Read the book: ««Играя с мраком блюз»»
© Петр Альшевский, 2021
ISBN 978-5-0055-3324-1
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
«Играя с мраком блюз»
1.«Мальчик-колдун»
Убийца сфинксов слышит
видит
суп из костей сварился
стынет
дракон ребенка не обидит
горнист в полях
уймется
сгинет
прозревший денди поживет.
За ним волочится нога
он с шахматной доской
«Мне два батона и сома»
их съест он за рекой
на дне ее лежит кинжал
чуть выше рыбы спят
я попаду под самосвал
влюбленный примет яд
его подруга не придет
у гроба постоять
и засмеется мудрый черт:
«Я знал, что она блядь!».
От сигарет ломит в висках
в зубах большой провал
чей тут огонь
горит в кустах?
на чей здесь кличут бал?
Собаки, тени, голоса
никто не ждет зимы
мерцают узкие глаза
людей чужой страны
кричит охранник: «Я готов!
впустить вас на порог
сейчас спущу голодных львов
они залижут бок
откуда кровь течет едва
но ровно и давно»
деньгу сшибают шулера
майор идет в кино
с эффектной дамой по Тверской
они ползут вперед
ей неизвестно кто такой
злой вождь «Больной Койот»
прибывший в Кремль списать долги
с народа из-за гор
чьи звери шепчут: «Помоги.
Он нас совсем извел».
Рябой палач, учтивый царь
«Дай чартер-самолет!»
привез нам в дар старинный ларь
в нем черепа и мед.
Деревья гнутся к мостовой
три крысы рвут пакет
не хочешь пить —
дымись травой
оставишь, будда, след
или сорвешься вдруг с моста
под капли с синевы
немного черной, но тогда
цвета не тронут сны
навечно будет белым он
последний сон бойца
уперто лезшего на трон
погибшего отца.
Устал чирикать соловей
раздел малышку дед
«Я становлюсь чуть-чуть умней
изведав прорву бед».
Мартышка щупает банан
махатмы водят мяч
не обернется тренер-хан
услышав детский плач
далекий выстрел не спугнет
зевающих ворон
старуха с сумкой упадет
издав протяжный стон
ее под локти отведут
положат на скамью
она почует странный зуд
«Как, Боже, жить люблю».
К ней подойдет синюшный горб
он скажет: «Здравствуй, мать
смотри ты в даль
гляди ты в ширь
нельзя нам умирать.
Мне тоже не с кем крест нести
но я стою, бодрюсь
а за тебя, уж ты прости
я, кажется, боюсь».
Придорожная пыль – вот моя быль
я перерезан изнутри
струной неведомой мне лиры
львиное сало кладется на хлеб
горбушка рассыпается в ладони
и пуст канат
когда-то по нему ходили
но мальчик еще слаб
отец и брат в могиле
без старческой коросты
под дикой земляникой
незыблемо
прямо
потерявшись в подземной толпе
трафаретными символами
порыва и бездействия
самоотдачи и неприкаянности
токсичный ручей смоет и память о них —
в рубцах декабристы
их детей конформисты
сделали с тактом к бессонным супругам
белым, как сердце у снега
иссушившим пределы терпения
«мы мы мы подломились, надышавшись
горчичного газа, борцовских трико
церковной утвари, мелиссы»
смерть не идет на компромиссы
к спине прилип холодный лист
под майку он залез:
«Вы поджигатель? Конформист?
Обычный трезвый бес?».
Маляр в ответ не промолчал
взревел: «Иди домой!
таких, как ты, я знал, видал
вам страшно быть собой».
«Ты сам другой?».
«Да, я другой. Я весел и женат
за год всего один запой
чему, не скрою, рад».
«Тебе не грустно быть слепым?».
«Слепым? Ну, что за чушь.
Карман не выглядит пустым
там деньги. Пара груш».
«Не угостишь? Конечно, нет…».
«Не ной, не хнычь – бери.
И заодно вот мой кастет.
Потрогай. Оцени».
«Какой тяжелый. Весь в крови».
«То старые дела
литовец прыгнул – селяви
закончилась весна
для католичества навек
не станет больше петь
о том, чем славен человек
пришла к чухонцу смерть».
Опять ножи, опять дожди
я под навесом жду
наметок верного пути
друзей, погоду, мглу
мне виден всадник за окном
прекрасный звон, кабак
он, выпив двести
все вверх дном
разнес, сказав: «Вот так.
Я поступаю – горе вам
привет козлам от сов
пять дней не спал
и сотней ран
я накажу врагов.
Солнечный луч по каменистой тропе
пощупав уши гордой моськи
под брюхом носорога пролез без дураков
состояние брутально.
