили за пайком каждая со своим рентангс (несколько металлических кастрюлек одна над другой в держателе, как это принято у индонезийцев). Но через некоторое время слово «еда» стало уже неприменимым к тому, что варилось в котлах: это была каша из тапиоки, которая обычно использовалась для приготовления клея. Я помню эти мелкие, скользкие, прозрачные шарики в каше, которые я никак не могла проглотить, несмотря на все уговоры матери. Моей сестрёнке это с лёгкостью удавалось, и я считала это большим достижением.

Все это время мать продолжала почти каждый день учить нас чтению, письму и арифметике, я помню это хорошо.

Когда война уже подходила к концу, я как-то надавила пальцем на кожу ноги и увидела, что вмятина не исчезла после того, как я убрала палец. Я весело закричала матери: «Посмотри, мама, как интересно, если я пальцем давлю на кожу, то вмятина остаётся!» Но маму это не развеселило, напротив, она знала, что это начало бери-бери, авитаминозного отёка. При нём жидкость скапливалась в ногах и поднималась постепенно всё выше по телу; когда жидкость достигала сердца, наступала смерть. Тогда и я узнала об этом. Отёк у меня достиг живота, но тут война подошла к концу, и еда стала лучше. Ещё я помню день, когда над лагерем пролетели самолёты, на днище фюзеляжа которых был нарисован голландский флаг. Женщины в лагере подоставали тщательно спрятанные в тёмных углах радиоприёмники, строго запрещённые японцами, и слушали последние известия, уже и не думая о том, что за владение приемником японцы тяжело наказывали.

Но хотя война и окончилась, оказалось, что для обитательниц лагеря она окончилась не совсем. Ворота, которые сначала были широко открыты, чтобы выпустить людей на свободу, снова закрылись. Это сделали сами обитательницы для своей безопасности, потому что женские лагеря регулярно подвергались атакам так называемых «хай-хо парней». Эти науськанные и натренированные японцами индонезийские парни лет восемнадцати, с перегретыми головами, хотели сражаться против Америки и Голландии, отстаивая свою независимость. Они нападали ордами на женские лагеря, стреляя и громко распевая «Смерть Америке!», и если им удавалось сломить сопротивление, убивали всех женщин и детей, как это случилось с лагерем недалеко от нас. Начальница нашего лагеря, госпожа ван дер Пул, добилась того, что ей выделили восемь японских военнопленных для защиты нашего лагеря. Нападавших были сотни. Нашим защитникам было обещано, что если они отобьют нападение «хай-хо парней», то получат амнистию по окончании войны и будут свободными людьми. «Хай-хо парни» осаждали наш лагерь в течение трёх дней, и горстка японцев сражались как львы; то, что японцы – хорошие вояки, было общеизвестно.

Моя мать была с госпожой ван дер Пул, когда командир японцев пришёл к ней и сообщил, что патроны закончились. Они втроём некоторое время сидели молча, осознавая, что с ними все кончено. И тут неожиданно вдали раздался слабый грохот, напоминающий барабанную дробь. Это оказался английский гарнизон, который послали американцы и англичане, чтобы спасти нас – настоящее чудо!

После того как мы наблюдали в течение трёх дней подвиг восьми японских солдат, которые, как сказала мне мама, сражались не на жизнь, а на смерть, у меня, моей сесетры и мамы не осталось негативных чувств к японцам. Но на отношение к японцам других обитателей лагеря подвиг военнопленных не оказал такого влияния.

Я припоминаю также и опасное путешествие в грузовиках из нашего лагеря в гавань Семаранга в 1945 году. Оттуда американский транспортный корабль должен был перевезти нас в Батавию (нынешнюю Джакарту), где нас разместили в казармах до момента нашего отплытия в Голландию. Но такие конвои военных грузовиков часто атаковали бандиты и «хай-хо парни», особенно, когда им удавалось пронюхать, что в грузовиках были женщины и дети из концлагерей. Незадолго до нашего отправления такой же конвой англичан на Восточной Яве был захвачен «хай-хо парнями», и все женщины и дети, их было около двухсот, были убиты.

«Хай-хо парни» напали и на наш конвой, началась перестрелка, и водители везли нас, петляя на полном газу, чтобы избегнуть пуль. Мы все легли на дно кузова; я слышала, как пули свистели над нами и думала: «Почему они все ведут себя, как сумасшедшие?» Наш конвой, к счастью, благополучно добрался до гавани, и нас посадили на американский корабль для транспортировки солдат. Мы разместились на верхней палубе, и мать сразу же привязала нас с сестрой верёвками к мачте, потому что палуба была без ограждения. Её предусмотрительность была не напрасной, потому что по пути двое детей свалились за борт. Я помню кричащих и плачущих матерей, поисковые прожектора с берега, и панику, вызванную появившимся акулами. Возможно, именно после этого я чувствую себя на воде очень неуютно. С моим первым мужем, Андрисом, мы держали парусную лодку, но плавания на ней всегда были большой проблемой для меня. Для него, наоборот, это было большим удовольствием: он любил парусный спорт, и во время учёбы в университете подрабатывал яхт-инструктором на Лоосдрехтских Прудах. Ещё большим удовольствием для него было смотреть, как я начинала панически ёрзать на сидении, если поднимался ветер, и волны становились больше. Мне нравилось ходить под парусом, но только при самом слабом ветре.

