№ 4. ДЕВИЦЕ МЮЕЛЬ
Париж. Среда, б ноября 1833 года
Душка, душка! Я не могу сказать, как я тебя люблю. Мы вернулись 20 октября в Париж: мать, Морэн и я. Париж тебе кланяется и ждет не дождется, как своего солнца. Я удивляюсь, как г. К(ерминьян) доверчив. Связь прямо бросается в глаза, это просто непонятно, как он может это терпеть. Морэн оканчивает портрет масляными красками к 12 ноября. Он дал слово жениху. Картина будет выставлена на выставке еще нынешней осенью. Я не пойду на эту выставку. Разве в черном вуале… Напиши скорее, что ты об этом думаешь. Морэн пригласил уже герцога Орлеанского посетить его мастерскую, по желанию моей матери. Герцог очень любовался картиной и особенно обратил внимание на выражение лица. Вообрази себе, он сделал несколько довольно ничтожных замечаний. Очень сожалел, что не видел моих рисунков, их вовсе и не было. Мне живопись как-то не далась. Он посмотрел на меня пристально и затем поспешно вышел. Картина осталась, однако, за нами. Мать так дорожила этой картиной и ожидала от нее стольких благ для моей будущности, что она поручила Жанену издать картину на ее счет. Литография сделалась известной под названием «Подвязка». Она печаталась у Лемерсье. Ее рисовал на камне сам Морэн с видимой любовью. «Его величеству нужен Ари Шеффер, – говаривал Морэн с некоторой, худо скрываемой досадой, – с его святыми женами или германскими проходимцами». Она обратилась к Ари Шефферу с просьбою взять меня в натурщицы. Портрет или, правильнее, эскиз очень хорош, но картина попадет на выставку гораздо позже (1836 г.) под названием Миньоны, считающей звезды. Он три раза с меня пишет свою Миньону: сначала Миньону с мандолиной в руках, Миньону, считающую, звезды, Миньону с престарелым отцом. Это все эскизы, наброски, часто изменяемые. С тех пор, как я сижу у него натурщицей, я в Тюильри как дома. Этого мне и нужно было. Эскизы очень удачны в своем роде, но картины едва ли попадут на выставку ранее 1835 и 1836 года. Эскизы можно видеть в Тюильри, в мастерской художника. Поедем вместе, а то, пожалуй, не впустят. Картины Шеффера и Морэна обе очень хороши; в одной ты видишь девушку, которая считает звезды и удивляется, что дождь так долго не идет, а другая прямо говорит: иди с козыря, это большой инвит. Посуди сама, которой картине следует отдать предпочтение. Однако же эта Миньона, считающая звезды, свое действие произвела. Герцог Орлеанский все чаще и чаще стал ходить в мастерскую Шеффера. Я там днями сижу, даже когда самого Шеффера не бывает во дворце. Со мной ходит отец Менекени. Он очень понравился Шефферу, который с нас пишет Данте с Беатриче, пока только этюды.
Я сведена с ума сумасбродством и вертопрашничанием моей матери, постоянными заигрываниями с матушкиным содержателем, который действует теперь посмелее. Я ему не противилась; но он все что-то не подвигается, такой несносный. Оскорбительно, что ни говори, отсутствие жениха, и, несмотря на все, я им очень дорожу. Он теперь производит работы, которые никогда не кончатся (железная дорога из Лиона в Марсель), Я пригласила герцога в свою мастерскую с того же хода, что Морэн, одним этажом ниже, по улице Сент-Оноре, № 13. Ты, верно, покачиваешь головкой. Ты совершенно права, но увидишь мою мастерскую, скажешь другое. Я встретила герцога у Шеффера в Тюильри. Он подал мне молча руку, и мы долго, долго смотрели друг на друга. Я хотела взять руку назад и согнула средний палец, нечаянно, ей-богу, совсем нечаянно. Впрочем, что ни говори, ты никогда не поверишь. Только что он показался в моей мастерской, мое сердце так забилось, будто хотело выпрыгнуть из взволнованной груди, дверь была не заперта. Моя привратница, – помнишь мою бывшую гувернантку Прево? – она опять у меня, держу ее Христа ради на послугах, – она на цыпочках, украдкой, пробралась и заперла задвижкой. Очертя голову, без долгого размышления, в страстном порыве, я бросилась на шею герцога и объявила ему напрямик, что я на днях выхожу замуж, что я от него без ума и решилась пожертвовать собой, а затем всю остальную жизнь готова вести в одиночестве, насыщаясь одними дорогими воспоминаниями. Я тебе должна рассказать наперед разговор мой с матушкой, решивший мою судьбу. Я начинаю, кажется, не с того, как бы надо; надобно гору с плеч прежде свалить, а впереди явятся басни и прибаутки, и как будто станет легче на сердце.
