Read the book: «Насилие. Микросоциологическая теория»

Рэндалл Коллинз

Font:

УДК 316.48

ББК 60.027.31

К60

Редактор серии А. Куманьков

Перевод с английского Н. Проценко

Рэндалл Коллинз

Насилие. Микросоциологическая теория / Рэндалл Коллинз. – М.: Новое литературное обозрение, 2025. – (Библиотека журнала «Неприкосновенный запас»).

Действительно ли насилие – это естественная форма человеческого поведения? Книга ведущего американского социолога Рэндалла Коллинза оспаривает эту распространенную точку зрения и утверждает, что, вопреки военной пропаганде или голливудским боевикам, насилие не дается людям легко. Его исследование погружает читателей в сложные и мрачные миры человеческой агрессии – от домашнего насилия и школьных издевательств до грабежей, жестоких видов спорта и вооруженных конфликтов. Р. Коллинз исследует сходства и различия между столь разными ситуациями насилия, чтобы продемонстрировать, как конкретные обстоятельства формируют эмоции и действия вступающих в конфронтацию людей. Опираясь на видеозаписи, криминалистику и этнографию, автор анализирует механизмы и структуры социальных взаимодействий, которые стоят за проявлениями насилия, и противопоставляет свой подход безрезультатным поискам психологических типажей, якобы предрасположенных к такому поведению. Рэндалл Коллинз – социолог и философ, почетный профессор Пенсильванского университета.

На обложке: © Picture by malerapaso on iStock

ISBN 978-5-4448-2809-0

All rights reserved. No part of this book may be reproduced or transmitted in any form or by any means, electronic or mechanical, including photocopying, recording or by any information storage and retrieval system, without permission in writing from the Publisher.

Предисловие переводчика. Маленькие ключи к большим грязным секретам

Для российского читателя, уже знакомого с творчеством Рэндалла Коллинза, «Насилие», несомненно, станет прекрасной возможностью заново оценить масштаб дарования этого, вероятно, крупнейшего из ныне здравствующих социологов. Большинство его работ, опубликованных в русских переводах за последнюю четверть века¹, относятся к макросоциологическому направлению, тогда как «Насилие» принадлежит к совершенно иной традиции – микросоциологической, которой Коллинз также отдал должное за свою длинную академическую карьеру. Впрочем, чистоту жанра Коллинзу соблюсти не удалось (явно намеренно и в силу специфики материала): в «Насилии» уделено должное внимание всем четырем социологическим традициям, представленным им в другой его известной работе² – но об этом ниже.

Само по себе то обстоятельство, что в России Коллинз воспринимается прежде всего как исторический макросоциолог, содержит долю иронии. Спору нет, из полутора десятков больших книг, опубликованных Коллинзом до настоящего времени, самой значимой была и остается вышедшая в оригинале в 1998 году «Социология философий» – монументальный труд, прослеживающий макроисторические цепочки преемственности интеллектуальных учений от древности до середины ХX века. Однако пришествие Коллинза в «высшую лигу» социологии в свое время состоялось именно в русле микротрадиции – да и в «Социологии философий», если разобраться, основная тема, борьба за пространство интеллектуального внимания, относится к этому же направлению. И в этом смысле вовсе не случайно, что в заключительной части «Насилия» Коллинз обнаруживает немало странных и неочевидных, но весьма убедительных параллелей между миром интеллектуалов и профессиональной элитой насилия – снайперами, летчиками-асами и наемными убийцами.

Прежде чем перейти к содержанию книги, стоит напомнить о том, фигурой какого масштаба является ее автор. Один из самых титулованных социологов современности³, Рэндалл Коллинз не просто является одной из важнейших фигур академической элиты США. С кругами американской элиты в целом Коллинз связан от рождения как сын высокопоставленного дипломата, работавшего в разных странах. В 1946 году, когда Рэндаллу было пять лет, его отца отправили в Германию, оккупированную союзниками после Второй мировой, а затем семья некоторое время жила в Москве – биографический факт для американского ученого, пожалуй, уникальный. Примечательным было и начало академической карьеры Коллинза: свой первый диплом будущий мэтр социологии получил в области психологии, закончив бакалавриат Гарварда, где одним из его преподавателей был крупнейший американский социолог середины ХX века Толкотт Парсонс. В 1964 году Коллинз защитил магистерскую диссертацию по психологии в Беркли. Психологический бэкграунд, безусловно, оказал влияние на интерес Коллинза к эмоциональной сфере, хотя во второй половине 1960‑х годов он делает окончательный выбор в пользу социологии.

