Read the book: «Английская романтическая поэзия»

…Средь новых бед и новой суеты,

Когда увянет наше поколенье,

Другой поэт доверится тому,

Что ты откроешь пылкому уму:

«Нет в мире правды, кроме красоты!

Она одна – и знанье, и спасенье!»

Дж. Китс

Вильям Блейк (1757–1827)

 
Тигр, тигр, жгучий страх,
Ты горишь в ночных лесах.
Чей бессмертный взор, любя,
Создал страшного тебя?
 

В. Блейк

Тигр
Перевод К. Бальмонта

 
Тигр, тигр, жгучий страх,
Ты горишь в ночных лесах.
Чей бессмертный взор, любя,
Создал страшного тебя?
В небесах иль средь зыбей
Вспыхнул блеск твоих очей?
Как дерзал он так парить?
Кто посмел огонь схватить?
Кто скрутил и для чего
Нервы сердца твоего?
Чьею страшною рукой
Ты был выкован – такой?
Чей был молот, цепи чьи,
Чтоб скрепить мечты твои?
Кто взметнул твой быстрый взмах,
Ухватил смертельный страх?
В тот великий час, когда
Воззвала к звезде звезда,
В час, как небо все зажглось
Влажным блеском звездных слез, —
Он, создание любя,
Улыбнулся ль на тебя?
Тот же ль он тебя создал,
Кто рожденье агнцу дал?
 

Ночь
Перевод К. Бальмонта

 
Скрылось солнце в сонной дали,
Горит вечерняя звезда.
Птицы в гнездах замолчали,
Я своего ищу гнезда.
Свод небесный высок,
И луна, как цветок,
Неба тихая дочь,
Ясно смотрит на ночь.
Мир вам, долы, рощи, нивы,
Где был восторг веселых стад,
Где, легки и молчаливы,
Блуждая, ангелы блестят.
Их нельзя увидать,
Но от них благодать —
Всем листам и цветам,
Всем вздыхающим снам.
То в кусты они заглянут,
Тепло ли птичкам в их гнезде.
То у нор звериных встанут,
Посмотреть, нет ли боли где.
Чуть кто горько вздохнет,
Пусть скорей он уснет,
Близ него посидят,
Усыпят ум и взгляд.
Если волки жадно воют,
Они, жалея их, стоят,
Грустным видом успокоят
И малых агнцев сохранят.
Если ж, робок и тих,
Кто погибнет из них,
Всех загубленных тут
В новый мир поведут.
 

Тайна любви
Перевод К. Бальмонта

 
Не ищи сказать любовь,
Рассказать ее нельзя.
Нежный ветер движется
Молча и невидимо.
Я сказал свою любовь
Всё ей сердце рассказал,
С трепетом и с ужасом.
Ах, она сокрылась прочь.
Только что ушла она,
Странник мимо путь держал,
Молча и невидимо.
Вздохом он унес ее!
 

Радость-дитя
Перевод К. Бальмонта

 
«Нет мне названья,
Мне только два дня».
Как же назвать?
«Нет счастливей меня;
Радость – названье мое».
Нежная радость
Да будет с тобой,
Светлая радость
Мечтой голубой
Смотрится в сердце твое.
Нежная радость,
Есть ли нежней?
Светлая радость
Только двух дней: —
Слушай с улыбкой,
Я песню пою,
Песней приветствую
Радость мою.
 

Маленький мальчик, потерявшийся
Перевод К. Бальмонта

 
«Отец, отец, куда ты идешь?
О, не иди так быстро!
Ответь мне, отец, я твой маленький мальчик,
Иначе я потеряюсь».
Ночь была темна, не было отца,
Ребенок измок от росы;
Глубока была топь, и плакал ребенок,
И прочь улетали туманы.
 

Маленький мальчик, найденный
Перевод К. Бальмонта

 
Маленький мальчик в пустынном болоте,
Влекомый блуждающим светом,
Начал рыдать, но Бог, всегда близкий,
Предстал, как отец, весь в белом.
Он склонился к нему, и за руку взял,
И, целуя, привел его к матери,
В то время как, бледная, в долине пустынной,
Она искала любимого мальчика.
 