– Надо сознаться, ты очень хороша. Ты очень напоминаешь императрицу Жозефину. Ты перещеголяла меня в моих молодых годах, а я была первостатейной и знаменитой красавицей. Все происходит от воспитания: я воспитывалась в совершенном бездействии, окруженная толпой черномазых рабынь, не без трепета ожидавших моих приказаний.
– Какое же я воспитание получила? Меня выпроводили, не дав кончить моего образования.
– Это, мой друг, все вздор, я сама взяла тебя, твое воспитание уже кончено, у тебя уже выработалась железная воля. Ты очень хорошая эллинистка, я уже не говорю о латыни. Сам Кораи в восторге от тебя, как и твой преподаватель Казимир Бонжур, которого ты в шутку всегда называла Калимера. Ты уже имеешь аттестат, как преподавательница музыки и декламации. Тебе нужен от университета диплом наставницы, позаймись этим. Как ты по носу задела г-жу Прево – ведь это только за деньги, напоказ, можно делать! – и, окруженная твоими вертопрахами, поскакала в Булонский лес. Ну, что говорить, молодец! Я поняла, что тебе в институте совсем не место, тебя надо поскорее замуж отдать. Что Демидов?
– Был и всякий день ходит и говорит, что если ему о свадьбе заикнусь, он уедет тотчас в Россию командовать своим полком. Его уже император Николай давно к себе просит. Я думаю, ты негритянок порядком колотила. Я моими плантациями хочу серьезно заняться. Я уже о них говорила с моим женихом. Он говорит, что эта статья весьма доходная. Только нужен надежный человек. А Коссидьер? – сказала я ему. Коссидьер – не Коссидьер, а человека я тебе найду. Впрочем, он человек распорядительный. Надо об этом хорошенько подумать.
– Я неграми с детства приучилась распоряжаться, но у меня от этого не вырабатывались мускулы. Я росла красавицей и становилась более и более изнеженной, а моя плоть все не имела вожделенной твердости. Какая разница с тобой, твои мускулы и в икрах стальные. Это очень хорошо выражено у Морэна. Да, если бы нас с детских лет обучали фехтованию, гимнастике! А на вас, боже мой, сколько денег тратят! И за твою лошадь плати, и за берейтора плати, за одну верховую езду что ни день, то сорок франков выходит. А за твою мадам, что провожала тебя в коляске? Сколько тысяч пошло на одну верховую езду в два года! И мои мускулы сформировались бы, да не так воспитана была; не то было в моде. Я исполнена была неги, стройна и грациозна. Это требовалось прежде всего и исключительно, мы на рапирах не дрались. Мужчины нас бы на смех подняли, а на руках бы не носили.
– Мне бы очень хотелось на остров Мартинику съездить, у нас там есть черномазые невольники, которые требуют прямой и строгой выдержки и присмотра. Право, мама, поедем туда на пароходе, в месяц доедем. Я ужасно люблю путешествовать.
Я все заговаривала о моих плантациях, а моя мать точно нарочно изменяла разговор, неся всякого рода чушь.