Предыстория духовна —
у меня был разрыв почки
я лежал в палате серой
под вонючим одеялом
подвывал во сне Акелой
шелудивым старым волком
не сумевшим взять ягненка
между мной и Колей с Пресни
шла красивая девчонка
поливала она кактус
чуть трясла роскошной грудью
боль меня рвала, ломала
наполняя разум жутью
террористами, врачами
белым лебедем с крылами
что горят, бросая искры
над пустынными садами
ни змеи, ни человека, апельсины, апельсины
каждый с головы медведя
и под ними явно мины
ты наступишь
ты очнешься
перестанешь звать на помощь
ощутишь на теле вечность
тихо… мирно…
эй ты, овощ!
Вы ко мне? А кто вы сами?
Проститутка, мать Тереза?
Доктора ведь мне сказали:
«Пшенка, парень, и аскеза
вновь подвигнут тебя бегать
робко гнать за облаками
направляя свой рассудок
величайшими стихами
о морях и капитанах
о твердыне медкомиссий
не позволивших на гибель
несмотря на важность миссий
многих миссий… страшных миссий
выходить, отдав все силы
на подбор лихой команды
ты не хочешь слушать сердцем?
Тебе мало этой правды?».
Мне не мало —
просто тошно
видеть солнце через тучу
облака… беги за ними…
чувства, утки – в одну кучу».
Он верит в себя, как в Бога
не очень
не сильно
на лицах застыла тревога
одно из них с нами
это его
несущего кости в метро
город – валет, одиночество – туз
небо – восьмерка
восьмеркой я прусь
качаюсь в скверу, виляю в клешах
штаны не сползают
рот пуст
погрязшим с концами в никчемных делах
не привыкать слышать хруст.
Ломается нечто
примерно во мне
газету уносит в гнездо
гений бредет по отвесной стене
птенчик валяет зерно
барин пыхтит
пресс-служба дает минимумом правды о нем
годы летят
кирпич не лети
сдержался затраханный гном.
Выпив портвейна, взглянул на часы
время кого-то простить
на пыльном столе кусок колбасы
«Лощеных мне не за что бить.
Они ведь не знают
как я не попал в худющую женщину Лу
она отсмеялась
я отрыдал
вот мой стакан – я приму».
Номер машины замазан и скрыт
на ней развозили коров
долларов сорок за пару копыт
«Возьми меня, хмурый Седов —
не нужно морали
не надо смотреть
словно я мертвой пришла
после всего ты желаешь попеть?
Гимн?
Я забыла слова».
Лучших осталось не два и не три
больше
пока еще так
увидишь богиню – тотчас же умри
заполнив ей семенем бак.
Уснувшего – в море
оно далеко
за шею, под ноги
«Нормально?»
«Легко!».
Девушка плачет: «Он добрый… родной!
Он денег мне должен
за ночь под луной!».
Пенятся лужи, орут простаки:
«Вам важно?! Нам тоже!
Отдать все долги и выйти на паперть
с чистой душой.
Как настроение?
Ринуться в бой!
Топтать, раздевая, успешных мегер
иметь их всем скопом
и без полумер
из грязи мы вышли, туда же войдем
темень наш пастырь!
обида наш гром!».
В сердце гудит, не гнется спина
чревовещатель воскликнул:
«Зима!
я счастья не жду, подыхать не хочу
какая собака задула свечу?
при свете ее я читал по глазам
лежащих со мной
ослепительных дам».
Проход по Тверскому
знакомые лица
меня порабощает омерзение
афиши – везде
по бульвару
стоймя – в красках, улыбках
одна мы семья.
«У нас юмористы!»
прибил бы веслом
«В „России“ Газманов»!
О, боже, вновь он
в остывшей жаровне пепел Христа
кишки забурчали
банкует глиста
сглотнул суету трижды раненый дед:
«Любовь и надежды?
Стократно во вред».
Синяя птаха клюет над Москвой
ангелов
мух
голося мне: «Постой!
Не попадайся в дешевую сеть
мышцам – болеть
нервам – терпеть».
Бомбы и финики, спасибо вам за заботу
сдавленный вопль на цементном полу
ни на что не похоже
сильфида Елена добра
в «Макдональдсе» гаркнут: «Свободная касса!»
я здесь опять с протянутой рукой
не проявляя царственного класса
стою в тепле
робею, как герой
узнавший чудище в любимой
«Ты не моя – ты дьявол-мышь.
Тебя не взять мне грубой силой
и что же ты? Кричишь?
Молчишь?».
Она молчит, ей крайне страшно
«Герой – могуч
я не отважна
куда мне против его плеч
поднимет руку и в ней меч
погибну тут же, не спасусь
прощай, герой
к Нему несусь.
