И будет рыдать земля. Как у индейцев отняли Америку

В казарме дни сливались в однообразную отупляющую череду. От подъема до отбоя горн диктовал распорядок дневных дел, в которых не было почти ничего от военной службы. Солдаты тянули телеграфные линии и строили дороги, расчищали земельные участки, сооружали и ремонтировали гарнизонные постройки, валили лес, выжигали подлесок и валежник – т. е., как ворчал один офицер, делали все, «кроме того, зачем, как они думали, шли в армию». Из-за скудного финансирования лишь немногие счастливчики занимались боевой подготовкой чаще нескольких раз в год. Стрельбы стали обязательными только к началу 1880-х гг., до того считалось в порядке вещей выпускать на поле боя новобранцев, ни разу не стрелявших из винтовки и не сидевших в седле. Это оборачивалось сущим позором. Во время первого столкновения с индейцами только что присланный на Запад лейтенант с содроганием наблюдал, как его солдаты пытаются пристрелить раненую лошадь: из нескольких сотен выстрелов, сделанных с расстояния менее ста метров, в цель не попал ни один.

Плохой была не только подготовка, но и обмундирование. Летом бойцы жарились заживо в темно-синих шерстяных кителях и голубых брюках, зимой мерзли в тонких шинелях. Обувь была такой грубой, что с трудом можно было различить левый и правый ботинки. Кепи быстро разваливались, вынуждая многих солдат покупать на свое мизерное жалованье гражданские головные уборы. Рубахи были синие, серые или в клеточку – на усмотрение носящего. Кавалеристы повязывали на шею косынку, и большинство либо подшивало заднюю часть брюк парусиной, либо для большего удобства облачалось в парусиновые штаны или вельветовые бриджи, а кто-то вместо уставных ботинок надевал индейские мокасины. Побывавший на фронтире английский военный корреспондент писал, что одетые кто во что горазд солдаты «подозрительно напоминали разбойничью шайку»^[74].

До 1874 г. вооружение американской армии являло собой причудливую смесь. Громоздкий пережиток Гражданской войны – дульнозарядный нарезной мушкет «Спрингфилд» – оставался штатным оружием пехоты до тех пор, пока не обрек на верную гибель отряд капитана Феттермана. К концу 1867 г. большинство пехотинцев вооружили «спрингфилдами», стрелявшими заряжаемым с казенной части патроном с металлической гильзой, – именно они так ошеломили лакота в «Битве на Сенокосе» и в «Битве у баррикады из фургонов». В 1873 г. основным вооружением пехотинца стал «спрингфилд» 45-го калибра, а популярные во время Гражданской войны капсюльные револьверы Кольта и Ремингтона сменил того же калибра револьвер Кольта одинарного действия (знаменитый «Миротворец»). Кавалерию вооружали револьверами и однозарядными карабинами Шарпса либо семизарядными Спенсера. Кроме того, им полагались сабли, которые, правда, редко брали в сражение, поскольку понимали: пока всадник доскачет до индейца, чтобы рубануть того саблей, его самого нашпигуют стрелами. Солдаты возмущались, что плохо вооружены, однако мало кто из них стрелял достаточно метко, чтобы не позорить хотя бы имеющееся оружие.

Отрезанные от остального мира и тупеющие на бесконечной физической работе, солдаты влачили «угрюмое и тягостное существование». Хорошее питание могло бы поднять боевой дух, но рацион был таким же однообразным, как и распорядок дня. Дежурную основу меню составляли поджарка с картофелем, печеная фасоль, водянистое мясное рагу, которое называли «трущобной похлебкой», грубый хлеб и жилистое мясо пасущегося в прериях скота. Солдаты дополняли рацион овощами, выращенными на гарнизонных огородах. В походных условиях провизия большей частью состояла из бекона и оставшихся с Гражданской войны галет.

