Родственный пряный запах клубится рядом, ладони скользят по коже, гладя каждый изгиб лица. Лиза мутно поглядывает вокруг. А вокруг – плавные переливы цвета. Струны, терзающие её тело, прячут жала и исчезают – так волны соленого океана впитываются в песок. Напевает смутно знакомый голос. Лиза ползет по бархатным мозговым канавкам. Нет, подождите… я не должна забыть: овчина, тугие кудряшки шерсти. Родной человек в тесной кухне, в кресле. И рядом кто-то другой. Кто он, и знаю ли я его? О чём они говорят? Я не помню имён. Это тревожит. Делает больно. Лучше забыть это всё.
Ла! Ма! Ама! А-а-а! ама. Ма-ма. Мама. Мама.
Лиза взглянула на Альберта. Тело его полулежало уютно на белом сиденьи дивана, а подбородок касался груди. Ипполит бросил Альберту на колени книгу и вышел в другую комнату. Лиза приблизилась к Альберту и опустилась на пол возле него. Уткнулась лицом в ткань на его плече. Ей временами казалось, что она готова отдать этому человеку слишком уж много, и ни одно его проявление не виделось ей чрезмерным. Звуки из туалета, запах зубов, складки кожи, и даже перхоть – всё это было ей мило и дорого. Всё это было родным, и оттого прекрасным необъяснимо. Не отрывая взгляда от книги, Альберт рассеянно опустил ладонь на макушку Лизы. Она благодарно вздохнула и заключила: мы с ним – одно. Мы подходим друг другу как лайковая перчатка и живущая в ней день за днём рука. Впрочем, тут же оговорилась она, это ещё не всё. Можно ли рассказать кому-то, как сплетаются отражения на лакированной дверце? Победитель выносит тело любимой из боя, воздев над собой как флаг. Как тряпичная кукла, в которую ласково проникает рука кукловода – одушевленная каждым движением пальца – она покоряется так. Бесстрашно летит в пространство, в которое рушатся стены комнаты, дома и мироздания. Мужчина ведёт свою шакти строго вперёд, крепко держа за локти, сквозь удивление и туман. Она делает неуверенные шаги к собственной сути, и от касаний ее ступней взлетают стайки колючих искр. Навстречу ей из молочной мути выступает незыблемая вершина, и воздух становится празднично-золотым. Изумленная радостью дэви в янтарных всплесках стремится к цели, чтобы коснуться собой снежного острия.
Вершина ей покоряется. Новая высота кружит голову, и дыхание становится будто бы ни к чему. Но несколько терций спустя женщина чувствует, что эта вершина была только первой ступенькой сияющей лестницы, и путь наверх уже невозможно остановить.
Лиза прижалась горячей щекой к мягкой ладони Альберта. Каким же невзрачным и скучным с виду бывает мужчина, знающий бесконечность!
Я, безусловно, счастливая – упоенно вздохнула Лиза.
Она устроилась поудобнее, открыла свою тетрадь и записала:
"Процессы поглощения и выделения чего бы то ни было телом и сознанием идентичны сами себе и всему мирозданию. Вдох и выдох, любовь и ненависть. Вращаясь на оси времени, «я» обращается к внутреннему реактору, производящему ток в теле или в уме. Залитые солнцем слияния рек, невидимые иголки, которые ищут в высокой траве прихожане забытых церквей.
Мы гуляем по парку.
Асфальт безупречно крепок под слоем лиственной шелухи. Ты идешь со мной рядом и говоришь, что реально то, что можно потрогать. Мы идем вшестером: я, какой себя вижу я, обнимающая того, каким я тебя вижу. Ты, каким себя видишь ты, обнимающий ту, которую видишь ты.
И двое реальных людей идут через желтые волны тоски, обнимая за плечи друг друга."
Лиза немного подумала и зачеркнула тоску.
Объявили посадку. Гурьбой топоча по трапу, людишки заполнили самолет. Пристегнувшись, Шумлянский простился с холодной Москвой за стеклом и закрыл глаза.
Взлетели.
Лиза-нежная появилась во сне практически сразу, как будто его ждала. Потянулась к нему, распростершись на лоскутках полей и дорог.
Лиза.
Белые плечи, ласковый профиль, пряди змеились до горизонта под округлым носом его самолёта. Лиза-сонная перевернулась во сне на живот, и ее волосы затянули Альберта в ночь. Альберт шёл по сельской дороге от города, вдоль фруктовых садов, спящих за каменными заборами. Мелкие камешки разбегались от его ног.