Мои окна, их стекла
выходят на кладбище —
там наше пастбище
массив моих телес достоин сожалений
я ухожу, я обойдусь без восхвалений
со стороны израненного грума
свою карету завещаю
тетке кума
Оливии
веселой, тощей шлюхе
понять бы напоследок, что тут в ухе
звеня, ревет
наверное, досада
от предвкушенья встречи гнуси
ада».
Остановитесь подо мной
дороги звезд и запустений
наш зимний брат избрал покой
у-ху, у-ху
то филин.
Он в удушье великой млечной переправы
и как мужчина
как блядина
ведет к вратам глухой заставы
их отворяет сонный страж.
«Я ваш.
Я их.
Но больше ваш
смотрите – всходы
морковь, нарциссы, сельдерей
надстроить прахом свои годы
вы не желаете?
Смелей!
Не знает дочка – ветер знает
пожарный лает.
На луну.
Пока не воет – лает
дрожа, трясется
воспевает».
Птицы и те пишут песни
с желтыми листьями в рифме
там филин.
Нет.
Там чайка.
Сомневаюсь.
Там чайка и пингвин
отдавшие все перья
для босховских перин
«Я чайка. Вы, наверно…»
«Ну, здравствуй. Я пингвин»
«Где филин?»
«Тут он, рядом.
Сковал беднягу сплин».
Не избежать и не укрыться
с утратой чувства не смириться —
ты приставишь ствол к моему виску
я, сглотнув, скажу:
«Быть мне одному».
Если, уходя, не нажмешь курок
с радость пойму, как я одинок.
В нетрезвом исступлении
будучи только контуженым
меня не остановят
я ежечасно меняю очертания
не делясь мыслями
перегибаясь через перила
полдень и вино, на березе мышь:
«Эй, летучий глаз
почему не спишь?
Тревожные думы? Тупая судьба?
Проблемы с сознаньем?»
«Имеются, да…»
«Выпить…»
«Не буду. Вина? Никогда.
Стаканчик бы крови для сладкого сна»
«Моя подойдет?»
«Я знаю, не дашь.
Схватишь за клюв, затащишь в шалаш»
«В квартиру.»
«Плевать. Мне разницы нет
где и кому я пойду на обед»
«Тебя я не съем»
«Друзьям отнесешь?»
«Их не осталось…
Что ты несешь?».
Он не ответил – взвившись, пропал
слегка ниже неба
слегка выше скал
я их не вижу, но что с меня взять
стреляет жена
печалится мать
гребет на байдарке небритый спортсмен:
«Смотри, не смотри —
в этом мой дзен.
Не проиграю, поскольку один
сегодня мечусь
между бешеных льдин»
«Льдин? Я не понял»
«Полно их, земляк
на каждой сидит огнедышащий рак
фыркая злобой, тянет клешни
а прямо под нами
горят фонари
в омуте болтанка
мамца! -рамца! -дамца!
буйный хоровод
фумца! – пупца! -кумца!
прыгает кругами мертвый бегемот
ты поможешь детям, попросившим грош?
Или твердо скажешь
что их голод ложь?
Выйдешь ли с шарманкой, обокрав музей
веселить без меры
выгнанных гостей?
Как тебя проверить?
Чем тебя убить?
Кстати, ты не мог бы денег одолжить?
Мне немного надо —
тысяч пять в рублях
на покупку кобры
с Гомми на паях
мы ее запустим Машеньке в постель
она наша Маша
хуже любых змей».
Свистопляска отлюбивших
больше, чем они нуждались
натыкает их на стены
заставляя плакать гены
обрученные с судьбою
о бессилии надежды
придать снежному покрою
резкий запах расставанья
с указателем на встречу
«Я вас всех зачеловечу!»
крикнул в форточку прохожий
скрывший крылья под рваниной.
Никто не спит – он в власянице
пускает пробный ураган
обмочившись, рассмеявшись
вдовы, хрипы, скорбный гам.
Лукаво в камень обращаясь
с рукой не смеющей дарить
он, лишь зрачком перемещаясь
пребудет здесь, позволив быть
упадку сил и взмаху дверью
не виноватой, что слова
нас пригвоздили к отступленью
перед услышанным тогда —
его танцующие пальцы
сыграют реквием живым
и мы, улыбок самозванцы
под этим взглядом догорим.
По солнцу бредет пьяный отрок.
О, да, конечно —
придав изумления делавшим ставку
на здравость забвения.
Застав эти лица под сумрачной ношей
весна отгуляла капелью-святошей
и полегла, или скоро поляжет
против всех правил, но кто ее свяжет
если она захотела стереться
с жесткого диска поддельного сердца.
Отошлите подарки
позвоните Чайному Мастеру Никодиму
он свяжется с мавзолеем Мусы
дерутся лягушки, медлит заря
из животов торчат якоря
эхо сменило пароль
факир из Багдада не знал
Махмуд, приготовив запал
смотрит на бездну вещей
нужных ему просто так
чтобы магнитная высь
вжала всезвездный кулак
опередив разворот
его самомнения вспять.