Рано или поздно все солдаты, кроме самых праведных, впадали по крайней мере в один из трех грехов фронтира: пьянство, разврат и азартные игры. До 1877 г., когда президент Резерфорд Хейз, вняв увещеваниям поборников трезвости, запретил продажу спиртного на военных базах, солдаты покупали алкоголь у маркитантов, чьи лицензированные заведения были и магазином, и баром, и клубом, где за пьющими был хоть какой-то присмотр. Когда вступил в силу запрет на продажу спиртного в гарнизоны, солдаты проторили дорожки на «свинячьи ранчо» – притоны за пределами гарнизона, предлагавшие страждущим самопальный виски и дешевых проституток. Кроме того, в поисках плотских утех солдаты нередко наведывались в палатки гулящих индианок или ходили к гарнизонным прачкам, которые иногда не прочь были заработать «сверхурочные» к своему жалованью. Последствия угадать нетрудно. По словам одного будущего генерала, из-за разгула венерических болезней на заставах язвительно говорили, что у гарнизонных врачей «всех забот – прачек от работы отстранять да триппер лечить»^[75].

Младшие офицеры, вместо того чтобы поддерживать дисциплину среди рядовых, зачастую только способствовали разложению. Рассказывали, что один старшина кавалерии устроил для своих бойцов оргию на «свинячьем ранчо»: чтобы упростить девицам обслуживание клиентов, он велел им раздеться и расположиться в непристойных позах на круглом столе, за которым пили его солдаты. В Кэмп-Грант в Аризоне сержанты устроили подпольный игорный притон и неплохо наживались, беря на себя роль банкометов в день выплаты жалованья. И все же именно на младших офицерах, несмотря на все их недостатки, держалась армия фронтира. В большинстве случаев ротные командиры давали своим старшинам полную свободу действий. Хороший младший офицер был настоящим подарком для командования – стереотипной фигурой той поры стал суровый, но по-отечески заботливый ирландец или немец в должности старшины. Плохой же младший офицер, зарвавшись от вседозволенности, мог развалить роту. Некоторые лютовали, применяя запрещенные уставом наказания: солдат привязывали к столбу под палящим солнцем, распинали на фургонном колесе, подвешивали к дереву за большие пальцы – на фронтире такие зрелища не были редкостью. Возмущенный этим оголтелым садизмом, один из окружных командиров приказал офицерам окоротить деспотизм сержантов, иначе «в ротах поднимется такая буча, которую самые лучшие ротные не уймут».

Генерал, вынужденный просвещать капитанов и лейтенантов насчет их основных обязанностей, – картина немыслимая в наши дни (да и почти на всем протяжении истории американской армии). Но офицер фронтира – это особая статья. Талантом он был не обделен: многие блестящие генералы первой четверти XX в. начинали службу младшими офицерами на Западе. Однако даже самому целеустремленному офицеру трудно было сохранить настрой среди паноптикума грызущихся и злословящих посредственностей, пьяниц и солдафонов в эполетах, которые наводнили армию. Сплоченности среди офицеров не было: генералы и полковники точили друг на друга зуб за истинные или мнимые обиды времен Гражданской войны, а нижестоящие разбивались на группировки по возрасту и опыту^[76].

Офицерам, прошедшим Гражданскую войну, перевод в крошечную послевоенную армию давался тяжело. Во время войны офицеры регулярных войск получали командование в зависимости от своего добровольческого звания, или бревета (почетного внеочередного звания, номинально присваиваемого за особые заслуги), а не от значительно более низкого армейского. После войны они резко теряли в ранге. Например, Джордж Армстронг Кастер, бывший в добровольцах генерал-майором, вернулся в регулярную армию капитаном и оставался в этом звании, пока его наставник генерал-майор Филипп Шеридан не выхлопотал ему повышение до подполковника сформированного 7-го кавалерийского полка. К концу войны Джордж Крук в звании генерал-майора Добровольческой армии командовал восьмитысячной дивизией. После войны – вернулся на фронтир подполковником в полк, не насчитывающий и пятисот человек. Чтобы хоть как-то успокоить уязвленную гордость, офицеры носили знаки различия, соответствующие своему самому высокому бревету, и в официальной переписке к ним обращались согласно званию в Добровольческой армии, пока в 1870 г. Конгресс не запретил и то и другое.