Колыбельная песня
Перевод К. Бальмонта

 
Сладость снов, сойди, как тень,
Сон, дитя мое одень.
Сны, сойдите, как ручей,
Лунных ласковых лучей.
Сладкий сон, как нежный пух,
Убаюкай детский слух.
Ангел кроткий, сладкий сон,
Обступи со всех сторон.
Смех, сверкай во тьме ночей
Над отрадою моей.
Будь с ним лучшей из утех,
Материнский нежный смех.
Каждой жалобе шепни:
– Задремли и отдохни.
Каждой жалобе скажи:
– Крылья легкие сложи.
Спи, дитя, счастливым сном,
Целый мир уснул кругом.
Спи же, спи, родимый мой,
Я поплачу над тобой.
Предо мной священный лик
На твоем лице возник,
Твой Создатель здесь, во сне,
Горько плакал обо мне.
Как невинное дитя,
Плакал, глазками блестя,
О тебе и обо всех,
И слезами смыл наш грех.
И теперь глядит, любя,
Он с улыбкой на тебя,
В снах ребенка спит он сам.
Мир Земле и Небесам.
 

Книга Тэль
Перевод К. Бальмонта

 
1
Дщери Серафима водили кругом
Свои золотые стада,
Все, кроме младшей: бледная,
Искала она сокровенного воздуха,
Чтоб увянуть, подобно утренней ясности,
Уйти от смертного дня своего.
Вниз по реке Адоне
Слышится нежный голос ее,
И как капли рассветные, капли росы,
Упадает тихая жалоба.
«О жизнь вот этого Ключа,
Жизнь нашего Источника.
Для чего увядает водный лотос?
Для чего увядают эти чада Источника,
Рожденные только затем,
Чтоб улыбнуться и пропасть?
А! Тэль – как взнесенная влагою радуга,
И как уходящее облако,
Как отражение в зеркале,
Как тени в воде,
Как детские сны, как улыбка на детском лице,
Как голос тоскующей горлицы,
Как день преходящий, как музыка в воздухе.
А! Если б хоть лечь мне тихонько,
Головою тихонько припасть,
И спать так, дремать,
Сном тихим, сном смерти,
И слушать тихонько голос Того,
Кто ходит в саду в вечернее время».
Дыша меж смиренных трав,
Скромная Лилия Долины
Отвечала кроткой девственнице так:
«Я водная поросль, произрастание,
И такая я малая,
И люблю я быть в низких долинах,
Такая я слабая,
Что едва мотылек золотистый
На главе моей может присесть.
Но меня Небеса посетили,
И Тот, Кто взирает с улыбкой на все,
Проходя по долине,
Каждое утро,
Длань надо мною Свою простирает
И мне говорит:
„Радуйся травка смиренная,
Новорожденный лилейный цветок,
Кроткая дева долин молчаливых и скромных ключей;
Ибо ты будешь одета в сияние,
И будешь напитана манною утра,
Пока летний зной не растопит тебя,
Близ ручьев и ключей, чтоб ты расцвела
В бессмертных долинах”.
О чем же печалится Тэль?
О чем же вздыхать владычице Гарских долин?»
Она умолкла, в слезах улыбнулась,
И замкнулась в своем серебристом святилище.
И ответила Тэль:
«О, смиренная дева мирной долины,
Дары свои тем отдающая, кто не может потребовать,
Безгласным, усталым; дыханье твое
Питает ягненка невинного,
Он вдыхает воздух одежд твоих млечных,
Он срезает твои цветы,
А ты глядишь, улыбаешься прямо ему в лицо,
Стирая с его кротко-мягкого рта
Заразительность пятен.
Твое вино очищает
Золотистый мед;
Твое благовонье, которое ты рассыпаешь
По каждому малому листику возникающих трав,
Оживляет тучных коров,
Укрощает коней огнедышащих.
А Тэль – как неверное облако,
Зажженное солнцем встающим, —
Я исчезаю,
Я оставляю престол свой жемчужный,
И кто мое место найдет?»
«Царица долин, – отвечала ей Лилия, —
Вопроси вон то нежное облако,
Почему оно искрится в утреннем небе,
Почему развевает по влажному воздуху
Блестящесть своей красоты?
Снизойди, о малое облачко,
И помедли пред взорами Тэль».
Облачко вниз опустилось;
А Лилия кротко склонила главу,
И в мыслях заботам своим отдалась,
Многочисленным,
Среди зеленеющих трав.
 