Светом себя измерять —
у ночи ходить в должниках.
«Лепешка?»
«Уран».
В траве и кролик, и туман
благородный грабитель
курит дурман
в гости к дядюшке Никодиму
очередь, как в желтый дом.
Блистая распахнутым ртом
на фоне погасших свечей
люди бормочут рефрен:
«Завтра мы станем мертвей
завтра мы станем мертвей
завтра мы станем мертвей».
Ветер грызет свой хребет
на его рукоятке псалом
«Желаю тебе столько лет
сколько ты сможешь стерпеть».
Между скелетами сеть
или просто гамак
мощи боксеров поют
для заключивших в нем брак
песню о грустной судьбе
меняя местами слова
чтобы лежащих впотьмах
осталось хотя бы по два.
Швырните меня в толпу
сбейте мной их прически
задавайте вопросы
продлеваю радость? Оттягиваю утро.
Водка, Лена, гадость
гнилостно и мутно.
Над нами с комарами ползает луна
мечется кукушка – без любви
без сна.
Открой глаза.
Не удивляйся, не пугайся
с тобой, как прежде, я —
невнятный рассвет
зола рок-н-ролла
дьячки не придут поднять меня с пола.
Сума нам
тюрьма
не помню за что, но ты обещала
разбить мне лицо
рукой? чемоданом?
Его собирай
зови меня джанки, ступай на трамвай
плати за проезд из отложенных средств
на беглый осмотр
удивительных мест —
Пальмиры, Дамаска
колоннад, пирамид
тебя устрашает мой нынешний вид?
Бесят соседи?
Уныние гнет?
Включи телевизор —
взгляни, как жует
резинку с нажимом чернявый амбал
похоже, он вряд ли когда-нибудь спал
в тесной ночлежке на Кедрова-стрит
качая копной:
«До сих пор не убит
я не опущен
не выперт под снег
довольно неплохо влачу я свой век
не трогаю слабых
от сильных бегу
и, может быть, скоро кого-то найду
бесспорно никак не среди голубых
хотя в их колоннах хватает святых
верящих в чудо
в повторный приход
распятого мужа
не искавшего брод».
Потусторонние тени перекрывают дорогу
удавленник скромно хихикает
на коленях запойного дьявола греется славный Иуда
торговля кипит. Бабы с тюками
краснея, потеют: «Ты, видно, не с нами
куда тебе жить в такие морозы
в наших глазах бывают и слезы
но мы не сдаемся
растим мы детишек
у нас с Васей трое
наверно, излишек…».
преемник наивысшей благодати
великий Вася
бык-челнок, сказитель гангстерских историй
не мне говорить, кто из нас в точку
попал, не допив колоссальную бочку
с бренди, ликером
смесь – принимаю
они в самом центре
я вновь, мама, с краю
ряжусь, усмехаясь, над нудным балетом
пожухлая прима
кончает минетом
«Он молодой… постановщик… Артур…
мне, как одной из морщинистых дур
приходится брать…
Что тут добавишь —
на давних успехах
кашу не сваришь».
Глубочайший овраг, присевший в нем йог
волну в небосводе
если, выпивши, слег
тебе не поднять, не унять суету
с мыслью: «Элен!
Позвони. Я приду».
Через тебя я перелезу, позволив рыкать
мозгу-бесу —
ты села перелистывать ноты?
Закрой эту глупую книжку.
Я помню полет валькирий.
Когда я кланялся щенкам
они доили ветер
сутулый стрелок прятал ружье
встретив их взгляд.
Я слышу полет валькирий.
Как слышу электричество
проходящее каменным громом
по дрожащему городу.
Я вижу полет валькирий.
Тонули в ужасе тени
гипнозом прибитые к стенам
размножались оттенки красного
стонали матросы
ребенок смеялся
шепча: «Наконец-то»
порываясь вернуться домой
обживая воронку
он им не дастся —
цветные коты. Увядшая роза.
По теплым костям
сгоревших без спроса
гадает мальчик-колдун.
Там, куда смотрят его голубые глаза
дымится песок.
Из раскрытого космоса
рыбой-дождем плывет музыка.
Мальчик входит в музыку.
Если вы слышите, он погадает и вам.
И нам, проткнувшим стрелой барабан.
Подольше бы длилось молчание.
2. Пылающая церковь
Закатный цвет травы
под лодкой лишь вода
туман клубит стога
на берегах, где ждут
когда взойдет роса
и смоет тяжкий зуд
с засушливых полей
вобравших пот земли.
Мы здесь с тобой одни.