Альберт внутренне знал, что ищет ребёнка с глазами карими, и уверенно шёл вперед. Альберт очень устал, и едва волочил ноги. Он не мог оглянуться. Не мог повернуть назад. Мир тяжело лежал на его плечах, укутанных пледом колючим.
Он шел в темноте, свесив голову на уставшей шее, и потому не заметил корову, стоящую посреди дороги. Корова была большая и безучастная ко всему. Фары автобуса осветили ее опущенные ресницы, единственный (правый) рог и крутые бока. Взвизгнули тормоза. В пролетающем мимо окне Альберт увидел глаза человека, глядящего с изумлением на него.
Оцарапав бока ветвями яблони, автобус свернул с дороги и канул в ничто.
У мальчика (обладателя карих глаз) было три имени. Первое имя сказал Господь-Отец с просьбой запомнить вот что:
Те, кто тело освоил, но первое имя забыл, безнадежно увязнут в своей свободе.
Это мальчишка накрепко уяснил.
Мальчик родился, от сердца крича «Рам!», и всё улыбалось ему в ответ.
Второе имя дала человеку мать. Она назвала его Бачча. На время, пока не пришёл его папа, земной Отец. И оказалось, что «бачча» – слово, которое значит «малыш», а значит мама дала ему нежность.
Третье придумал папа: имя Бикрам, и оно было схоже с Первым, и мальчик разулыбался от радости. Старики говорят, что легко отличить счастливого от несчастного – те, кто помнит святое Имя, смеются над временем и не вязнут в его морщинах.
Бикрам понемногу свыкся с младенческим телом, которое он исследовал: трогал, натягивал и вылизывал каждый край, до которого мог достать. Вскоре тело стало привычным, и он просыпался в нём с каждым разом всё проще и всё уютнее.
Счастье скользит, как топленое масло. Бикраму уже четыре. Он ловко ныряет под мамину руку – туда, где тёплая грудь наполняет тугую ткань ее чоли. Мальчик прячется целиком в складках юбки сари, мама смеется и вертится, силясь его поймать, но малыш убегает, радостно хохоча.
Куры шуршат в кустах.
Мальчика привлекает колодец. В колодце – всегда луна. Она, наверное, прячется там, когда по небу в сияющей колеснице мчится сияющий Сурья. Сурья суров, но его езда сопровождает цветение планеты. Вода в колодце всегда чиста и очень холодная, потому что луна ведь сделана изо льда. Не зря же тает на небе она ночь от ночи?
– Луна живет в волосах у Бога по имени Чандрашекхара. Луна – это тоже бог, и имя ему – Чандра – так говорит мама, гладя Бикрама по голове. Бикрам убегает от мамы, топая и хохоча, и прыгает в лужу, и брызги летят веером. Бикрам смеётся беспечно, забыв о луне и о маме, как свойственно детям, избавленным от забот.
А сразу за домом от старой телеги – дорога через рододендроновый лес, бежит по мохнатой щеке холма в далёкие дали.
Самолет, содержащий Альберта, приземлился в Дели. Сойдя на звенящий трап и вдохнув полной грудью, Шумлянский чуть было не повалился навзничь. Густое и вязкое варево, которое тут называли воздухом, шевелилось и благоухало всеми мыслимыми грехами и их последствиями в веках.
Вторым сюрпризом являлся ковёр. Бесконечные мили ковра покрывали огромный аэропорт.
Шумлянский Альберт пришел в себя и несколько долгих секунд не понимал ничего. Прямо над ним, на потолке, глухо постукивал вентилятор. Из медленного мелькания прямоугольных коричневых лопастей сформировались и выбрали правильные места дверные проемы, картины на стенах, мелкая сетка окон и правила жизни в ашраме, которыми хвасталась каждая дверь и стена. Последними разлеглись на полу красивые туфли Шумлянского и чуть в стороне – ярко-малиновый чемодан.
Альберт рывком сел на постели.
Женщины не было.
Он с облегчением лёг на место – сидеть было лень. Восстанавливать прошлую ночь и день было трудно, как будто за время сна информация о событиях провалилась в глубокое подсознание.
В голове мелькали невразумительные обрывки: набриолиненные усы шофера, вывеска "money exchange" с оторванным уголком и шелестящие листьями пальмы во мраке внутреннего двора. Торопливый ритм колес чемодана по каменной кладке – как поезд, шумящий по шпалам, и писк невозможно живучего комара.