Умение подбираться к макротемам с микроуровня Коллинз продемонстрировал уже в первой своей монографии «Социология конфликта: по направлению к объяснительной науке» (1975), где спутником Макса Вебера неожиданно оказывается Эрвин Гоффман – крупнейший представитель микроинтеракционизма, в конце 1960‑х годов преподававший в Беркли, где Коллинз защитил докторскую диссертацию по социологии. В «Социологии конфликта», отмечал профессор Калифорнийского университета в Риверсайде Джонатан Тернер в публикации по случаю избрания Коллинза президентом Американской социологической ассоциации в 2010 году⁴, были представлены первые элементы теории ритуалов взаимодействия, которые, по мнению Коллинза, и являются движущей силой социального порядка на микро-, мезо- и макроуровнях. Именно из этой ранней работы, продолжает Тернер, и выросла более масштабная коллинзовская теория эмоций и процессов взаимодействия, от которых в конечном итоге отталкиваются все остальные социокультурные формации. Поэтому резкий поворот от «макро-» к «микро-», который Коллинз совершил после выхода в самом конце ХX века «Социологии философий» и «Макроистории», едва ли должен удивлять. Надолго вписав свое имя в список мэтров исторической макросоциологии рядом с такими фигурами, как Иммануил Валлерстайн, Майкл Манн и Чарльз Тилли, Коллинз в первые годы нового столетия предпринял интеллектуальный поход в мир микросоциологии, результатом которого стали еще две большие книги – «Цепи ритуалов взаимодействия» (2004) и «Насилие. Микросоциологическая теория» (2008).

В «Цепях ритуалов взаимодействия» – в названии этой работы, конечно же, присутствует отсылка к знаменитой работе Гоффмана «Ритуал взаимодействия»⁵, которая не раз цитируется и в «Насилии», – Коллинз указывает, что социальное взаимодействие является результатом человеческой эволюции, в ходе которой у нас появилась «эмоциональная гипернастройка» друг на друга. Генетическая предрасположенность к тому, чтобы оказываться во взаимном фокусе интерсубъективного внимания и в общих ритмах передавать эмоции от одного организма к другому, выражается в склонности к формированию ритуалов взаимодействия, а значит, и к поддержанию солидарности, когда мы встречаемся лицом к лицу⁶.

Следовательно, насилие является прежде всего нарушением нормального порядка микроинтеракции, принципиальным сбоем отлаженного механизма социальной коммуникации, тем более чувствительным, если учесть нашу исключительную восприимчивость к механизмам ситуаций взаимодействия. В самом деле, каждый, наверное, может вспомнить те моменты, когда в общении с другими людьми – как с самыми близкими, так и со случайно встреченными на улице или в транспорте – возникало состояние, которое Коллинз называет конфронтационной напряженностью. Даже в мелких бытовых конфликтах, когда разговор начинает вестись на все более повышенных тонах, нам становится не по себе, и первым стремлением в момент возникающей эскалации обычно оказывается попытка вернуть ситуацию в нормальное русло, отыграть обострение назад. Насилие – это то, чего мы естественным образом всячески стремимся избежать при взаимодействии глаза в глаза. И даже если ситуация ставит нас в такие рамки, когда отказаться от совершения насилия практически невозможно, мы ищем любой шанс его отсрочить или хотя бы завуалировать – от признания сентиментального боксера из песни Высоцкого «бить человека по лицу я с детства не могу» до ритуала завязывания глаз жертве, когда расстрел проводит группа, или практики выстрела в затылок, когда казнь проводится одним человеком.

