Портрет Дориана Грея. Перевод Алексея Козлова

Лорд Генри резко остановился и кинул быстрый взгляд на окружающие дома. Убедившись, что в задумчивости он проскочил дом своей тетки, и удалился от него на довольно приличное расстояние, он улыбнулся и повернул обратно.. Когда он заскочил в тусклый вестибюль, дворецкий отрапортовал, что все уже завтракают в столовой. Передав шляпу и трость и шляпу одному из лакеев, лорд Генри прошел внутрь комнаты.

– Ни дня без опозданий, Гарри! – всплеснула руками его тетушка и укоризненно покачала головой.

Он принуждённо извинился, с лёту выдумав какое-то пустое объяснение и, присев на свободное место рядом с хозяйкой, обвел взглядом всех гостей. Дориан, краснея от радости и смущения, застенчиво кивнул ему с другого конца стола. Лорд Генри сидел напротив герцогини Гарли, дамы удивительно добродушной и весёлой. Все её знакомые очень любили её, извиняя преобладание в сложении её тела тех преизбыточных архитектурных форм, которые в дамах, не осчастливленных титулами герцогинь определяются современными историками крайней тучностью. С одной стороны от неё, справа, восседал сэр Томас Бёрдон, представлявший в парламенте радикальную партию. В общественной жизни он он был целиком во власти взглядов своего лидера, а в частной жизни являлся фанатическим патриотом хорошей кухни и прислушивался к советам излюбленных поваров, предпочитая неукоснительно следовать мудрому, древнему установлению: «Воюй вместе с либералами, обедай вместе с консерваторами!». С левой стороны от герцогини сидел мистер Эрскин из Тредлн, побитый жизнью джентльмен, весьма начитанный и не без культурного налёта, человек вполне симпатичный, усвоивший, надо сказать, дурную привычку помалкивать так, как будто его будут пытать за каждое произнесённое слово. Свою манеру держать язык за зубами он как-то раз объяснил леди, заявив, что, якобы, всё, что он хотел сказать действительно важного, он уже много раз выссказывал до тридцатилетнего возраста. Соседкой лорда Генри оказалась миссис Ванделёр, одна из самых закадычных приятельниц его тетки, воистину – каноническая святая, но так нелепо и крикливо одетая, что напоминала молитвенник в аляповатом, цветастом переплете. К величайшей удаче лорда Генри, её соседом по другую сторону лорда был некий лорд Фаудел, двуногий гомо сапиенс среднего возраста, владельца умнейшей головы и посредственных способностей, господина столь же пресного и пустейшего, как доклад министра земледелия в палате общин. Леди Ванделёр вела с ним беседу с той замороженной серьёзностью, которая, по ироническому комментарию лорда Генри, являет единственную добродетель подобных им полуживых оперсон, добродетель, от которой, как от какой-нибудь бородавки в паху, никто из них при всём желании никогда не способен отрешиться.

– Мы разговариваем, Генри, о бедном Дартмуре! – возвысила голос герцогиня, приветливо кивая ему через стол. – Как вы полагаете, он на самом деле женится на этой обворожительной девушке?

– Похоже, да! Герцогиня! У неё в глазах написано, что она решила сделать ему предложение!

– Какой кошмар! – удивлению леди Агаты, казалось, не было границ, – Всё золото мира тому, кто способен этому помешать!

Я наслышан из истиочников, более истинных, чем библия, что её папенька приторговывает в Америке разнокалиберной галантереей, или по другой версии – каким-то скобяным товаром! Мануфактурой, короче!

– Мануфактура! Американская мануфактура? Что это такое? – вопросила с пафосом герцогиня, удивлённо вздымая к люстре свои пухлые ручки.

– Американские романы! – ответил лорд Генри, на секунду отвлекшись от куропатки.

Герцогиня явна была озадачена.

– Ради бога, дорогуша, не реагируйте на него, – шепнула леди Агата ей на ухо, – Он и сам не в курсе, что говорит.

– Когда открыли Америку… – завёл было волынку радикал радикал и с головой ушёл в мир каких-то пыльных фактов и вековой статистики. Подобно всем ораторам, стремящимся исчерпать тему, он только исчерпывал терпениее своих слушателей. Герцогиня горестно вздохнула и прибегла к своей привилегии закрывать рты присутствубщих.

– Я бы от души была рада, если бы Америку никогданикто не открыл! – воскликнула она. – Эти америкакнки-людоеды так и норовят умыкнуть всех наших женихов!. Какое безобразие!

– Может так случится, что в конце концов, Америка вовсе и не так уж открыта, – воткнул фразу мистер Эрскин. – Я бы скорее предположид, что она еще едва только кем-то замечена.

– О-у! Но я имела счастье видеть экземпляры женщин-американок, – невнятным голосом ответила герцогиня, – и должна признать, что громадное большинство из них просто прелестны. Да, и одеваются прилично, все их туалеты выписаны из Парижа. Мне бы иметь их возможности!