Дверь приоткрылась и в комнате появилась она. Спокойно сделала шаг направо. Скользнула за белую дверь (вероятно, в ванную), там пошуршала, позвякала и пожурчала. Снова вошла, остановилась по центру комнаты, в которой лежал Альберт, и прямо уставилась на него. Ее глаза оказались живыми, глубокими и внимательными, как у мамы. Волосы сильно блестели, будто она все утро старательно обрамляла лицо крупными прядями. Шею обхватывал шарф, удачно соседствующий с цветом лица. Что было ниже, Альберт понять не смог – предметы одежды один на другой наползали в художественном беспорядке. Однако, из-под текстильного хаоса выдавалась незаурядная грудь, а ноги… ноги, конечно, нуждались в том, чтобы быть воспетыми кем-то из тех, кто умеет петь.
– Пойдешь ли ты завтракать? – глядя на Альберта, произнесла она.
– Давай. Я оденусь и сразу спущусь. Ты ведь меня подождёшь? – безопасно-ласково муркнул Шумлянский, который к этому времени был готов на любую ложь, лишь бы коснуться этой фигуры. Лишь бы не упустить.
Фигура молчала секунду, посверкивая глазами, затем кивнула и вышла.
Шумлянский выпрыгнул из кровати. Обжигая босые ноги о мраморный пол ледяной, допрыгал до туфель, напялил как шлепанцы и поскакал в душевую.
Склоны гор торопятся вниз, задыхаясь от радости. Вплетаются ветви друг в друга, как будто косы красавицы. Блики солнца бегают по земле. Бикрам замирает, восторженно глядя на кроны рододендронов. Нет ни одной чешуйки, ни одного лепестка, ни одного отражения неба, которое не понравилось бы ему. Древесные руки, угли костра, светлые обещания рек. Нет сомнений, нет огорчений, нет прошлого.
Впрочем, …
Иногда наплывает воркующий в темноте перезвон сувениров на полочках в кухне, которую первое время мальчик видел во сне. Слышит пение водопроводной трубы, видит ровные строчки из слов незнакомого языка на страницах в толстой тетради. Шуршание ткани, клубочки пыли на деревянном полу из досок, уложенных плотно друг к другу и залитых сверху как будто воском, как никто не делает там, где Бикрам растёт. Лица, события, голоса, которые он не знает, изнутри застилают ему глаза, и весь день он вялый. Ему не хочется разговаривать и играть, чем он всерьёз беспокоит маму. Мама делает сладости – ладду, гладит по голове, непрестанно целует в лоб. Бикрам только хмурится и молчит, его что-то внутри терзает. Он старается вспомнить о чём-то важном, или чего-то ждёт.
– Мама, а что такое экзистенциализм? – Бикрам выговаривает сложное буквосочетание по слогам.
– Не знаю, бачча. Откуда ты взял это слово? – мама, спеша, вытирает руки о юбку сари, в надежде об этом поговорить.
– Так, просто… – шепчет мальчик и уходит на задний двор.
Мама с тревогой глядит ему вслед.
Неловкости с выяснением имени удалось избежать. Заполняя бумаги в ашраме, внизу, на ресепшене, стоя с фигурой рядом, Шумлянский взглянул через ее плечо и отсканировал данные паспорта. Анна Владимировна Косая. Место рождения: Краснодарский край.
– Куда ты теперь собираешься? – Аня облизывает губу. В белом сладком сиропе – долька соленого миндаля.
– Куда я еду? – Шумлянский проводит время, созерцая рисунок на скатерти. Один из округлых локтей Анны мешает продолжить узор. Так и не осознав, стоит ли говорит правду, Шумлянский вымолвил:
– В горы.
– Ты шутишь? – неожиданно громко воскликнула Аня Альберту в лицо. Посетители кафетерия, дружно блестя глазами, повернулись к Шумлянскому.
– Слушай, а может, к морю вместе рванём? – несколько мягче спросила она. – Ты не пожалеешь об этом!
– Чего я у моря не видел, – упрямо мотнул головой Шумлянский.
– В горах очень холодно, ты посмотри прогноз! – повела подбородком Аня, немного шире раскрыв глаза. – Я была однажды ранней весной в Манали и сидела на солнце в шезлонге, в ушастой шапке, в шерстяном пальто и в тёплых носках. Мне друзья говорили – ты рано едешь, но я никого не слушала, и билет взяла. Сложно было поверить, что там, в горах, другая погода. Я потом пожалела, но было поздно.