Именно поэтому, постоянно подчеркивает Коллинз, насилие – это относительно редкая вещь, а совершать его отнюдь не просто, как может показаться, если судить о насилии по голливудским боевикам или ура-патриотической кинопродукции. Барьер, возникающий в моменты конфронтационной напряженности, настолько значителен, что большинство из нас вообще не станут предпринимать попытки его преодолеть. Наиболее частым исходом столкновений лицом к лицу оказывается не драка, а ничья: либо оппоненты, поигрывая мускулами, обойдутся пустым бахвальством, либо найдутся люди, которые прекратят стычку, разняв ее участников, либо публика не будет обращать внимания на эскалацию, способную перерасти в насилие, и она сама собой сойдет на нет, либо одна из сторон попросту предпочтет унести ноги. Примечательно, что выбор в пользу последнего варианта может сделать даже тот, кто по всем статьям готов к бою. Вот характерный пример, который Коллинз приводит из собственной практики занятий восточными единоборствами на протяжении многих лет. На вопрос автора, адресованный одному из преподавателей карате, что надо делать, если рядом окажется человек с «пушкой», последовал такой ответ: «Бежать что есть сил». А если насилие все же происходит, то во многих случаях оно оказывается неумелым. В одной из самых распространенных насильственных ситуаций – нападении на слабого – в числе жертв нередко оказываются сами нападающие. Например, когда группа подростков в школьной раздевалке решает поколотить какого-нибудь неспособного постоять за себя однокашника, в драке с большой вероятностью пострадает не только он, но и кто-то из его обидчиков, получив непредвиденные травмы от своих же товарищей или вследствие собственной неопытности. В далеко не столь безобидном и куда менее напоминающем микроситуации контексте – а именно в ходе военных действий – аналогичный феномен получил название дружественного огня: значительная часть солдат в бою действуют неумело, поэтому жертвами их стрельбы (если они вообще ведут огонь) часто оказываются сослуживцы, а не противник.

На первый взгляд, эти рассуждения Коллинза контринтуитивны, поскольку насилие – неотъемлемый социальный факт – совершается в настолько разнообразных формах и масштабах, вплоть до столь чудовищных и извращенных, что едва ли приходится вспоминать о естественной предрасположенности людей к солидарному взаимодействию. Насилие, напоминает Коллинз в самом начале своей книги, «может быть кратким и эпизодическим – в качестве примера можно привести пощечину, – но может принимать масштабный и организованный характер, как в случае войны… Ужасное и героическое, отвратительное и захватывающее, самое осуждаемое и самое прославляемое из человеческих деяний – все это насилие». Почему же оно все-таки происходит, причем порой принимая экстремальные формы?

Ответ на этот вопрос прекрасно демонстрирует тонкую и порой едва уловимую разницу между поведенческой психологией и микроинтеракционистской социологией. В отличие от психолога, которого в большей степени интересовал бы субъект действия, а поиск ответа был бы нацелен на персональные особенности совершающих насилие, микросоциолог концентрируется на самой ситуации насильственного взаимодействия – в которой может оказаться каждый из нас и натворить таких бед, что затем будет почти невозможно поверить, что все это и правда совершил я. Вот характерное рассуждение Коллинза относительно того, почему для построения общей теории, объясняющей едва ли не все виды насилия, требуется сместить акцент с изучения личностных характеристик, в том числе обусловленных социальным бэкграундом, на ситуационный микроанализ:

Можно согласиться, что к совершению многих видов насилия наиболее склонны молодые мужчины. Однако это утверждение применимо не ко всем молодым мужчины, к тому же насилие в располагающих к этому ситуациях осуществляют и мужчины среднего возраста, и дети, и женщины. Аналогичным образом обстоит дело и с такими фоновыми переменными, как бедность, расовая принадлежность, происхождение из семьи, где родители развелись или был всего один родитель. Между этими переменными и определенными разновидностями насилия существуют некоторые статистические корреляции, однако их недостаточно для предсказания большинства случаев насилия.