– Право, брось своего жениха, его только мог выдумать Керминьян. Мы поедем весной, и там я тебе найду выгодную партию. И ты успеешь заняться своими плантациями, а пока, поверь мне, твои чудные ноги, кокетливо обутые, привлекут старых холостяков с туго набитыми карманами. Ты с Ари Шеффером далеко не уедешь, поверь мне, а ты все норовишь к нему. Он бы хоть напоказ выставлял твои ноги в полном свете и с маленьким оттенком кокетства, я бы ничего не сказала. Вместо твоих чудных ножек какие-то утюги выходят. Не будь ребенком, тебе уж пора забыть твои пансионерские манеры. Морэн тебя изобразил совершенной скромницей; ты выглядишь пугливой серной в чаще лесной и в совершенной тени угадываешь твое личико. Он тем и показал свое искусство, что на свет выставил только черные атласные башмачки и с изумительной верностью и неподражаемым искусством сумел передать твои растопыренные субтильные ножки, твой grand ecart. Он очень искусно вышел из затруднения. Он тебя, бедную, совсем замучил, держа десять дней в этом положении. Твой жених этого не стоит. Мы бы так стоять не умели, и живописцы бы и написать не сумели. Это достояние трех июльских дней. Все остальное в тени, надобно долго смотреть и даже всматриваться, чтобы увидать твое спокойное лицо, с спокойным взглядом. В этом и заключается прелесть. Не развлекая взора, надобно, чтобы внимание было сосредоточено на твоих, ногах; их надо видеть. Это практично: ты, глядя на них, задумываешься, и твое внимание ничем не отвлечено. Герцог не хотел купить картины – и не надобно. Мы сами ее купили, А как он всмотрится попристальнее, то предложит двадцать тысяч франков, и г. Керминьян наверное не отдаст, а захочет больше. Мне картина так нравится, что хочется заказать ему повторение. (Моя мать решительно не знала цены деньгам.) Ты слишком редко посещаешь его мастерскую, он такой добрый малый, так предан твоим интересам. Тебе надоедают посетители; возьми квартиру под ним, в нижнем этаже. Она немного темна, он оттого и перешел наверх, а квартира славная, в ней много простора и удобств, в ней три выхода, один на улицу.
Сказав это, моя мать так и вспыхнула. Какая наивность, я этого от нее вовсе не ожидала. Неужто она воображает, что я ничего не замечаю?
– Я не говорю, что я не хочу мастерской, но прежде всего я хочу быть честной женщиной, прежде всего я хочу выйти замуж. Лучше моего жениха нет, он самый что ни на есть подходящий. Г. К(ерминьян) очень обстоятельно с ним говорил, и мы выяснили обоюдное наше положение. Мы оба хорошие работники, наша будущность впереди. Мы свое возьмем. Не мешай моей свадьбе, а там мы увидим.
– Когда ты устроишь твое ателье, пригласи г. Анатоля побывать у тебя, он, верно, из-за меня перестал к тебе ходить. Я очень любопытна знать, что он думает о картине. Он любит легкий жанр. Ведь ты показывала картину твоему жениху? Да ты и растопыривала твои ноги перед ними обоими. Морэн ко мне прибежал в восторженном возбуждении, и твой жених все толкует о твоих чудных ногах; он первый заметил Морэну, что картина выйдет прелестная. «Вам будет трудно передать, а я рад бы иметь хоть эскиз. Правда, мне этого не нужно, когда я буду обладать очаровательницей». Он так и сказал, не стесняясь моим присутствием. Негодяй! А именно и не надобно было ему показывать твоих чудных ног, да и самой картины вовсе не следовало ему показывать. Все они ужасные ревнивцы; нынче он гордится тобой, а через десять лет припомнит, поверь мне.
Советы, часто, почти ежедневно повторяемые матерью, навели меня на первую мысль нанять квартиру, ту самую квартиру, в которой прохлаждалась матушка. При повторении этой сцены я вышла из себя и велела прийти обойщикам; они мне все устроили в один день. Я уже с утра ранехонько расположилась в роскошной просторной комнате, обставленной зеркалами; и на потолке четыре большие зеркала и пятое, еще больше, посредине. Вдоль стен также четыре зеркала меня отражают с разных сторон. Вся комната обита лиловым атласом (это мой любимый цвет), в складках, все занавески, все портьеры кашемировые того же нюанса, и мебель разбросана по комнате в самом живописном разнообразии, с причудливыми формами, но крайне удобная; так и хочется лежать и мечтать, летая в облаках, а из них выходит в лучезарном сиянии его высочество и простирает свои нежные объятия. Я сразу поразила мать, она точно угорелая стояла предо мною. Мой решительный характер ее недаром озадачивал.