 
2
«О, малое Облако, —
Промолвила девственная, —
Скажи мне, скажи, отчего ты не жалуешься,
Ведь ты увядаешь в единый час,
Мы поищем тебя – и вот, не найдем.
А! Тэль подобна тебе,
Я прохожу – но я сетую,
И мой голос не слышит никто».
Открыло тут облако
Свою золотую главу,
И его лучезарная форма
Скользнула, мелькнула и, блистая по воздуху,
Предстала пред взорами Тэль.
«О, девственная, ты, значит, не знаешь,
Что пьют наши кони из тех златоструйных источников,
Где Люва сменяет своих лошадей?
Ты смотришь на юность мою и боишься,
Потому что вот я исчезаю,
И больше не видно меня?
Не остается ничто.
О, дева! Но я говорю тебе —
Я, уходя, ухожу к жизни удесятеренной,
К миру, к любви, к святым восхищениям.
Незримо сходя, тяготеют
Бестелесные крылья мои
Над бальзамическим ликом цветов,
К Росе светлоглазой ласкаются,
Чтоб впустила меня она в свой золотистый шатер —
Дева в слезах преклоняется с трепетом
Пред восходящим Солнцем,
Пока мы не встанем, соединенные,
Золотистая сольет нас перевязь,
И никогда уже не разлучимся,
Блуждаем, соединенные,
Питая все кроткие наши цветы».
«Правда, о, малое Облако?
Я боюсь, что мы не похожи;
Потому что я прохожу по Гарским долинам
И вдыхаю дыханье нежнейших цветов,
Но не питаю я малых цветов;
Щебетание птиц слышу я, но их не питаю,
Они улетают и сами находят свой корм.
Но Тэль им уже больше не радуется,
Ибо я увядаю.
И все скажут: „Без пользы жила
Эта блестящая женщина.
Не жила ли она лишь затем,
Чтобы в смерти быть пищей червям?”»
Облако нежно склонилось
На своем воздушном престоле
И так отвечало: «О, дева небес,
Если ты пища червям,
Как велико это, как велико благословенье твое.
Все, что живет, живет не одно, не для себя одного.
Не бойся, Червя воззову я бессильного
С низкого ложа его
И ты его голос услышишь.
Приди, о, Червь безмолвной долины,
К царице задумавшейся».
Беспомощный Червь поднялся
И на лилейном листке поместился,
А блестящее Облако дальше поплыло, вперед,
Чтоб найти подругу в долине.
 
 
3
Тогда Тэль, удивленная,
На Червя посмотрела
Меж тем как раскинулся он на росистом ложе своем.
«Неужели ты – Червь, образ слабости?
Я вижу тебя как ребенка,
Закутанным в нежный лилейный листок.
О, не плачь, малый голос;
Говорить ты не можешь, но можешь ты плакать.
Это – Червь?
Я вижу тебя, ты лежишь, обнаженный, беспомощный,
В слезах, и никто не ответит тебе,
Приласкать тебя некому
С материнской улыбкой».
Глыба Земли услышала горе Червя
И, проникнувшись жалостью,
Главу подняла свою.
Над ребенком заплакавшим нежно склонилась она,
Млечной нежностью жизнь ее тайно дохнула,
Потом устремила на Тэль она пристальный взгляд
Смиренных очей своих.
«О, красота этих Гарских долин,
Не для себя самих мы живем.
Ты видишь, кажусь я и скудной и низкой такою.
Я и есть такова.
Сама по себе, грудь моя холодна,
Темна моя грудь, сама по себе;
Но Тот, Кто любит всех скудных,
На главу мою миро свое изливает,
И целует меня, и обвязывает
Перевязь свадебную
Вкруг груди моей, сам говоря:
Мать детей моих, Я полюбил тебя
И венец тебе дам, тот венец
Никто не возможет отнять.
Но как это, нежная дева,
Я просто не знаю,
Как могу это знать я?
Размышляю над этим и все ж размышлять не могу,
Но вот я живу и люблю».
Дщерь Красоты отерла
Глаза свои скорбные белым покровом своим
И молвила: «Ах, я не знала этого,
Потому я и плакала.
Бог любит Червя,
Он накажет ту злую стопу, что умышленно
Будет давить беззащитную форму.
Это я знала;
Но что в пищу ему Он дает млеко и миро,
Этого я никогда не слыхала, не знала – и плакала.
И в воздухе кротком я жаловалась,
Ибо я увядаю
И ложусь на холодное лоно твое,
Свой блестящий удел покидаю».
«Царица Долины, – ответила ей Праматерь Земля, —
Я слышала вздохи твои,
И все твои жалобы
Над моей кровлей пролетали,
Но я позвала их вниз.
Хочешь ли ты, о, царица, войти в мой дом?
Дано тебе в дом мой войти и вновь возвратиться;
Не бойся же здесь ничего,
Да вступишь сюда, о, девственная».
 