Принципиальным моментом для любой ситуации, в которой может произойти насилие, является способность или неспособность одной из сторон взаимодействия преодолеть барьер конфронтационной напряженности, сопровождаемой страхом – либо прорвать его напрямую, либо найти различные обходные пути, либо обставить насильственную ситуацию различными ограничителями, когда она оказывается управляемой либо вовсе не воспринимается как насилие. Первый из этих сценариев Коллинз именует термином «наступательная паника»: участники конфликта, долгое время находящиеся на физическом и эмоциональном взводе, неожиданно выпадают из зоны напряженности – но не в противоположную сторону от противника, а прямо по направлению к нему. В этот момент происходит резкое изменение баланса в распределении эмоциональной энергии (еще один важнейший термин в теории насилия Коллинза). Приступу наступательной паники обычно предшествует временная передышка в конфликте, когда стороны как будто успокаиваются и расслабляются, но вдруг у одной из них появляется эмоциональный порыв, который не может сдержать противник – в результате у наступающих происходит возгонка эмоциональной энергии за счет резкого ее снижения у обороняющихся. Именно поэтому наступательная паника – это действительно самый опасный из всех типов насильственных ситуаций, поскольку она нередко перерастает в «туннель насилия» с массовыми убийствами и полным отсутствием каких-либо табу: в качестве одного из самых чудовищных в мировой истории примеров Коллинз приводит Нанкинскую резню, устроенную японскими военными во время боевых действий в Китае в 1937 году.

Непредсказуемыми по своему размаху могут оказаться и последствия относительно мелких эпизодов наступательной паники с чрезмерным насилием, которые, по сути, можно отнести к частным случаям. Полицейский патруль из Лос-Анджелеса, 2 марта 1991 года избивший при задержании чернокожего нарушителя правил дорожного движения Родни Кинга, конечно же, не мог предположить, что за этим вполне рутинным в работе правоохранителей инцидентом последуют недельные массовые беспорядки, в ходе которых погибнет несколько десятков человек. Эта история, как известно, повторилась в 2020 году, когда убийство полицейскими еще одного афроамериканца, жителя Миннеаполиса Джорджа Флойда, спровоцировало выступления под лозунгом Black Lives Matter («Жизни чернокожих значимы»), причем не только в США, но и далеко за их пределами. Правда, в тот момент, когда «Насилие» вышло в оригинале, от ведущих американских университетских интеллектуалов еще вряд ли можно было услышать призывы лишить полицию финансирования, которые мгновенно обрели популярность после убийства Флойда. В заключительной части книги, содержащей прикладные советы по снижению риска распространения насильственных ситуаций, Коллинз лишь ограничивается рекомендациями помнить о том, что полицейские могут впадать в наступательную панику, и предпринимать соответствующие меры по снижению их конфронтационной напряженности.

Однако эта прямая и наиболее выразительная разновидность насилия случается не так уж часто в сравнении с ситуациями, в которых размах и формы проявления насилия так или иначе ограничиваются или перенаправляются в другое русло. Этим социально сконструированным, нередко постановочным типам насилия посвящена вторая часть книги, где анализируются различные бои по правилам наподобие дуэлей и прочих «поединков чести», насилие как развлечение (например, во время массовых разгульных мероприятий, переходящих в праздник непослушания – «моральные каникулы») и, конечно же, насилие в спорте. Глава о спортивном насилии для российского читателя, возможно, окажется самой сложной для восприятия, поскольку значительная ее часть основана на анализе бейсбола, не слишком хорошо прижившегося за пределами Америки и ряда стран Азии, но как знать, возможно, кому-то детальный анализ разных игровых ситуаций позволит иначе взглянуть на эту, на первый взгляд, не самую зрелищную игру. Именно бейсбол с его поединками питчеров и бэттеров оказывается для Коллинза спортивной квинтэссенцией конфронтационного взаимодействия лицом к лицу, и здесь он также не упускает возможность показать преимущества микроинтеракционного подхода над чисто психологическим. Скажем, анализируя манеру игры Тая Кобба, одного из самых известных американских бейсболистов ХX века, персонажа весьма одиозного, Коллинз приходит к такому выводу: «Задним числом за Коббом закрепился ярлык „психопата“, однако исторические обстоятельства конкуренции лучше объясняют его поведение, чем попытки наделить его личность какой-то сущностью. Личность Кобба формировалась бейсболом»⁷.