Под лодкой лишь вода
кто скажет, что сейчас
помогут нам слова
доплыть без суеты
к невидимым огням —
устав вести по дням
отсчет своих дорог
ночь нас уводит в даль
насколько каждый смог
уйти от мерзлоты
внутри бурлящих вен.
Я не спрошу зачем
под лодкой лишь вода.
Вода. Гуашь. Рука.
Вернувшись, снимет паука
с оранжевой картины
нож или бритва коснутся щетины
неисправная пушка пальнет —
больному уже не больно.
Пришла пора успокоиться
и он успокоился.
Взирает в глазок и кашляет
но гораздо бескровнее.
Выжав до блеска исподнее
он наскреб по сусекам
пыль пограничного града
и крошки заснувшей Елены
той, что всегда была рада
подсыпать яда другому
а ему почему-то платила
малопонятным доверьем
за его неровную кожу:
«Очнувшись, смеясь, уничтожу
время – бездушный маньяк
на оленях-инкубах в продмаг
в фарватере тертых рубак ты плавал
махая парусом» – будильники можно выбросить.
Больному уже не больно
укравшему бомбу тоскливо
«женщина в бежевой куртке
отказом меня оскорбила
р-ррр… нехорошо…» —
мордатый праведник исходит
неутоленной жаждой риска
«стриптиз
дикарки – не заводит
все очень бледно, крайне низко.
Мне бы уйти
пролетевшись, напиться
залезть на гору, снять штаны
отряд спасателей смутится —
я покажусь им со спины.
Бойскаут, крикнут, мерзкий хроник
стой, где стоишь!
не то конец!
никто не скажет: «Милый слоник
какой ты, братец, молодец.
Не побоялся ждать заката
надменно высунув язык
ты сядешь резко —
из шпагата
тебе не встать, но ты постиг
вовсю проникся духом ламы
Черпона Хвалты
старика
неравнодушной обезьяны
перерожденной в мотылька.
Спеша, порхает —
ты узнаешь
его, едва он разобьет
свою головку
понимаешь?
Не предпочтешь же ты под лед
забраться, тупо ухмыляясь
в глаза морских и прочих львов —
не вслух, украдкой сознаваясь:
«Да, наломал я, люди, дров
презрел хорошие манеры
пустил любовь на самотек
к кому?
Кто знает.
Нет мне веры.
Но я все вспомню
дайте срок.
Не обижайте меня взрывом
я опасаюсь умереть
эх, напоите меня пивом —
реви, шатун
кусайся, плеть
она не выбьет много крови
сушеный дрозд не съест инжир
во мне достанет силы воли
не заключать с чертями мир.
Они при власти?
Я не спорю, копаясь в шлюхе, как в песках
наверно, что-нибудь нарою
уняв ее безмолвный страх.
Мамзель понура, неспокойна
ее не трогает би-боп
«Как? Чарли Паркер? Он достойно
дудит, лютует, только вот
мне не до пьес, не до размеров
твоих? Его…
он джаз, я Кэт
вас – идиотов, принцев, сэров
я бы сожгла
прости мой бред».
Все псы уже в сборе
без устали лают
не знавшего горя
за яйца хватают
катится день, подрастают враги
пружины остры, цепи крепки
от пощечин хрустального отзвука
ходят круги по лицу
делая знаки ловцу
душ человеческих встрять
пригнать на салазках с холма
часто кивать, отрицать
свою сопричастность с пальбой
догнавшей свинцом и свиньей
пошедших любить в березняк.
Что-то случилось не так.
Гоню на ночлег, подгоняя собак —
я их, собрав, приручил
придавил
под Дели расстрелян Неистовый Билл
в упряжке солома и мобстер Иван:
«Ты при стволе?»
«Под шапкой наган —
специальный заказ, особый ф-фасон
ее мне пошил слепой фараон.
Тобой позабытый п-полковник Сэмэн.
Сидел на к-колесах
смотрел КВН —
ослеп.
Да, да, да.
Совсем не беда».
Чайный Мастер Никодим
Неистовый Билл
Багдадский факир – вы из воздушного племени
я подустал
мои единственные ноги, прижавшись к полу, возлежат.
По ним ползут без суматохи
двенадцать кругленьких ежат.
Остаться белым человеком
они помогут мне взамен
большой тарелки каши с хлебом
и тихой песни об Элен
Я затяну ее в угаре дремотной жизни на углях
не приближавшей к грозной славе
в зеленых висельных краях.
«Разлетелась страсть
цельная натура
громы артиллерий, выкрики Амура —
он пугливо дернул волосатой шеей:
«Пощадите, гады, заклинаю феей
чуткой нимфоманкой, любящей Мадрата
ангела с Киянкой
храпуна из стада Верных всем заветам
промахнитесь, гады
я с любым валетом лягу ради цели —
безустанно трогать…»
Что еще?
Раздели.
Грубо отобрали и пиджак, и деньги.