– Прежде всего прошу не мешаться в мои дела. Я далеко не ребенок, как ты себе воображаешь. Комедия уже сыграна, и я осталась очень довольна моей поденной платой. (Так и сказала.) Герцог должен быть ко мне через час. Он, кажется, сам привезет тебе ложу, из первых, на оперный бал, они отбираются для двора. Бал дается в честь королевы бельгийской. Он желает с тобой познакомиться. Ты наденешь шляпу и, как скоро он войдет, сказав ему несколько слов, сделай вид, что ты выходишь, – это так принято. Он, вероятно, тебя не задержит, ты и ступай. Скажи, уходя, чтобы никто не входил, пока будет герцог, и никого не впускать. Я всем обязана герцогу, это серьезный Мише. Мы поедем вместе в мастерскую Морэна завтра, по возвращении от королевы Амелии. Я забыла тебе сказать, что она нас ожидает к полудню. Какой мы произведем мироболантный и шикокандарный эффект! Какова будет картина! Я заходила сказать ему, чтобы побольше народу было, и все люди самые шикарные.
– Что за тон и какие речи? Ты точно нарочно, чтобы меня взбесить. Это из рук вон, просто ни на что не похоже, такие уличные речи, что их и не поймешь. Что такое Мише, я, право, не понимаю.
– Это для вас г. К‹ерминьян›, а для меня это герцог. Надолго ли? – право, не знаю, мама. Насилу таких людей не удержишь. В префектуру позовут.
– Да не говори таких слов, мы теперь ко двору ездим.
– Будьте спокойны, нас учили, как обходиться во дворцах, да и почище этого. Я умею приседать, и ногой нас учили забирать хвост, только для этого нужен шлейф. Я тебя выучу, только шлейф надень. Я очень хорошо помню, как меня сам г. Абрахам учил, как приседать, как ногой отодвигать шлейф. Есть ли у тебя платье со шлейфом? Поди скорее закажи. Завтра мы к королеве поедем. Помнишь, мне тогда было девять лет, когда меня повезли к герцогине Беррийской. Помнишь, в Диеппе мы подружились с герцогиней, ты тогда была с Демидовым. Я очень хорошо помню старика; тебе, должно быть, было очень скучно с ним. Герцогиня не могла налюбоваться моим шлейфом; она со смеху помирала, и я ухаживала за ее чудными ножками, я разувала их и обувала и целовала, а она все помирает со смеху. Чудное то время было.
– Да перестань же все глупости говорить. Ты несносная девчонка. Бог знает, что люди подумают. Ты такую волю привыкла давать своему языку, что у тебя сорвутся с языка бог знает какие непристойности в присутствии самой королевы. Она, говорят, этого очень не любит.
– Я была приятельницей с герцогиней Беррийской, герцог Бордоский был влюблен в меня, несмотря на то, что мне было десять лет. Я первую роль играла на праздниках в Багателль; меня отличали перед всеми пансионерками Почетного легиона. Меня герцогиня несколько раз брала с собой в субботу на бал в Ранелаг. За мной волочились и молодые и старые. Герцогиня очень любила, когда мне куры строили, а я и подавно. Я у герцога Леви на коленях сидела и ему глазки делала. Ларошфуко первый начал серьезно куры делать, и его глупая система оказалась не совсем глупой.
– Замолчи же, наконец, ей-богу, терпенья нет.
– Я и в Мюет очень забавлялась, мы часто ходили с m-lle Прево к Эрару. Ты этого не помнишь, ты тогда была в Мартинике, а мы очень хорошо устроились в Пасси. Ты очень тогда удачно выбрала место для моего воспитания – Пасси, Ранелаг, Мюет, и взяла в наставницы m-lle Прево.
Тут я расхохоталась громким смехом, обняла мою мать и сказала ей: «Поди приготовь шлейф».
Совсем другое вышло бы дело, если бы я воспитывалась по ту сторону реки. В отдаленной части Парижа, где возвышается купол Инвалидов, помещается институт Сакре-Кёр; директрисой института была девица Д'Авена. Это не чета вдове Шаретон и К°. Я сильно досадовала на мать, что не воспитывалась в Сакре-Кёр: это придало бы мне блеску и чего-то особенного, что осталось бы на всю жизнь.