Заключительная часть книги, посвященная динамике и структуре насильственных ситуаций, получилась наиболее захватывающей, ведь здесь Коллинз заглядывает в практически недоступный для простых смертных мир немногочисленной элиты насилия, для которой преодоление конфронтационной напряженности и страха превращается в набор профессиональных приемов. Здесь Коллинз возвращается к одному из исходных тезисов – о том, что умелое насилие совершается очень редко в силу определенных структурных ограничений. И здесь самое время обратиться к коллинзовскому анализу войн – этой квинтэссенции насилия.

Немало страниц книги Коллинза посвящено исследованиям Сэмюела Л. Э. Маршалла – американского социолога, который интервьюировал участвовавших во Второй мировой войне солдат армии США сразу после сражений и выявил поразительную на тот момент закономерность: активный огонь в бою вела лишь незначительная часть бойцов, тогда как остальные просто пытались пережить ужас ситуации. Но если это так и большинство солдат современных массовых армий, по сути, не желают или неспособны выполнять свои боевые задачи, не проще ли заменить их высокоэффективными подразделениями снайперов, которые решали бы исход войны в серии единоличных дуэлей? Такое решение в духе теории рационального выбора, безусловно, позволило бы избежать многих эксцессов современной войны, прежде всего смерти десятков тысяч людей и уничтожения инфраструктуры, однако на практике, показывает Коллинз, реализовать его нереально. С одной стороны, для таких стрелков требуется дорогое специализированное оборудование – оптические прицелы, особые винтовки и боеприпасы, – которое военная индустрия исторически не могла производить в достаточном количестве, а с другой, действия снайперов в войнах ХX века воспринимались как нарушение обычаев ведения боевых действий: снайпер ведет огонь с выгодных позиций, чаще всего не подвергая себя риску погибнуть в столкновении лицом к лицу. По сути дела, появление снайперов в тот момент, когда огнестрельное оружие было настолько усовершенствовано, что возникла возможность вести прицельный огонь с нескольких сотен метров, укладывается в общий макротренд современной войны – увеличить расстояние между источником смертоносного огня и целью настолько, чтобы градус конфронтационной напряженности был наименьшего уровня. Снайпер, который чаще всего не видит глаза жертвы даже в оптический прицел, не так уж отличается от артиллериста, наводчика ракет или оператора беспилотника, находящегося на такой дистанции от цели, что о результате своих действий он сможет узнать разве что по видеозаписи. Однако эффективность единичного меткого выстрела и артиллерийского залпа не сопоставимы в принципе – победа, скорее всего, достанется той стороне, которая обладает перевесом в огневой мощи крупного калибра. При этом логика обычаев войны совершенно противоположная: попавшего в плен снайпера, скорее всего, ждет расправа (вспомним фильм Стэнли Кубрика «Цельнометаллическая оболочка»), тогда как артиллеристы, несущие ответственность за гораздо большее количество жертв⁸, чаще всего могут рассчитывать на вполне достойное обращение со стороны противника.

Именно в анализе военных действий Коллинз совершает решительный шаг из микроситуационного анализа в историческую макросоциологию – вот почему, как уже отмечалось выше, «Насилие» сложно рассматривать как образец микросоциологического подхода в чистом виде. Во всех без исключения войнах фундаментальной реальностью «на земле» выступает конфронтационная напряженность/страх, которые испытывают люди, отправляющиеся в бой, и с той и с другой стороны. Поэтому усилия военачальников, прекрасно знавших об этой проблеме и без социологии, были направлены на появление таких организационных структур, которые могли бы снизить роль этого фактора в бою.