Ты боролся?
Жестко. Посрывал им серьги.
Женщинам?
Мужчинам. Двум или чуть больше
заявив педрилам: «Как Суворов в Польше
позабуду жалость
разорвав, устрою» – суки насмерть дрались.
Не с тобой.
Со мною».
Темный пустынный парк – Парк Наслаждений
для выбегающих из-за дерева
с искаженными физиономиями
мне бы переодеться
погладить зарычавшую курицу
недоразвитый папа, искренний сын
открытые рты, из них валит дым
они поразились, заметив меня
в примятом цилиндре
просящим огня: «Курите?»
«Да…»
«Ваш сын пока нет?»
«Он как бы дебил…»
«За вами след в след?»
«Ему еще жить…»
«Вам не с руки?»
«Ты прикури… ты пропади».
На душе спокойно, на голове белым-бело —
засыпан снегом
что с того
не поддаваясь броской гнуси, переполняющей извне
я замираю.
Жмусь к стене.
В склепе, в огне – в магазине «Интим».
Мысли клубком, зубы молчат
услышав их стук, встанут часы.
Шубы вошли – я с ними знаком
одну как-то видел.
Страшный был сон.
Розовой варежкой лезут к ноздрям
я нюхаю вас
учтите, мадам
мне много нельзя ни пить, ни страдать
вжимаясь под вами
о, бэби, в кровать.
Солнце
мотор
покинь ты окно
родившись уродом, не сбросишь ярмо
зависти, злобы – церковь в огнях.
Зайду на минуту. Время узнаю.
«Сколько на ваших?».
Ответил. Он к краю
держит свой путь, не кивая на ближних
теребящих в кафе замызганный сонник.
После винной похлебки лежу на перинах —
я, Лена, доступен.
С дружеской улыбкой встречаю рассвет.
Как прощелыгу.
В гробу уютно.
Я пока не в нем. Задумчив, выбит, обойден
не мял актрис, не грезил Амстердамом
упал и встал.
Прошел, упал.
Опять не смог смиренно удалиться —
есть неустойчивость.
Напала, не бросает
вторые сутки беспросветно опекает
приличный вечер незаметно наступил.
Предстал шутом
бросавшись, зрел, темнил
создал иллюзию, что я брожу в пустыне
гораздо позже
синей ночью
в оберегающем от холода плаще.
Я распахну его
затем сорву его
верблюды удивленно задвигают горбами
босяк-феллах воскликнет:
«Братан, давай же с нами!
Отправимся по дюнам
искать тропинку к жизни
ты трезвый?
соображаешь?
Попробуй. Не раскисни».
Мне бы не сюда
не к ним
все решится мгновенно
люди рвутся в тени здравиц, сантиментов
прет рефрижератор, облетают вишни
молится ефрейтор
перед смертью дышит —
автомат наставлен
рядовой не спишет
вековой порядок на устройство тыла
вызвавшего бойню
обожравшись мыла.
«Вы, я – мы ратуем за примирение
прогнившими дарвинами.
Машинками для снятия катушек
с нашей звериной природы.
Апач, зулус, крестоносец —
живи, одиночество.
Бейся, как дьявол.
Сжигай тормоза».
Визги в буфете, приемы у-шу
приняв кальвадоса, я расскажу
я напою
в самых пресных словах
о выжженных дамах
о диких мирах.
Закидан дерьмом ювелирный салон
бродягу схватили
цыганский барон
с ложечки кормит парней ФСБ
«Это тебе, а это тебе» —
негр висит на фонарном столбе.
Ботинок слетел, уши замерзли.
Взгляд безучастен.
Отбившись от стаи, он не очнулся
в океане песка
ему не тонуть, не кричать: «Паруса!
какие?… к чему?…
я их бы поднял. Выбрал бы курс
вцепился в штурвал
но ветер сменился
тоска отмерла» —
его отловили четыре хохла.
При помощи «Ската»
подводника, денди
от него родила подольская леди.
Растила дочь, любила выпить
брала в дорогу револьвер
«Ты не забыла, например
как мы сражались за надежду
не расставаться на земле?
Что будет после, я тебе
пытался вкратце объяснить
и вдруг исчез. Не позвонил.
Так убедительно пропал.
Потом полсвета обыскал
нашел получше. Извини».
Заройся в память
раз, два, три – приходит утро.
Подходит время задремать
и ничего не пропускать
удары, весла
самолеты, щипки дурнеющей погоды
раскачку стареньких деревьев
мосты, удотов, блеск каменьев
пробивших сферу полых судеб.
Избитый гризли не рассудит
монахов в гневе.
Толстых братьев
«Мое – твое. Вкушай оладьев.