Прощаясь в Лионе с Коссидьером, я ему сделала вскользь намек, что у нас в Париже есть мансарды над нашей квартирой. Приехав в Париж, мы нашли его у дверец нашего экипажа. Он стал выносить нашу поклажу, как ни в чем не бывало. Я едва могла удержаться от смеха, глядя на него. Он провел три дня в Париже. Я не понимаю, куда он все бегал в течение трех дней. Он приходил поздно. Мы делали разные восторженные планы будущего. Я видела Париж распростертым у моих ног, в мраке ночи, мне подвластный; и купол Инвалидов, и Нотр-Дам, и бульвары – все предо мною пресмыкается, все у моих ног, все мое, все мне подвластно. Коссидьер несвязными речами уверял, что революция неизбежна, он говорил, что камня на камне не останется, и видел Париж в зареве пожара. Мы много и горячо спорили. Я была рада, когда он убрался. Он, в самом деле, бедовый человек, но очень завлекателен. Он меня просто пугал. Я предупредила Жиске. Он только пожал плечами.
– Пока они болтают, они безопасны, а когда они станут бунтовать, наше войско очень надежно; их живо перестреляют, и они опять примутся за работу. Это так просто, что не труднее сказать: здорово живешь. Впрочем, если вы желаете, мы его приберем.
№ 5. ДЕВИЦЕ МЮЕЛЬ
Париж. Суббота, 9 ноября 1833 года
Душа ты моя, радость ты моя, ненаглядная моя Полина. Бал в опере все откладывается. Я думаю, наверное, будет 12-го. Во всяком случае, ни одного бала не пропущу, хотя особенно нынче ехать совсем не хочется. Я моему жениху со дня его приезда до отъезда, без исключения, принадлежу всем телом и душой, разве только бал при дворе. Бал будет завтра, 10-го. Я надеваю мое голубое, небесного цвета, креповое платье на атласной, того же нюанса, юбке. Платье уже принесено 5 ноября, оно очень просто и чудо как хорошо сидит на мне. Четыре бархатные банта идут от кушака, и по обеим сторонам спускаются, все расширяясь, по два соединенных лавровых листа, образующие бархатные накладки; их по шести, от бантов, что на средине. Платье мне делала m-me Селиан Мортэн. Она просто в восторге. Герцог подарил мне диадему, которую я надеваю на бал. Это большая бирюза чудного цвета, оправленная очень крупными бриллиантами. Мать моя говорила, что девушки не носят бриллиантов. Я невеста, и какая же я девушка? Я думаю, сама королева знает. Г. Керминьян отсоветовал надевать, говоря, что опасно: в толпе с головы сорвут. Какой вздор! Что же делает полиция? Мы почти каждый день ездим в Жимназ. В большой моде «Старые грехи». Буффе, отставной балетный танцор, попавший в старосты церковные, увлекается старыми воспоминаниями, так и просится тряхнуть стариной. Старик принялся плясать с заезжей танцоркой, Женни Верпре; его застает старая маркиза, бывшая некогда, мимоходом, его любовницей. Женни Верпре просто прелесть. Она несравненно лучше Дежазе и гораздо моложе. Очень забавен «Парикмахер и парикер». Жюстина, посмотрев в окно, напевает:
Как легка и изящна карета.
Как красив конь гнедой и сюртук!
На что ей отвечает ее любовник:
Все – мое до жокея, Жюстина,
Это требует строго наш круг.
Есть ли что увлекательней в свете,
Как, по гладкой панели скользя,
Беззаботно промчаться в карете
И забрызгать плебею глаза?!
Я очень любовалась Леонтиной Фай. Давали: «Квакер и танцовщица» и «Дипломат». Она в обеих пьесах играла.
№ 6. ПОЛИНЕ МЮЕЛЬ
Воскресенье, 10 ноября 1833 года
Как я хорошо сделала, что надела мою диадему. Туалет мой был восхитителен и отличался свежестью и простотой среди очень тяжелых, хотя изредка и довольно элегантных; все походило на театральные костюмы, взятые внаем, как будто напрокат; я не говорю о тех, которые действительно были взяты напрокат.