Например, в войнах Античности и раннего Нового времени наиболее эффективным решением было создание массовых пехотных формирований наподобие греческих фаланг, римских легионов или подразделений пикинеров и мушкетеров. Солдаты лишаются в них индивидуальной инициативы, но способны предпринимать согласованные действия. Римляне одерживали убедительные победы над галлами и германцами не потому, что легионеры особенно эффективно использовали свои мечи и копья, а потому, что организация их войска значительно превосходила соперника, делавшего ставку на индивидуальные действия воинов-берсеркеров – немногочисленных «профессионалов насилия» своего времени. Сомкнутые боевые порядки европейских армий эпохи кремневых мушкетов удерживали солдат в строю, потому что позади стрелка нередко стоял унтер-офицер, прижимавший к его спине обнаженный клинок. Свою роль в эволюции организационных форм ведения войны сыграл и технологический фактор, один из важнейших в макросоциологическом анализе: с появлением казнозарядных винтовок и пулеметов европейские армии стали переходить к рассыпному строю, поскольку колонны, вступающие в бой маршем, стали слишком уязвимы для неприятеля. Но и формы организационного контроля стали более изощренными – заградотряды и военная полиция ограничивали возросшую степень индивидуальной самостоятельности солдата преимущественно полем боя. Попытки американских военных увеличить эффективность стрельбы после появления сенсационных для своего времени исследований Маршалла, как констатирует Коллинз, не стали панацеей, однако на помощь в итоге вновь пришли технологии: знаменитая формулировка Жана Бодрийяра «войны в Заливе не было» вполне адекватно отражает резко увеличившиеся к концу ХX века возможности почти бесконтактного ведения боевых действий. Ну а технологии в конечном счете едва ли заработают без адекватной организации – производства, внедрения, логистики и т. д.

Здесь будет уместно привести небольшую цитату из той части «Четырех социологических традиций», которая посвящена традиции конфликта, важнейшей для исторической макросоциологии: «Понятая в самом широком контексте, теория организации является ключом к пониманию всей структуры и устройства общества»⁹. Анализ таких масштабных феноменов, как войны, несомненно, не может быть ограничен микросоциологическим уровнем – здесь очень скоро потребуются макроинструменты с выходом на уровень организации вооруженных сил, а в конечном счете и самого государства. Прекрасно осознавая этот момент, Коллинз уже на первых страницах «Насилия» анонсировал второй том, посвященный институционализированному насилию и включающий такие темы, как войны и геополитика. Эта книга появилась значительно позже, чем планировалось первоначально: продолжение под заголовком «Взрывоопасный конфликт: динамика насилия во времени» было опубликовано лишь в начале 2022 года – и остается надеяться, что эта книга будет переведена на русский с меньшей задержкой, чем та, что вы держите в руках.

Значительное внимание в «Насилии» уделено и традиции Эмиля Дюркгейма, который, впрочем, имеет огромное значение и для микросоциологии Гоффмана – пожалуй, главного идейного вдохновителя Коллинза в этой работе. Одним из ключевых терминов мэтра французской социологии, вошедшим в теорию насилия Коллинза, является «коллективное бурление» – повышенная социальная активность, подстегивающая индивидуальные силы и способная подтолкнуть людей на совершение как героических подвигов, так и чудовищной жестокости¹⁰. Этот дюркгеймовский концепт оказался совершенно незаменимым инструментом анализа таких проявлений насилия, как массовые беспорядки – от американских городских бунтов 1960‑х годов и более поздних политических протестов до разнообразных «праздников непослушания» и околоспортивного хулиганства. Во всех этих случаях важнейшим механизмом обхода конфронтационной напряженности выступает ощущение солидарности, причастности к группе, способной «взять город», как выражаются футбольные ультрас, направляющиеся на выездной матч с заклятым соперником. Но и здесь, как показывает Коллинз, действует все тот же принцип: активное насилие исходит от небольшой группы, создающей коллективное бурление, к которому затем присоединяется массовка – нередко самые обычные люди, совершающие зачастую бессмысленные действия. Вот примечательный фрагмент, демонстрирующий некомпетентность насилия в исполнении «человека с улицы», оказавшегося в толпе мародеров и поддавшегося этому социальному магнетизму:

«Я почувствовал, что хочу что-нибудь утащить, пока там нахожусь. Мне просто случилось оказаться на этом месте, когда они только начали врываться в магазин. Все происходило мгновенно, и у меня в руках внезапно оказалось полно всякого добра. А когда я стоял на углу и с кем-то разговаривал, внезапно появилась полицейская машина, и меня схватили». У этого человека было с собой десять пар женских брюк и семь блузок; позже он сообщил интервьюеру, что не собирался вручить их своей жене и понятия не имел, что будет с ними делать.