Потерянный ранг возвращали долго и со скрипом. С сокращением численности армии увеличивался срок пребывания офицера в одном звании, теперь новоиспеченному младшему лейтенанту предстояло дослуживаться до майора лет двадцать пять и еще тридцать семь (если удастся столько прожить) – до полковника. В 1877 г. Army and Navy Journal спрогнозировал, что через десять лет «в армии не останется и четверти нынешних старших офицеров, физически способных выдерживать тяготы активной военной кампании. Они все станут дряхлыми стариками»^[77].

И зачастую морально разложившимися. Видя, как сказываются долгие часы гарнизонного безделья на его собратьях-офицерах, один будущий генерал писал: «Караульной службы было много, а вот учений – нет, и занятия военным делом были не в чести. Многие предпочитали карты, бильярд, выпивку – последняя служила, помимо прочего, “лекарством” от тягот военных кампаний». К азартным играм офицеры относились серьезно. Поймав одного лейтенанта на жульничестве, партнеры по покеру официально обвинили его в поведении, недостойном офицера. Не сумев уговорить партнеров (плутовавших ничуть не меньше) снять обвинение, отверженный лейтенант покончил с собой.

Азартным играм и пьянству офицеры предавались не меньше рядовых. Но, хотя вид хмельных, не стоящих на ногах офицеров никак не способствовал поднятию боевого духа, очень немногих из этих пропойц наказывали за нарушение воинского долга или за неподобающее поведение. Кого-то даже повышали в звании. Отряд монтанских золотоискателей, остановившихся в Форт-Смите в октябре 1866 г., в самом начале «Войны Красного Облака», с изумлением обнаружил, что командир форта капитан Натаниэль Кинни «пьян в стельку». Причем застали его отнюдь не в редкий «момент слабости»: «Местные шепнули, что он в таком состоянии уже не первую неделю. Одно можем сказать наверняка: за те несколько дней, что мы пробыли в форте, он ни разу не дыхнул без перегара»^[78].

Куда было деваться солдату от убожества, скуки, нищенского жалованья, издевательств, жестокости и пьянства офицеров? Допустим, дезертировать – и тысячи рядовых именно так и поступали. Типичный пример текучки дает статистика 1-го кавалерийского полка: из 1288 новобранцев, которые поступили в полк за три года, 928 человек дезертировали – кто в одиночку, кто группами. За зиму 1867 г. из 7-го кавалерийского полка дезертировали несколько сотен человек. Рассчитывать, что младшие офицеры остановят этот поток, не приходилось – порой они сами подстрекали солдат к побегу. Один офицер 7-го кавалерийского вспоминал, как ротный старшина после вечерней поверки велел тридцати бойцам седлать коней для откомандирования из части. Когда гарнизон остался далеко позади, старшина остановил отряд, сообщил бойцам, что они дезертировали, попрощался и поскакал на золотые прииски. Двое или трое солдат вернулись в часть доложить о происшествии, остальные последовали примеру старшины и тоже поскакали на прииски.

Нередко солдаты ударялись в бега по причинам, никак не связанным с армейской жизнью. Кто-то изначально завербовался в армию лишь для того, чтобы его бесплатно доставили к золотым приискам. Другие были проходимцами, кочующими из полка в полк под вымышленными именами. Многие дезертировали в поисках более хлебного места: рабочие руки на Западе были нарасхват, платили там обычно лучше, чем в восточных штатах. Бежать предпочитали весной, в идеале – сразу после получения жалованья, поскольку, едва земля оттаивала, возобновлялось строительство железной дороги и добраться до золотодобывающих районов или новых городов становилось проще. Поимки дезертиры могли не опасаться, а если кого-то и ловили, наказание было сравнительно легким. Во время Гражданской войны дезертирство каралось смертью, на послевоенном Западе армию волновало не столько исчезновение личного состава, сколько исчезновение оружия и обмундирования, которое дезертиры прихватывали с собой^[79].