Не покупайся на девичий
призывный вздох
рубя с плеча, скажи ей: «печка горяча
ну ладно, что же, я залезу
вам жарить блюз, мне отдыхать
прощайте, донна
до зарезу
необходимо мне сорвать цветок покоя.
Выждав вечность
я к вам еще не так вернусь —
целуйте небо…».
Неизбежность. Любовь вампира.
Радость. Грусть.
Он выдавил стекло женской бани
задубевшими пальцами
потные, склизкие барышни
рьяно отклячились.
Возбуждение себя не обнаружило.
Но через полгода встревожило.
Мелочь
приятно
вопросы.
Переводя впустую дыхание
думая лишь алфавитом
осень еще золотую
трудно схватить за загривок —
гулял, пил джин
читаю книгу
она своей формой похожа на валенок.
Рыцари бьются, девы сдаются
сонные мухи над трупами вьются.
Слава отважным.
Инвалидам позор.
Намажь мне с икрой, пучеглазый трясун
пусти меня в гущу израненных смердов
мудрость не стоит
потраченных нервов
быть в стороне
довольно, приелось
в себя прихожу и чувствую – зря.
Монстры, смешки
как кормой корабля
задом воткнусь кому-то в лицо.
Противник сглотнет.
Не выхватит меч. Он уже мертв.
Безмолвно рассечь его соизволил царевич Ахмед
злобный мудак, поэт
домосед
«О, моя Руфь, посвящаю тебе
победу на ним
собакой
Йе-йе!».
Отсыревший Борисов, царевич, факир
куры парные, мебель проста – гости сидят.
Не уходят. Луна…
«Будет о ней. Отожмись, ободрись
поставь буги-вуги, станцуй перед нами
мужчину в расцвете без мысли:
«Украли
жизнь у меня алкоголь и буддисты
чьими трудами я голову сбросил
воркуя с Элен.. н… н…
облезлым павлином».
Что им здесь надо?
кто их кумиры?
Ночь началась, послышались лиры
далеких галактик, седых космонавтов
я умолкаю
слежу за плитой
варится грог, нагнетает гобой
«Диск…»
«Буги-вуги?»
«Потом, в другой раз»
«Ты нас достал! Огорчаешь ты нас!».
«И вас, и себя. Суета, крепкий лещ.
Испробуйте сами»
«Чудесная вещь. Ложится на зуб будто живой.
Живого ты ел?»
«Дверь там. Ты закрой
ее, удаляясь, отсюда навек»
«Ты, бля, охренел?!»
«Я, бля, человек».
Сумбур мечтаний об осмысленном празднике
солнечном, длительном, тихом
никуда не приводит
тоннами девственных кошек
пригибает к амвону презрения
слабость цветет
военные запахи
вечность не дура, она не простит
отринувших шансы стать посветлей.
в сумраке встречи несчастных друзей
я улыбаюсь
я отхожу – хоп, хоп
гоп, гоп
а-аааааа!… у-уууууу!…
за пьяным гонятся мутанты
на рыжих взмыленных конях
«Они виденье… Хамы?
Дуэлянты?
В широких кепках, в тусклых чешуях» —
крадется луч.
Не освещая урны, снует по льду
и исчезает за углом. Не на трамвае.
Своим ходом.
Лишь намекнув откуда родом
его гордыня.
«Вы… графиня…»
«Я с незнакомыми айвенго
предпочитаю не общаться».
Сломаться
сразу же сломаться
Набрать грибов, уйти в астрал
Пожалуй, выход.
Правильный подход к страстям, тоске
бессоннице, изменам – робейте бесы.
Вашим самострелам
я предложу попасть в другое око.
Мне скучно
чуть безумно
одиноко, но светофор сгорел
нахмурив брови.
Лазурь! Ситар!
Невиданные зори!
Темно. Не ясно.
Там радость – сомневаюсь
тут горе – не уверен
тобой, Элен, проверен
«Есть мужество?»
«В достатке. Такого у тебя
как деток у касатки, сжирающей русалку
бунтующей на дне»
«Хе-хе…»
«Тебе смешно?!»
«О чем ты, дорогая?! Припав к твоей груди
я впал в печаль. Любя. И из последних сил считая
тебя своей. Таскающей меня
ну, за него
ты знаешь
по равнинам
по нижним, заурядным этажам
сознания.
И Фивам, Ферпомилам…»
«Ты сам?»
«Сошел с ума?
Наверно, сам».
Шары зрачков вращаются под спудом
потери веры в счастье
в сладкий дым надежды обрести второе небо
сочувствием покрывшее земное —
завал, обрыв
истоптанное поле
ты лютик? Бог с тобой. А я чабрец.
Засох, теряюсь.
Истинно конец.
Заразная вода – из крана
себя, как тело – из окна
я не проснусь.
Пока мне рано
увидеть всю реальность сна.