В казарме в Батавии мы пробыли 9 месяцев. Казарма принадлежала 9 батальону. Но даже и там «хай-хо парни», забираясь на большие деревья «варингин», росшие вокруг казармы, обстреливали нас, когда мы гуляли в саду или по плацу. Когда вокруг нас начинали свистеть пули, мы бежали что было мочи в казарму и прятались под кроватями.

В марте 1946 года мы получили место на переполненном репатриантами торговом корабле «Блумфонтейн»; во время плавания мы спали на деревянных полках, расположенных одна над другой. Мне запомнился переход через Суэцкий канал, вид пустыни очень впечатлил меня.

Четырьмя неделями позже наш корабль вошёл в Амстердамскую гавань. Когда он остановился, я сразу взбежала по лестнице на верхнюю палубу, чтобы послушать Вильхельмус – национальный гимн Нидерландов, который оркестр играл на набережной специально по случаю нашего прибытия. Однако я тут же вернулась вниз, потому что стоял невыносимый холод. Мы получили какие-то пальтишки во время стоянки в Аттаке, на берегу Суэцкого канала, но тёплой одеждой назвать их было нельзя.

Во время войны мы потеряли все, что имели: деньги, одежду, всякую собственность, остались только паспорта. На пару месяцев мы устроились в Гааге, у одной из сестёр моего отца, пока мать не нашла дом в районе Статенквартир. Во время войны это был «закрытый» район, и мы были первыми, кто, вместе с несколькими нашими родственниками из Ляйдена, сняли там дом и поселились в нем. Мы с сестрой пошли в начальную школу на Хорнбеекстраат, по соседству с нами. Первое, что купила моя мать, было фортепьяно, и мы с сестрой стали сразу брать уроки игры на нем. Это было, как сказала нам она, самое заветное желание нашего отца. Поэтому для нас это обучение игре на фортепьяно было серьёзным занятием, и мы впоследствии стали любителями довольно высокого уровня. Даже сейчас и я, и моя сестра даём концерты на рояле, одни и вместе с другими музыкантами. Вместе с матерью, которая прекрасно играла на скрипке, мы долгие годы давали домашние концерты: рояль и скрипка, иногда ещё и флейта.

Благодаря своим старым знакомым в КЛМ моя мать получила там работу, и довольно скоро заняла позицию признанного международного эксперта по финансам. Дома почти не говорили о войне, и совсем не говорили об отце. Позже я очень сожалела об этом, когда открыла для себя, что потусторонний мир существует, и что умершие не должны быть забыты. Но моя мать поставила под своим прошлым жирную черту и не хотела, или не могла больше о нем говорить. Она всегда проповедовала нам одну истину: как бы плохо ни было, дух всегда и всё превозможет. Эта истина была для меня источником силы, и постепенно стала моим девизом. Наша семья не была воцерковлённой, но мы были верующими, а для верующих этот девиз хорошо подходит.

Через пару лет начальной школы, мы с сестрой сдали вступительный экзамен в женскую гимназию на Стадхаудерслаан в Гааге. Директрисой гимназии была госпожа Принс, которая через несколько десятков лет сыграла важную роль в моей духовной жизни. Её мужем был младший брат суфия Хазрат Инайят Хана, а в 1985 году я познакомилась с Суфийским кругом в Гааге. Но об этом я расскажу подробнее позже.

Со времён японского концлагеря у меня остались странные, туманные воспоминания: как будто я встречалась с дружелюбным, статным мужчиной в тюрбане, который беседовал со мной и успокаивал. Я не знала, был ли это сон, или действительность, или, может быть, на границе сна и пробуждения, но в воспоминаниях это было реальным. Среди английских солдат, которые были посланы защищать наш лагерь от «хай-хо парней», был отряд гурка – специально обученных непальских солдат. Когда я увидела тюрбаны на их головах, я стала целыми днями искать среди них человека из моих воспоминаний, и осмотрела всех гурка, которых могла найти. Но этого доброго человека с тюрбаном среди них не было. Гурка выглядели намного более грубыми, и черты их лиц были совсем не похожи на его правильные черты. Позже я увидела его образ снова, когда в 1964 году познакомилась с теософией и узнала о Мастерах Мории и Кут Хуми.