 
4
Страшный Привратник вечных врат
Поднял северный засов;
Тэль вошла и увидела тайны страны неведомой.
Она увидала постели мертвых и те места,
Где волокнистый корень каждого сердца
Глубоко на земле отпечатывает
Изгибы свои ненасытные;
Увидала страну печали и слез,
Где никогда не бывало улыбки.
Блуждала она в крае туч,
В стране, где долины темные,
Слушала вопли и жалобы,
Вдруг останавливалась,
Плакала возле росистых могил.
Она стояла в молчании,
Вникала она в голоса глубин,
Меж могил пришла к своей собственной,
Там села она и услышала
Голос скорби, примчавшийся,
Как вздох, из пустой и глубокой ямы.
«Почему слух не может закрыться
Для собственной гибели?
Или блистающий глаз —
Для отравы улыбки?
Почему наполнены веки стрелами,
Остриями, готовыми тотчас убить?
Там тысяча смерть приносящих воителей
В засаде лежит, —
Или глаз даров, глаз щедрот, устремляющий
Дождь плодов и чеканного золота.
Зачем заклеймен наш язык
Медом от каждого ветра?
Зачем слух, этот водоворот,
Свирепо в себя вбирающий сеть мирозданий?
Зачем ноздри, широко вдыхающие ужас,
Дрожащие, ноздри испуганные?
Зачем узда щекочущая
На пламенном юноше?
Зачем низкая эта завеса —
Тело на ложе наших желаний?»
Тэль вскочила и с криком назад побежала,
Беспрепятственно,
Пока не достигла знакомых Гарских долин.
 

Вальтер Скотт (1771–1832)

Ночь покойна была, но заснуть не дала.

Он вздыхал, он с собой говорил:

«Не пробудится он; не подымется он;

Мертвецы не встают из могил».

В. Скотт

Клятва Мойны. (Шотландская баллада)
Перевод К. Павловой

 
Вот клятва Мойны молодой:
«Не буду графу я женой!
Хотя б от всех людских племен
Остались в мире я да он,
Хотя б он мне в награду дал
Алмазы, жемчуг и коралл,
Хотя б владел он всей страной,
Не буду графу я женой!»
– «Обеты дев, – сказал старик, —
Все вмиг даны, забыты вмиг;
Обвив крутые высоты,
Алеют вереска цветы,
И скоро ветр с утеса прочь
Их унесет в осенню ночь;
Но Мойна, прежде ночи той,
Уж может графу быть женой».
– «Пусть лебедь, – Мойна говорит, —
В гнездо орлиное взлетит,
Назад пойдут потоки гор,
Пусть упадет утес Бенмор
И битвы в час наш грозный клан
Пусть побежит от англичан, —
Но я не изменюсь душой:
Не буду графу я женой!»
Еще доселе в тростнике
Гнездится лебедь на реке,
Бенмор огромный не падет,
Крутой поток бежит вперед,
Клан все слывет, каким он слыл,
И пред врагом он не дал тыл, —
Но Мойна любит всей душой,
И Мойну граф зовет женой.
 