Наконец, рационально-утилитарной традиции социологии Коллинз отдает должное в главах, где анализируются многочисленные виды нападения на слабого, включая травлю и домашнее насилие. Здесь социальное взаимодействие нередко предстает своего рода рынком, на котором делаются различные виды ставок – символические, сексуальные, материальные и т. д. Такой подход позволяет рассматривать, к примеру, насилие в семье как процесс негласного торга, прощупывания партнерами друг друга, выявления сильных и слабых сторон, предполагающий использование в непосредственной ситуации таких ресурсов, как сила принуждения, деньги или эмоциональные ритуалы. В свою очередь, пресловутый школьный буллинг во многом связан с распределением позиций на формирующемся в подростковом возрасте рынке сексуальной привлекательности: в качестве жертвы травли чаще всего оказываются ученики, не сумевшие найти в этой статусной системе достойного места либо не включившиеся в альтернативные сети наподобие контркультурных или интеллектуальных групп.

В целом же Коллинз прекрасно справился с главной, пожалуй, задачей социолога, как понимали ее такие величины, как Эрвин Гоффман и Пьер Бурдьё¹¹, – подобрать ключи к той стороне социальной жизни, которая обычно скрыта за кулисами, и продемонстрировать ее потаенные структуры. В случае насилия эта задача тем более сложна, что за шокирующим фасадом могут скрываться еще более грязные секреты (заголовок этой рецензии подсказан названием первой части книги).

***

Коллинз связывает собственный вклад в социологию насилия с состоявшимся во второй половине ХX века принципиальным расширением технического инструментария, доступного исследователю (этот вопрос обстоятельно рассмотрен в первой главе книги). «Сегодня интерес к любым аспектам насилия, возможно, максимально велик за всю историю социальных наук», – констатировал Коллинз в большом интервью 2018 года¹², отмечая, что сейчас эта область стала более зрелой благодаря появлению качественных исторических материалов, микроданных и гораздо большему объему полевых исследований среды, в которой происходит насилие. Среди коллег, занимающихся этой темой, Коллинз особо отметил чернокожего социолога Элайджу Андерсона с его исследованиями «уличного кодекса» неблагополучных районов американских городов, Элис Гоффман с ее авторитетной книгой «На бегу: Бродячая жизнь в большом американском городе» (2015) и Боуэна Полла, автора сравнительного исследования «токсичных школ» в Нью-Йорке и Амстердаме. А среди наиболее авторитетных исследователей насилия, чьи работы Коллинз активно цитирует в своей книге, можно назвать, к примеру, бывшего подполковника армии США Дейва Гроссмана, описавшего в своей книге «Об убийстве» (1995) связанные с этим актом психологические процессы, шведского исследователя школьного буллинга Дана Олвеуса, исследователя массовых беспорядков на этнической почве Дональда Хоровица, автора книги «Острова на улице: уличные банды и американское общество» Мартина Санчеса Янковски и ряд других авторов. Остается лишь добавить, что большинство современных работ по социологии насилия, которые упоминает Коллинз, не переведены на русский – одно из направлений работы в этой сфере для российских исследователей совершенно очевидно.

Новая теории насилия, утверждает Коллинз в том же интервью, отличается от концепции структурного насилия, в которой предпринимается попытка дать насилию моральную оценку – ход, уместный для политиков или философов, но не для социологов. «Конечно, мы хотели бы объяснить структурное неравенство, но его форма совсем непохожа на динамику насилия, как она выглядит эмпирически, – поясняет Коллинз. – Кое-кто определяет насилие как все, что внушает его участникам ощущение социального неравенства и господства, но влияет ли это на реальное физическое насилие – вопрос эмпирический. Например, значительная часть детей играют в игры, в которых присутствуют драки и своего рода доминирование. Но поскольку они определяются рамками игры, все это не имеет большого влияния на что-либо за пределами игры. Некоторые теоретики утверждают, что без детских игр с эмоциональным доминированием не было бы и насилия среди взрослых. Однако не думаю, что это эмпирически достоверно. Сомневаюсь, что у многих политических деятелей, которые стоят у власти, когда начинается война, обязательно имеется в семейной истории нечто объясняющее такое решение. Нахождения у власти уже достаточно для того, чтобы объяснить, что эти люди делают с государством – которое в конечном итоге является организацией, основанной на военной силе».