Ступайте. Лейтесь, проходите
нимфетки, горцы, вместе, рядом
идите с миром.
Ешьте даром, прикрыв глаза
осенний воздух.
Помойка – справа
деньги в прошлом
любовь слаба
ее изгои не прутся толпами на площадь
дуреть от смеха в поздний час
сшибаясь лбами емких фраз
«Вы лучше всех»
«Да, я бухгалтер»
«Мочу не пьете?»
«Не колюсь»
«А на жене…»
«Бывает, злюсь. Признаться честно —
я невротик
кричу на рыб, тарелки бью
ты покажи мне свой животик
и дальше, дальше
я горю».
Туркмены роют. Сильный слышит.
Хрусталь звенит ему во след.
Работы мало, он не дышит
к виску приставлен пистолет.
Стреляй. Я жду.
Ты ждешь? Стреляй!
Не попадешь, я не обижусь
одна лишь жизнь
да ты стреляй
я нынче смел.
Стараюсь, пыжусь.
Элен, приди минут на двадцать
мне хватит, чтобы рассказать
тебе без слов
как я опять хотел, хочу, тебя
имею
нет, не тебя, она – не ты
«Ты, детка…»
«Дядя…»
«За труды ты воздаешь мне
с мощным чувством.
Я просто жив…»
«Луны, травы!»
«Я восхищен твоим искусством».
Кабацкое мышление жмет глотку
вполсилы, не смертельно, потерплю.
Черны дворняги.
Я их подманю, задрав штанину:
«Эй! Нога. Вгрызайтесь.
И мести вы, друзья, не опасайтесь
мне не до вас.
Не до себя – таков мой путь.
Он верен?
Вероятно. Как-нибудь».
Нельзя объять необъятное, но не пустеет стакан
глаза, не мигая, смотрят на звезды
мошкара посылает своих капитанов
попробовать кровь
оценить ее силу.
Борисов в Ельце. Запивает конину
кипящим рассолом из ржавой кастрюли
Моцарт на флейте – не сам, не сегодня
чижики, пыжики
рвы, вурдалаки
прыжки, перелеты, свирепые драки
дух-провокатор крепчает и в пятки
мокнут подмышки
сильнейшие схватки
«Ты не рожаешь!»
«Кто его знает
над вспученным морем горилла порхает
ей же не скажешь, что я обознался
метая в нее…»
«Ломти?»
«Динамита. Счастье мое
ты, как злыдень, сердита —
я понимаю.
Меня не понять – солнце на завтрак
два кофе в кровать»
«Два я не выпью»
«Выльешь, прольешь
здоровье не фантик
разлука не вошь
снаряд угодил в резиновый храм
служки кричали: «Атака! Ислам!»
бросив сигары, достали кальян
дымите, товарищ
прелестно… ислам…
иволга в рыбе
ты не нравишься ей
вокруг тебя масса опасных друзей
«Я Филимон»
«Я Ананий Пустынник
только вчера проиграл я полтинник
в секу стремглав маляру на бульваре
Господи, Боже
беда – Он не с нами
Он нас, оставив, покинул
презрел – я протестую! в аду бы сгорел
за право пред Ним ничего не таить
от сердца в лицо
говорить, говорить»
Улица наша. Клыкастый мороз
всех разогнал, подготовив под снос
шаткие замки любивших бродить
в зыбком тепле
обрывающем нить
резким уходом – тогда, в ноябре
я не допил
не доехал к тебе.
После сумел
добравшись, нагнал
свой хвост, твою юбку – все задирал.
Ты соглашалась
я нервно стонал
нам фоном басила…
«Она?»
«Бесси Смит. Неважно, малышка
я легок
убит
тебя не забуду»
«Забудешь»
«Элен…»
«Я здесь. И чего?»
«Мы, как Гитлер и Рем
я стану жертвой
дружбы, любви»
«Молчи. Продолжай
нагнетай… не тяни…».
Руку на ступеньку, ну, же, на вторую
и устал, и выпил – маюсь, не психую
в свой подъезд вползаю
трусь ремнем об камень
дайте посчитаю
не врагов
не мысли —
свежие осколки от разбитой сказки.
Лопнули запаски, стекла задрожали
из пылавшей церкви демоны бежали.
Вы остановитесь. Выбейте автограф
на моем запястье
огненным зубилом, вырванным у Павла
на былом пожаре – сари
сари
Сари. Скинь ты, девка, сари.
Мы с вороной в паре подойдем, посмотрим
она каркнет: «Кррр-руто!»
я скажу «Достойно.
Молодые груди. Ветреное лоно
вижу, как бы вижу
слышу, что-то слышу
Каллас, не бей мне в ухо.
Не ори, не слышу».
Медленное небо. Облака, постылость.
Нищее светило незаметно скрылось
местные сатрапы разошлись по кухням