Существовала, впрочем, категория солдат, которая редко ударялась в бега, уходила в запои или создавала дисциплинарные проблемы. Это были бойцы четырех «черных» полков регулярной армии: 9-го и 10-го кавалерийских и 24-го и 25-го пехотных. В общем и целом чернокожие американцы шли в армию с более возвышенными целями, чем белые. Для большинства белых новобранцев армия была временным пристанищем, возможностью перекантоваться до лучших времен. Чернокожим, в подавляющем большинстве своем неграмотным бывшим рабам, армия давала возможность сделать карьеру и шанс продемонстрировать потенциал своей расы. «Стремление стать образцовыми солдатами присуще далеко не единицам из числа этих сыновей обездоленного народа. Они убеждены, что их поведение в армии так или иначе затрагивает цветных граждан всей страны, – отмечал белый капеллан «черного» полка. – В этом главный секрет их упорства и прилежания».

«Черными» полками командовали белые офицеры. Несмотря на весь расизм того времени, офицеры и солдаты, как правило, относились друг к другу с глубоким уважением. Командиры «белых» частей, видевшие, как сражаются «черные», восхищались их боеспособностью и сплоченностью, не признавая при этом их равенства. Наблюдая за действиями 10-го кавалерийского полка, капитан «белого» полка признал, что «цветные – это сокровище армии». Но эти лестные слова он тут же обесценил уточнением, что «офицерами над ними надо ставить белых, иначе толку никакого». Конечно, издевку в «черных» полках слышали гораздо чаще, чем похвалу. Белым солдатам претило подчиняться чернокожим сержантам, да и старшие офицеры нередко подавали плохой пример, как тот полковник, который не давал «черномазому» 10-му кавалерийскому встать рядом со своим «белым» полком на параде.

Вся армейская система была выстроена против чернокожих. Интендантская служба обделяла «черные» полки и количеством, и качеством провианта, обмундирования и лошадей. Военное ведомство отправляло чернокожих на самые нетерпимые к ним участки фронтира, в частности в Техас, где гражданские травили, оскорбляли, запугивали и иногда убивали чернокожих солдат. Убийцы неизменно оставались безнаказанными.

Команчи и южные шайенны прозвали 10-й кавалерийский полк Солдатами Буффало (бизоньими) – то ли за изумительную боеспособность, то ли за сходство курчавых волос с бизоньей шкурой. Чернокожие кавалеристы носили это прозвище с гордостью, и со временем так стали называть всех темнокожих военных. Однако сражаться с Солдатами Буффало индейцы, по утверждению одного сведущего репортера, терпеть не могли – «из-за привычки темнокожих вцепляться им в волосы», т. е. отвечать ударом на удар.

Индейцы понимали, как низок статус чернокожих в мире белых. Во время битвы с Солдатами Буффало воины-юта дразнили противника стишком собственного сочинения:

 
Чернолицые солдаты,
Вы скачете в бой за спинами белых солдат,
Но вы не можете стереть свои черные физиономии,
Поэтому бледнолицые солдаты велят вам скакать позади^[80].
 

Однако в любых сражениях с индейцами – и в одиночку, и бок о бок с белыми, и позади них – чернокожие солдаты демонстрировали отвагу и расторопность, которой могли похвастаться немногие «белые» подразделения.

Малочисленность и откровенная никчемность войск были для генерала Шермана и его подчиненных главной, но отнюдь не единственной проблемой. Помимо этого, им сильно мешали неповоротливость и громоздкость структуры командования, а также их собственные фиаско в попытке разработать доктрину для борьбы с незаурядным противником. В 1866 г. военное ведомство, проведя границу по континентальному водоразделу, разделило Запад на два военных округа – на Тихоокеанский и отданный под командование Шерману Миссурийский, охватывавший современные Арканзас, Айову, Техас, Канзас, Колорадо, Оклахому, Небраску, Вайоминг, Юту, Монтану, Северную и Южную Дакоту и восточную половину Айдахо. Надо ли говорить, что сражения в основном предполагалось вести на территории Миссурийского военного округа, которым командовал Шерман. Военные округа, в свою очередь, дробились на департаменты, каждый из которых включал не менее двух штатов или территорий. Административным нуждам такое деление вполне отвечало, но, поскольку индейцы воевали там, где им заблагорассудится, конфликты редко укладывались в границы департаментов. Командирам департаментов, воюющим с неуловимым, не сидящим на месте врагом, трудно было скоординировать действия, и приказы из штаба округа в штаб департамента часто «не поспевали за событиями».