Наша жизнь в Голландии постепенно вошла в колею. Моя мать, сделав карьеру в КЛМ, проводила всё своё время на работе, с утра и до позднего вечера, поэтому отдала нас с сестрой в женскую гимназию, что, по её мнению, должно было предотвратить «проблемы с мальчиками». Оставалась ещё одна проблема: она не могла сидеть дома и ждать нас с готовым чаем и бутербродами, когда мы возвращались со школы. Поэтому о нас заботились домоправительницы и домработницы. Я помню одну такую домоправительницу – полячку, которую мы всячески изводили, поэтому однажды она, не выдержав, встретила нас по возвращении из гимназии ведром холодной воды. Но мы успели проскользнуть мимо неё, и вся вода досталась обоям…

При такой жизни, когда мы после выпускных экзаменов в гимназии начали самостоятельную жизнь, оказалось, что у нас почти не было опыта обхождения с юношами, мужчинами, кроме опыта чинных уроков танцев в школе Руби Дорани в Гааге. Я не знала ничего о мужчинах, и это стало для меня источником больших проблем в течение нескольких десятков лет. Можно было сказать, что образ отца, который так важен для растущей девочки, был в моём сознании затемнён образом раздающего пощёчины японца. Поэтому образ мужчины был для меня немного враждебным, и даже в зрелые годы я побаивалась мужчин с ярко выраженным эго, какими бы добрыми они ни были. Их энергию я чувствовала как угрозу; для меня это была своего рода физическая угроза, и так это остаётся даже сейчас. Исключением были случаи, когда мужчины могли ответить на мою потребность в отцовской любви и защите, но даже и это не приносило мне счастья, только множество полезных уроков… Так я постепенно узнавала саму себя.

В подростковом возрасте, на уроках танцев и тенниса, меня притягивали мальчики, которые излучали мягкость и дружелюбие. Я хорошо выглядела, и позже, в большинстве случаев, была в обществе мужчин, вследствие моей работы бухгалтера и администратора. Но слишком долго «держать марку» в этой ситуации я не могла, поскольку часто не понимала «мужских игр» в деловых отношениях. Свою работу я делала с большим рвением и удовольствием, и там мне не могли повредить. Но если кто-то затевал интригу против меня, из зависти, или потому, что я была женщина, то я, чаще всего, проигрывала. Моя заниженная самооценка «золушки из японского концлагеря» играла моим противникам на руку.

Другим последствием времени, проведённого в концлагере, и психических травм, которые мы все там получили, было то, что я легко прекращала свои дружеские и любовные связи. Несмотря на всю свою общественную деятельность, работу в клубах и разных комитетах, я искала, прежде всего, одиночества. Моему одиночеству обычно сопутствовало чувство того, что «наконец-то я могу отдохнуть и обдумать свою жизнь, исходя из своей собственной точки зрения».

Эта моя «точка зрения» до четырнадцати лет состояла из фантазий о маленьком народце, гномах и эльфах, жизнь которых я могла наблюдать в природе. Я могла также, обычно днём, лежа на кровати, попадать в состояние между сном и бодрствованием, которое, однако, не переходило в сон. Тогда я словно слышала разные истории и наблюдала приходящие ко мне образы, которые возникали как будто из глубин вселенной. Мой ум в таких состояниях был как белый экран кинотеатра, на котором я могла видеть вдохновляющие образы, может быть, из давно прошедших времен, и могла чувствовать их атмосферу.

Это одиночество, или погружённость в саму себя, часто превращались в мной же созданную тюрьму, где я пряталась от окружающего мира. Этот внутренний механизм я смогла увидеть лишь значительно позже. Он и до сих пор активен во мне, и я должна быть всегда начеку, чтобы не слишком уж отчуждаться от других, потому что последствия могут быть не очень приятными для меня… В сущности, я просто обожаю уют, а его не создать в одиночку… В подростковом возрасте я страдала от приступов страха, которые на семнадцатом году жизни и до восемнадцати стали просто подавляющими. Тогда мне пришлось научиться управляться с ними, чтобы выжить. Я обнаружила, что со страхом можно обращаться так, как будто это некое существо, с которым можно вести переговоры и договариваться, например, так: «сегодня ночью я хочу спать, так что уходи, а завтра можешь прийти снова…». Внутренне же я продолжала искать выход из повседневных забот и недоразумений. Теперь я могу сформулировать это так: земная жизнь является для каждого ежедневно повторяющимся процессом, как будто ты сидишь на карусели в нашем трёхмерном мире, но не просто так, а будучи прикованным к ней. В этой тюрьме ты, к тому же, связан со всем и вся чем-то вроде липких нитей. Если постараться и сбросить с себя эти липкие нити, тогда можно стать свободным и суметь снова увидеть безбрежное голубое небо. Это понимание дало мне большую легкость. Самое большое счастье, доступное нам, – это встретить человека, который живёт, исходя из этого безбрежного горизонта, и хочет с тобой общаться. Тогда можно начать осознавать великую свободу, которая заключена в нас, или, более точно, содержится под замком, и которую мы, к сожалению, так редко вспоминаем. Большая иллюзия земной жизни заключается в том, что мы не замечаем этого бесконечного повторения одних и тех же положительных и отрицательных переживаний. В сущности, Бога я искала уже тогда, в свои подростковые годы, и знала, что Он может меня освободить. Теперь, глядя на своё прошлое, я с удовлетворением констатирую, что атаки жизни не смогли меня до конца сломить: каждый раз я, как некий живучий сорняк, снова выпрямлялась, и, полная ожиданий, встречала новое приключение.