– Я в горы не просто так, а по делу. Меня там кое-кто ждет, – резанул Шумлянский чуть жестче, чем следовало
Анна заметно качнулась вперед. Лёгкая тень затмила её лицо. Впрочем, она с собой молниеносно справилась и дружелюбно произнесла:
– Что ж, ты успеешь еще. Послушай меня! Почему бы сейчас не поехать к морю? В Гоа, к примеру, девчонок полно, и такие красавицы – закачаешься! Я таких нигде не встречала. Купаться выходят, как будто готовы к танцам восточного живота. Отдохнешь и расслабишься там после Питера. А то там у вас этот вечный цугцванг. Знаю я. Может, поедем? Я так не люблю одна по вагонам индийским перемещаться. Всё равно ведь, к началу марта около моря всё прекращается, и в это же время теплеет в горах. Тогда и поедешь. – И Аня кивнула, дожевывая самосу.
– Цугцванг? – уточнил Шумлянский, чтобы хоть что-то сказать.
Пока Аня рассказывала о шахматах, он размышлял. Разумеется, верить на слово Анне Косой не стоило, ввязываться в интимную близость… это начать легко, но он знает, что будет дальше. Хотя, если вдуматься, взять ее как попутчицу это идея, близкая к гениальной. Дело в том, что спешить-то действительно ни к чему. Мастерскую он сдал внаём, денег вполне хватает. Когда доберутся до моря, он сразу уйдет. Если она незнакомцам так доверяет, то это ее дело. Ее личная жизнь.
Можно наврать, что у меня гепатит. К зубному сходил неправильно, было дело. – рассуждал Шумлянский. Она ужаснется, а я сделаю вид, что обижен ее отношением к заражённому праведно – я-то в этом не виноват – и немедля уйду. Она примется мучиться и отстанет.
Вуаля. Альберт на море один." – думал Шумлянский, перебирая деньги в бумажнике.
– Давай-ка я угощу тебя, милая. – Жестом Аню остановил.
Девушка вспыхнула, просияла. "Простушка" – подсознательно вымолвил Альберт, будто бы укусил. Сложно не будет.
За плечи ее приобнял, выходя из кафе, и небрежно бросил:
– Ну-ка, про Гоа побольше мне расскажи.
План дал трещину просто сразу. После первого часа Аня так надоела, что у Шумлянского напрочь пропал аппетит. Поразительно, что назойливость женщину превращает из волчицы в шпица, несущего за хозяином свой поводок. Конечно, ей было обидно. Но кому интересно мнение женщины, пойманной на крючок?
Купить билет до далёкого моря оказалось не так уж просто. Аня и Альберт кружили в ущельях зданий, увешанных гнездами проводов, перешагивая отбросы и уворачиваясь от попрошаек. Main Bazar города Дели липнет к телу, как тряпка, источающая горячий мед. Драгоценности и шелка на прилавках призывно сияют, рассыпаясь на ощупь пеплом и требухой. Если ты на базаре, то временами необходимо отскакивать в сторону, чтоб не стоять на пути отупевших от шума быков, бредущих по улицам города, праздно жующих на холостом ходу. Шумлянский, неблагодарно сопя через шелковый шарф, данный ему Анной, молчал, потому что не знал, которое из ругательств выпалить первым, и кому его адресовать.
В Дели всецело жарко, и это нельзя облегчить. К одиннадцати часам Шумлянский сымпровизировал Ане что-то о животе и сбежал. План был простой: передохнуть в отеле, но оказалось, что кондиционеры в городе Дели – тоже не те, что в нормальном мире, так что Альберт только насытил комнату влагой плохого качества, но облегчения от жары не получил. Однако, возникли сомнения о безопасности вдоха. Шумлянский решил принять ледяной душ. Разделся, включил. Вода потекла неприятно-теплая, Альберт решил умыться, подставил ладони, и вода в них как будто зашевелилась.
Взбешенный Шумлянский снова попёр наружу. Под ногами вонючий соус, в воздухе липкая пыль, неумолчный визгливый гомон. Тупая, немыслимая жара. Коленом случайно ткнулся на главной улице в человека, покрытого, судя по запаху, жидкими экскрементами, сидящего над открытым канализационным люком. Это было последней каплей. Ну, всё. Хватит! – решил Шумлянский. Я видел вполне достаточно.
Он выставил руку вбок, подзывая рикшу, уселся на скользкий диванчик и выпалил: Go as far as you can. Сунул водителю деньги, в рот – шоколадку, и откинулся на сиденье скользкое, в тень.