Основная стратегия армии, как объяснял Красному Облаку уполномоченный по делам индейцев, заключалась в том, чтобы «Великий Отец расставил военные дома по всем индейским землям». Подход не самый эффективный, учитывая скромную численность армии фронтира. Мало у кого из командиров «военных домов» хватало солдат хотя бы для нормальной гарнизонной службы, что уж говорить о погонях за враждебными индейцами. Почти все старшие офицеры, включая самого Шермана, считали, что гораздо разумнее было бы сосредоточить силы в нескольких стратегически расположенных укреплениях. Однако поселенцы и местные власти ожидали, что их будут защищать повсюду, и хотели иметь войска под боком, а их требования перевешивали в Вашингтоне любые доводы генералов. В итоге военные прибегали к политике рассредоточения сил во время обороны и временной консолидации во время наступательных операций – подход, дискредитируемый не только дефицитом боевого состава, но и сравнительным отсутствием мобильности. Лошади индейцев прекрасно себя чувствовали на травах прерий, но могли продержаться и на тополиной коре. Индейский воин, которого с малых лет приучали терпеть лишения, мог несколько дней протянуть на ломтике сушеного бизоньего мяса. Армейским же лошадям требовался овес, а солдатам – регулярное питание. «Слишком часто походы против индейцев напоминали цепного пса: пока хватает длины привязи, он грозен и могуч, стоит цепи натянуться до предела, и он бессилен, – жаловался бывалый офицер. – Привязью для нас были обозы и провиант»^[81].

Старшие офицеры резко расходились во мнении о том, какой род войск лучше подходит для борьбы с индейцами. Командующие кавалерией, разумеется, доказывали, что преследовать скачущих стремительным галопом воинов – дело всадников. Беда, однако, заключалась в том, что на подножном корме, без фуражного зерна, армейские лошади быстро хирели и погибали. К тому же, уверяли оппоненты, кавалеристы на фронтире – это не более чем севшая в седло пехота: они доезжают до места сражения и спешиваются для схватки, теряя при этом четверть боевого состава еще до первого выстрела, поскольку каждому четвертому приходится оставаться вне поля боя, чтобы держать коней. Полковник Нельсон Майлз, выступая в Конгрессе, расписывал преимущества пехоты: «Я считаю, что за четыре месяца подразделение пехотинцев нагонит любой индейский отряд. За первый месяц кавалерия покроет большее расстояние, но со временем лошади будут слабеть и сдавать, а пехота только наберет силу. Чем дольше они на марше, тем крепче становятся».

Однако и у кавалерии, и у пехоты немного было надежд отыскать и настигнуть индейцев без индейских разведчиков-следопытов (скаутов). Об этом в свое время успел задуматься полковник Каррингтон: прежде чем выступить на Бозменский тракт, он пытался завербовать воинов виннебаго и кроу, чтобы «иметь хотя бы несколько солдат, знакомых с индейской манерой ведения войны и всевозможными уловками». Вожди кроу, охотно откликнувшись, хотели прислать ему 250 воинов, но начальство отказалось финансировать эту затею. Окажись в Форт-Фил-Керни индейцы кроу (или воины, которых предлагали Каррингтону шайеннские мирные вожди), знавшие излюбленные приемы лакота, отряд Феттермана, возможно, избежал бы печальной участи.

После «Войны Красного Облака» армия стала привлекать дружественных индейцев к боевым операциям. Батальону пауни, официально набранных, обмундированных и хорошо вооруженных, уже удалось пресечь набеги шайеннов и лакота на железную дорогу «Юнион Пасифик». Один из агентов по делам индейцев предложил сформировать подразделение из 3000 молодых воинов дружественных племен и «срочно перебрасывать их туда, где случились или вот-вот случатся беспорядки». Однако военному ведомству эта идея пришлась не по душе; многие вашингтонские штабные офицеры не доверяли индейцам, и эксперимент с пауни продолжен не был. Вместо этого армия стала пользоваться услугами индейских скаутов, помогавших солдатам выслеживать и истреблять опытного противника, для которого война была образом жизни. Лучшие офицеры фронтира понимали, что без индейских разведчиков надежды на победу у них нет^[82].