Дева Озера (фрагмент)
Перевод А. Пушкина

 
Шумит кустарник… На утес
Олень веселый выбегает,
Пугливо он подножный лес
С вершины острой озирает,
Глядит на светлые луга,
Глядит на синий свод небесный
И на днепровские брега,
Венчанны чащею древесной.
Недвижим, строен он стоит
И чутким ухом шевелит…
Но дрогнул он – незапный звук
Его коснулся – боязливо
Он шею вытянул и вдруг
С вершины прянул…
 

Замок Смальгольм, или Иванов вечер
Перевод В. Жуковского

 
До рассвета поднявшись, коня оседлал
Знаменитый Смальгольмский барон;
И без отдыха гнал, меж утесов и скал,
Он коня, торопясь в Бротерстон.
Не с могучим Боклю совокупно спешил
На военное дело барон;
Не в кровавом бою переведаться мнил
За Шотландию с Англией он;
Но в железной броне он сидит на коне;
Наточил он свой меч боевой;
И покрыт он щитом; и топор за седлом
Укреплен двадцатифунтовой.
Через три дни домой возвратился барон,
Отуманен и бледен лицом;
Через силу и конь, опенен, запылен,
Под тяжелым ступал седоком.
Анкрамморския битвы барон не видал,
Где потоками кровь их лилась,
Где на Эверса грозно Боклю напирал,
Где за родину бился Дуглас;
Но железный шелом был иссечен на нем,
Был изрублен и панцирь и щит,
Был недавнею кровью топор за седлом,
Но не английской кровью покрыт.
Соскочив у часовни с коня за стеной,
Притаяся в кустах, он стоял;
И три раза он свистнул – и паж молодой
На условленный свист прибежал.
«Подойди, мой малютка, мой паж молодой,
И присядь на колена мои;
Ты младенец, но ты откровенен душой,
И слова непритворны твои.
Я в отлучке был три дни, мой паж молодой;
Мне теперь ты всю правду скажи:
Что заметил? Что было с твоей госпожой?
И кто был у твоей госпожи?»
«Госпожа по ночам к отдаленным скалам,
Где маяк, приходила тайком
(Ведь огни по горам зажжены, чтоб врагам
Не прокрасться во мраке ночном).
И на первую ночь непогода была,
И без умолку филин кричал;
И она в непогоду ночную пошла
На вершину пустынную скал.
Тихомолком подкрался я к ней в темноте;
И сидела одна – я узрел;
Не стоял часовой на пустой высоте;
Одиноко маяк пламенел.
На другую же ночь – я за ней по следам
На вершину опять побежал, —
О творец, у огня одинокого там
Мне неведомый рыцарь стоял.
Подпершися мечом, он стоял пред огнем,
И беседовал долго он с ней;
Но под шумным дождем, но при ветре ночном
Я расслушать не мог их речей.
И последняя ночь безненастна была,
И порывистый ветер молчал;
И к маяку она на свиданье пошла;
У маяка уж рыцарь стоял.
И сказала (я слышал): «В полуночный час,
Перед светлым Ивановым днем,
Приходи ты; мой муж не опасен для нас;
Он теперь на свиданье ином;
Он с могучим Боклю ополчился теперь;
Он в сраженье забыл про меня —
И тайком отопру я для милого дверь
Накануне Иванова дня».
«Я не властен прийти, я не должен прийти,
Я не смею прийти (был ответ);
Пред Ивановым днем одиноким путем
Я пойду… мне товарища нет».
«О, сомнение прочь! безмятежная ночь
Пред великим Ивановым днем
И тиха и темна, и свиданьям она
Благосклонна в молчанье своем.
Я собак привяжу, часовых уложу,
Я крыльцо пересыплю травой,
И в приюте моем, пред Ивановым днем,
Безопасен ты будешь со мной».
«Пусть собака молчит, часовой не трубит,
И трава не слышна под ногой, —
Но священник есть там; он не спит по ночам;
Он приход мой узнает ночной».
«Он уйдет к той поре: в монастырь на горе
Панихиду он позван служить:
Кто-то был умерщвлен; по душе его он
Будет три дни поминки творить».
Он нахмурясь глядел, он как мертвый бледнел,
Он ужасен стоял при огне.
«Пусть о том, кто убит, он поминки творит:
То, быть может, поминки по мне.