Много дам было в простых платьях и в прюнелевых башмаках – это уже чересчур по-мещански и едва ли позволительно – и в шляпках, красовавшихся на бульварах задолго до славных июльских дней. Я знаю очень хорошо, что это все вздор. Но сознайся, что простору больше. Все ожило: посмотри на магазины, на бульвары! Говорят, что прессу распустили. Я вовсе не боюсь газетных толков и пересудов. Чем больше говорят о нас в газетах, тем для нас больше славы. Это очевидно. От старомодных костюмов веяло чем-то затхлым, одним словом, пахло и реставрацией и ресторанами близ застав. Я герцогу это шутя сказала, не подозревая никакой колкости. Он очень смеялся и сказал: «Ваше слово разойдется по всем гостиным, но не повторяйте этой шутки при матери: она совершенно в других принципах – маменька из простоватых», – и повел наверх в королевскую ложу. «Не говорите также Немурскому – он совсем легитимист». При проходе нам попадалось несколько черных тюлевых юбок, богато вышитых разноцветными шелками, но на белых перкалевых подкладках выглядят серыми. Это уже мне говорил Морэн. Каков знаток! Он то же говорил и о красных юбках. В самом деле, платье из черных кружев, стоящее неимоверных денег, на красной атласной юбке, неприятным образом кидалось всем в глаза. Оно было надето на графине Самойловой, женщине развратной и невзрачной. Она, говорят, с собой привезла портрет во весь рост, писанный французским живописцем Брюло, совершенно неизвестным. Его по-русски зовут Брюлловым. Если будет время, надо посмотреть. Ему Анатоль заказал огромную картину – последний день Помпеи. Говорят, что он ее выставил вместе с портретом графини Самойловой; говорят также, что он уже за нее большую часть денег получил, но что русский царь берет ее в Эрмитаж. Это большая несправедливость. Королева бельгийская отличалась простотой своего наряда. Белое, вышитое золотом платье, на голове чудные бриллианты и ожерелье из бриллиантов, которое можно надевать в виде диадемы. Но мой туалет лучше всех, право, я не хвастаю. Это так и чувствуется. Королева Амелия мне это сама сказала, и очень милостиво, и с нежностью матери со мной долго разговаривала. Потом, подозвав королеву бельгийцев, меня ей представила. Она очень кажется грустной, верно, муж уж успел надоесть; он, кажется, очень скучный. Королева Амелия отвела меня в сторону, взяв под руку, совершенно по-дружески, и очень благодарила за диадему, особенно за то, что я обновила ее, не дожидаясь свадьбы. Слезы у ней навертывались на глаза.
– Вы можете поплатиться счастьем всей только что начинающейся жизни, – и вы решились на все! Я знаю, знаю, все знаю…
Какова дура в самом деле! Он все рассказал матери, мой бедный Цыпленок, чтобы поддержать с ней доверчивые отношения. Где тебе срывать розаны! Это дается редким избранникам, если не подвернется ловкий конюх. Говорят, будто это с ними часто водится; вероятно, конюшня помогает. Зачем это я все тебе говорю? Напиши, что ты об этом думаешь. Я, впрочем, описываю этот бал в передовых статьях и довольно подробно в «Дамском журнале» от 15 и 20 ноября. Ты удивляешься моей деятельности? Жить надо. Вот уже около шести месяцев, что я промышляю статьями и рекламами в газетах о модных торговках. Я уже заработала около десяти тысяч франков и более, но все платьями и разными побрякушками. Жюль Жанен, Гино – мои приятели. Но это все не даром дается. Г. К‹ерминьян› мне заказал приданое, на которое он определил тридцать тысяч франков. Сделал, ради моих забот, как можно лучше. Я издержала десять тысяч своих, но в долг. Он остался очень доволен мною и заплатил долг. Опять повторяю, даром ничего не дается. Я три раза ходила с герцогом под руку. Я тебе говорю, что эффект превосходил мои ожидания. Между массой людей, которые толпились предо мною, я заметила одного старичка, который мне попадался под ноги. Я спросила герцога: кто он такой? Он мне ответил:
– Князь Тюфякин. Любовник m-lle Марс.
– Да я его знаю, это мой друг, мы вместе ходили по Флоренции.