1.См., прежде всего, следующие книги: Коллинз Р. Социология философий: Глобальная теория интеллектуального изменения / Пер. с англ. Н. С. Розова и Ю. Б. Вертгейм. Новосибирск: Сибирский хронограф, 2002; Коллинз Р. Макроистория: Очерки социологии большой длительности / Пер. с англ. Н. С. Розова. М.: УРСС, 2015, а также ряд статей: Коллинз Р. Золотой век макроисторической социологии // Время мира. 1998. № 1. С. 72–89; Коллинз Р. Макросоциологическое предсказание: Пример коллапса СССР // Социологический журнал. 2008. № 3–4; Коллинз Р. Технологическое замещение и кризис капитализма: Выходы и тупики // Политическая концептология. 2010. № 1. С. 35–50 и др.

2.Помимо магистральной для «Насилия» американской микроинтеракционистской традиции, это немецкая традиция конфликта, основными представителями которой являются Карл Маркс и Макс Вебер, французская традиция Эмиля Дюркгейма и британская рациональная/утилитарная традиция, восходящая к философии Джона Локка. См.: Коллинз Р. Четыре социологических традиции / Пер. с англ. В. Россмана. М.: Территория будущего, 2009.

3.Со списком научных регалий и публикаций Коллинза объемом почти полсотни страниц по состоянию на конец прошлого десятилетия можно ознакомиться по адресу: https://sociology.sas.upenn.edu/sites/default/files/2014_cv_collins_randall.pdf.

4.Turner J. Randall Collins: A Smart and Influential Theorist. https://www.asanet.org/randall-collins/.

5.Гофман Э. Ритуал взаимодействия: Очерки поведения лицом к лицу. М.: Смысл, 2009.

6.Collins R. Interaction Ritual Chains. Princeton: Princeton University Press, 2004. P. 227–228.

7.Отдельные элементы теории насилия Коллинза прекрасно применимы и к тем случаям из мира спорта, где формально никакого насилия не совершается, но структура отдельных насильственных ситуаций налицо. Вспомним легендарный полуфинал чемпионата мира по футболу в Бразилии 2014 года, где хозяева сенсационно проиграли сборной Германии с совершенно нетипичным для завершающих матчей футбольных мундиалей счетом 1:7. Судьба этой игры была решена за шесть минут в середине первого тайма, когда немцы, развалив оборону бразильцев, один за другим вколотили им четыре мяча – типичный образец наступательной паники с перехватом эмоционального доминирования на поле сражения.

8.Коллинз приводит следующую статистику для двух крупнейших войн прошлого столетия: во время Первой мировой действия артиллерии стали причиной почти 60% потерь у британцев, тогда как потери от пуль составили около 40%, а во Второй мировой на артиллерию и авиабомбы пришлось около 75% потерь – доля потерь от пуль составила менее 10%.

9.Коллинз. Четыре социологических традиции. С. 117.

10.Дюркгейм Э. Элементарные формы религиозной жизни. Тотемическая система в Австралии. М.: Элементарные формы, 2018. С. 377–378.

11.Примечательно, что Бурдьё с его теорией символического насилия выступает для Коллинза фигурой умолчания, упоминаемой в «Насилии» лишь один раз в весьма критическом ключе (схожего отношения этот великий французский социолог удостоен и в «Четырех социологических традициях»). Нет ли здесь той самой борьбы за пространство внимания с современником сопоставимого масштаба таланта, исповедавшим совершенно другой подход к социологии? В отличие от сына мелкого почтового клерка Бурдьё, видевшего в социологии разновидность боевого искусства для практической жизни (да-да, и здесь насилие), сын высокопоставленного американского дипломата Коллинз сам много лет занимался восточными боевыми искусствами, но всю жизнь оставался типичным представителем американской академической элиты.

12.См.: Van der Zeeuw A., Keesman L., Weenink D. Sociologizing with Randall Collins. An interview about emotions, violence, attention space and sociology. DOI 10.1177/1368431017714909. Онлайн-версия: https://dare.uva.nl/search?identifier=f4ce8099-f9bb-438e-85bc-ba1f80124328.