В моторикше все на виду – и водитель и пассажир. Рикша это повозка на трёх колесах с диванчиком и навесом, которая бодро мчится среди машин, и даже умеет на месте кружиться.
Когда такси добралось до шоссе с покрытием сносного качества, Шумлянский отвлекся от архитектуры и занял себя рассматриванием водителя. Тот был одет в простую рубашку белого цвета. Волосы выстрижены, умащены. Фигура в целом – чистая благодать, хотя кости широких плеч шуршат под рубахой от худобы. Кисти рук аккуратно сжимают руль.
Водитель на светофоре притормозил, отхлебнул прозрачную жидкость из пластиковой бутылки, которую вытащил из специальной выемки. Судя по цвету пластика, использовалась бутылка не первый год. Шумлянский несколько долгих секунд смотрел на дрожащую влагу. Затем через прямоугольное зеркало заднего вида, обрамленное пляшущей дискотекой иконок Лакшми, Ганеши и Шивы, наткнулся на взгляд.
Чёлочка над маслинами глаз. Сухие скулы, глубокие выемки на щеках. Лицо безмятежности, черт бы его побрал. О чем же он думает, тощий коричневый карандаш?
Водитель поймал взгляд Шумлянского, улыбнулся открыто и широко, и произнес:
– My name is Ganesh. Welcome, ji. India – very niсe?
А, Ганеш – это же ихний бог с головой слона, с трудом припомнил Шумлянский. Бог богатства и праздника. Просто смешно. И чему это он так рад? Богат несметно. Я мог бы купить и его колымагу, и его самого на первые доллары, которые по прилёту на рупии разменял – Шумлянский насупился, ничего конкретно не отвечая, и будто бы отрицательно головой покачал.
– I very much love my country. You? India first time? – с надеждой продолжил водитель, и просиял очами из-за худого плеча, и сплюнул под рикшу то, что показалось Шумлянскому осколками битого кирпича.
Ещё не хватало, подумал Шумлянский и буркнул:
– Индия, гуд, Ганеш. Инглиш ноу, сорри. – Развел руками для убедительности, закрыл глаза, показывая, что разговор по душам окончен.
Моторикша остановилась, Шумлянский вздрогнул, открыл глаза. Пока он дремал, вместе с пылью под ноги внесло этикетку, наверное от мороженого, с крупным зеленым призывом “ENJOY!”. Альберт прикрыл саднящие веки. Индия атакует нещадно, даже во сне.
– Lotus Temple! – Гордо сказал водитель, упершись жилистым пальцем куда-то вверх, будто бы в потолок повозки. И соскользнул со своего сиденья в гущу разнообразных транспортных средств.
Шумлянский расправил затекшие ноги и выбрался вслед за ним.
– Lotus Temple! – Снова сказал Ганеш, улыбаясь с гордостью архитектора. Белоснежный каменный лотос лежал на индийской земле, как в добрых ладонях, и стремился отвесно вверх - в небо, дрожащее от жары.
Задушенный в проводах серый, гудящий город с надеждой теснился к храму, но морская волна не в силах коснуться горных вершин. Выстроенный из белого мрамора геометрически верный лотос, незапятнанный грязной земной игрой (они говорят – лилой) в любую секунду готов унести в своей сердцевине тех, кто способен молиться, к просторам внутренней тишины.
Водитель помог пассажиру легко пересечь дорогу. Он взял Альберта крепко за локоть одной рукой, другую выставил непреклонно в сторону, и бесстрашно рванулся наперерез потоку гудящих машин. Благополучно достигли другой обочины. Ганеша Альберта отпустил и пообещал, что дождется его возвращения, и бесследно исчез в потоке бегущих индийских частиц.
Лотус темпл. Что ж. Больше похоже на стадион. – Решил Альберт. И все-же не смог бы скрыть даже и от себя, что чуточку впечатлен.
Поток посетителей тек по огромной зеленой поляне к храму, и процесс попадания внутрь был строго определен. Первым делом пришлось снять обувь. Шумлянский Альберт, недоверчиво игнорируя специально сколоченные для шлёпанцев полочки, сунул свои сандалии в сумку и взял с собой. Затем полагалось подняться к одной из стеклянных больших дверей, ведущих в храм, и ждать, когда наберётся группа из десяти человек. Шумлянский вспомнил начальную школу и злую молоденькую учительницу, Марию, кажется, Леонидовну. Она брала в руки веревочку, на которой, как почки на тонкой ветке, висел весь класс. Так она сопровождала детей в столовую, чтобы не растерять их на поворотах и лестницах.