Герцог подвел меня к нему. Он очень обрадовался, когда узнал меня, и не верил глазам: так я выросла и похорошела. Герцог передал меня старому князю, который повел меня в ложу матери, рассыпаясь мелким бесом. «Я послезавтра выхожу замуж за нежно любимого человека», – сказала я ему. Он, вообрази, от ревности совсем побагровел и почти задохся от удушливого кашля; я с ним остановилась у одной ложи, чтобы дать ему отдохнуть. Он просил пригласить мать на вечер, но что-то очень морщился и взялся провести в ложу, но остановился, задыхаясь.
– Послезавтра, до свидания, я непременно буду у вас с моей матушкой, хоть на час времени.
Он давал вечер, на котором мне хотелось побывать. В это время подходил Демидов и взялся провести в ложу. Тюфякин жадно следил глазами за нами. Я часто осматривалась. Ты скажешь, как это все глупо; знаю, мой друг, но что же делать? Я быстро прошла в ложу, взяла мой маленький перламутровый бинокль и устремила мои взоры к ложе, где я его оставила. Он смотрел на меня с видом возбужденного сатира, лицо его засияло очень непривлекательной, старческой улыбкой. Мне было весело глядеть на него. Право, забавно кокетничать и с стариками, а пахнет сотнями тысяч. Когда я насладилась его увлечением, я отошла в угол ложи и начала вести разговор с Анатолем, посматривая во все стороны и направляя мой бинокль на моего старика.
Он мне рассказал историю Самойловой и ее мужа. Муж вернулся с Кавказа и немедленно увидал, что жена его вовсе не церемонится: карета ее четверкой, с огромными гербами и парадными козлами, стояла целыми ночами у подъезда французского посла графа Лафероньера. Граф разошелся с женой. Чтобы объяснить разрыв, его старый метр-д'отель собрал ее письмо к Шарлю Лафероньеру, разорванное на клочки и валявшееся под столом, в котором она отменяла назначенное ему свиданье. Самойлов в день приезда привел в спальню жены, по кавказскому обычаю, трех своих конюшенных мальчиков и заставил графиню им служить. Что за изверг и какой грязный человек! Это письмо, тщательно склеенное, было представлено графу Бенкендорфу; Демидов сам его видел впоследствии у Самойлова. Самойлова нисколько не упала духом.
Я скоро увидала герцога, который стал меня спрашивать, чему я так смеялась с Демидовым, и мы снова спустились в зал. Он подвел меня опять к Тюфякину, с ним рядом стоял Монро или Монрон, право, не помню, только знаю, что он друг Талейрана. Мы разговорились втроем, но подошла известная лоретка Рондо, живущая с этим стариком. Я дернула живо герцога за руку, и мы пошли дальше. Дальше мы наткнулись на герцога Немурского, шедшего с Самойловой, глядевшей цыганкой и цветом лица и манерами. Герцог нас познакомил, и мы очень дружески сошлись. Она стала меня расспрашивать, что мне говорил Демидов, и угадывала, что Демидов мне говорил о ней. Я ей со стиснутыми зубами процедила скороговоркой. Она рассмеялась и, пожав мне руку с загнутым средним пальцем, сказала: «Приезжайте в Милан. Это чудный город, вас там очень полюбят». Это решительно масонский знак. Я думала, что это у нас в пансионе только водится. Видно, и в большом свете это принято. Будем знать… Она мне сделала условный знак, говоря, что меня в Милане полюбят, и я ей ответила. Надо ли мне ехать или ожидать более формального приглашения?
– Она послезавтра выходит замуж, – сказал герцог.
– Очень сожалею вас, – сказала графиня и, подав мне руку, значительно повторила пожатие, и, вообрази себе, я нехотя повторила знак. Она на прощание сказала, сильно смеясь:
– Приезжайте отдохнуть в Милан. Вы не знаете, что это за город.
Что же, ведь, кажется, нужно поехать. Это дело чести. Мне встретился опять мой старик, и я пошла с ним. Мы наговорились вдвоем. «Развяжитесь с m-lle Марс. А потом мы поговорим». Встретив Демидова, я ушла с ним в ложу. Напиши мне, что ты думаешь о Милане. Или не стоит?