Но полуночный час благосклонен для нас:
Я приду под защитою мглы».
Он сказал… и она… я смотрю… уж одна
У маяка пустынной скалы».
И Смальгольмский барон, поражен, раздражен,
И кипел, и горел, и сверкал.
«Но скажи наконец, кто ночной сей пришлец?
Он, клянусь небесами, пропал!»
«Показалося мне при блестящем огне:
Был шелом с соколиным пером,
И палаш боевой на цепи золотой,
Три звезды на щите голубом».
«Нет, мой паж молодой, ты обманут мечтой;
Сей полуночный мрачный пришлец
Был не властен прийти: он убит на пути;
Он в могилу зарыт, он мертвец».
«Нет! не чудилось мне; я стоял при огне,
И увидел, услышал я сам,
Как его обняла, как его назвала:
То был рыцарь Ричард Кольдингам».
И Смальгольмский барон, изумлен, поражен,
И хладел, и бледнел, и дрожал.
«Нет! в могиле покой; он лежит под землей,
Ты неправду мне, паж мой, сказал.
Где бежит и шумит меж утесами Твид,
Где подъемлется мрачный Эльдон,
Уж три ночи, как там твой Ричард Кольдингам
Потаенным врагом умерщвлен.
Нет! сверканье огня ослепило твой взгляд;
Оглушен был ты бурей ночной;
Уж три ночи, три дня, как поминки творят
Чернецы за его упокой».
Он идет в ворота, он уже на крыльце,
Он взошел по крутым ступеням
На площадку и видит: с печалью в лице,
Одиноко-унылая, там
Молодая жена – и тиха, и бледна,
И в мечтании грустном глядит
На поля, небеса, на Мертонски леса,
На прозрачно бегущую Твид.
«Я с тобою опять, молодая жена». —
«В добрый час, благородный барон.
Что расскажешь ты мне? Решена ли война?
Поразил ли Боклю иль сражен?»
«Англичанин разбит; англичанин бежит
С Анкрамморских кровавых полей;
И Боклю наблюдать мне маяк мой велит
И беречься недобрых гостей».
При ответе таком изменилась лицом
И ни слова… ни слова и он;
И пошла в свой покой с наклоненной главой,
И за нею суровый барон.
Ночь покойна была, но заснуть не дала.
Он вздыхал, он с собой говорил:
«Не пробудится он; не подымется он;
Мертвецы не встают из могил».
Уж заря занялась; был таинственный час
Меж рассветом и утренней тьмой;
И глубоким он сном пред Ивановым днем
Вдруг заснул близ жены молодой.
Не спалося лишь ей, не смыкала очей…
И бродящим, открытым очам,
При лампадном огне, в шишаке и броне
Вдруг явился Ричард Кольдингам.
«Воротись, удалися», – она говорит.
«Я к свиданью тобой приглашен;
Мне известно, кто здесь, неожиданный, спит, —
Не страшись, не услышит нас он.
Я во мраке ночном потаенным врагом
На дороге изменой убит;
Уж три ночи, три дня, как монахи меня
Поминают – и труп мой зарыт.
Он с тобой, он с тобой, сей убийца ночной!
И ужасный теперь ему сон!
И надолго во мгле на пустынной скале,
Где маяк, я бродить осужден;
Где видалися мы под защитою тьмы;
Там скитаюсь теперь мертвецом;
И сюда с высоты не сошел бы… но ты
Заклинала Ивановым днем».
Содрогнулась она и, смятенья полна,
Вопросила: «Но что же с тобой?
Дай один мне ответ – ты спасен ли иль нет?..»
Он печально потряс головой.
«Выкупается кровью пролитая кровь, —
То убийце скажи моему.
Беззаконную небо карает любовь, —
Ты сама будь свидетель тому».
Он тяжелою шуйцей коснулся стола;
Ей десницею руку пожал —
И десница как острое пламя была,
И по членам огонь пробежал.
И печать роковая в столе вожжена:
Отразилися пальцы на нем;
На руке ж – но таинственно руку она
Закрывала с тех пор полотном.
Есть монахиня в древних Драйбургских стенах:
И грустна и на свет не глядит;
Есть в Мельрозской обители мрачный монах:
И дичится людей и молчит.
Сей монах молчаливый и мрачный – кто он?
Та монахиня – кто же она?
То убийца, суровый Смальгольмский барон;
То его молодая жена.