– Есть версия, что после смерти американцы отправляются в Париж, – с издёвкой изрёк сэр Томас, знаменитый коллекционер занюханных острот.

– О как? А куда же после кончины деваются эти американцы? – вздела монокль любопытная герцогиня.

– Куд-куда! В Америку! Куда же ещё! – буркнул лорд Генри.

Сэр Томас брезгливо нахмурил бровь.

– Боюсь, что ваш племянник полон предубеждений против этой великой державы! – сказал он леди Агате, – Я исколесил её вдоль и поперёк, изъездил в салонах-поездах разных железнодорожных директоров, – эти директора оказались в этом отношении чрезвычайными паиньками. Они были просто воплощением любезности и милосердия. Клянусь вам, вояж по Америке имеет огромное воспитательное значение. Особенно для молодёжи!

– Но неужето нам обязательно нужно увидеть бойни Чикаго, чтобы прослыть образованным? – жалобно проскулил мистер Эрскин. – Мне, право, вовсе не по нраву такое инфернальное путешествие.

Сэр Томас уныло махнул рукой.

– У мистера Эрскина из Трэдди всё приличное население земли обретается только на книжных полках! Там они питаются баснями и сонетами, спят на библии или толстых рыцарских романах и пьют… Что же они там пьют, на этих пыльных книжных полках? Уж не знаю, что они там пьют! Амвродию, наверно! Мирру! Елей! Мы же, простые люди живём на земле, и предпочитаем воспринимать вещи такими, какие они есть на самом деле, а не читать о них в жёлтых газетах. Американцы невероятно творческий народ! Они божественно разумны. Это просто творческие монстры какие-то! Я полагаю, что неизмеримый разум – их уникальная черта. Да, мистер Эрскин, они чудовищно здравомыслящий народец! Ради денег они готовы на всё! И поверьте мне, старику, на слово, американцы даже не подозревают о существовании слова «глупость»!

– Как всё это ужасающе неприятно! – вторгся в беседу лорд Генр,. – Человек ещё спсособен выносить грубую силу, но не грубый разум, который, дай ему волю, рано или поздно уничтожит человечество. В грубом разуме есть что-то абсолютно нечестивое! Грубый разум стоит много ниже благородного ринтеллекта.

– Что-то я вас не совсем понимаю, вернее… совсем не понимаю! – сказал сэр Томас, багровея и превращаясь на глазах в перезрелый помидор.

– А я, лорд Генри, целиком на вашей стороне! – тихо улыбаясь, шёлковым фальцетом пропел мистер Эрскин, – Вы для меня – просто открытая книга!

– Парадоксы все прелестны, но в меру… в меру…! – эхом отозвался баронет.

– Кто сказал, что это был парадокс? – повернул голову мистер Эрскин. – Я совсем так не думаю! Да будь оно и так, кто усомнится, что путь парадокса – путь истины? Есть такие смельчаки? Чтоб испытать реальность, надо заставить её попрыгать на туго натянутом цирковом канате! Только когда истина становится вольтижёром, у нас есть возможность анализировать и препарировать её.

– Бог ты мой!, – огорчилась дяди Агата. – Как эти мужчины любят кровавые петушиные бои! Слава богу, я никогда не пойму, о чем это они так яростно болтают! Господа! Будьте проще, и к вам потянутся! А на тебя, Гарри, я держу большой камень за пазухой!. Вот зачем ты вьёшься угрем на сковородке, пытаясь убедить нашего миленького дружка, мистера Дориана Грея предать родной Ист-Энд? Как ты не понимаешь, его услуги нам могли бы быть просто бесценны! Оглянись! Посмотри, как всех очаровывает его игра!

– Хочу-хочу, чтобы он скорее сыграл лично для меня! – сказал, хохоча, лорд Генри. Незаметно он метнул на другой конец стола быстрый взгляд и получил из глаз Дориана радостный ответ.

– Но в Вайтчепле столько людского горя и нищеты! – проворковала милосердной голубкой мира леди Агата.

– Я готов сочувствовать всему на свете, кроме горя людского! – выплюнул лорд Генри, передёрнув плечами. – Избавьте вы уж меня сочувствовать такому! Горе людское слишком неэстетично, слишком уродлдиво, слишком ужасно, слишком угнетающе. В том, как в наши дни появилась мода сочувствовать горю, есть что-то ужасно внутренне нездоровое. Сочувствовать надо гармонии, ярким природным цветам, совершенной красоте, празнику жизни. Чем меньше трагических псалмов о язвах жизни, тем лучше для всех.

– Всё же Ист-Энд – ужасно головоломная проблема, – осмелился не согласиться сэр Томас, внушительно откинув гриву.

– Без сомнений! – вторил лорд Генри. – Это проблема для рабов, но мы истошно пытаемся разрешить ее, развлекая рабов баснями и песенками.

Матёрый политик вперил в него проницательный взор.

– Взамен этого что вы намерены предложить? – грубо спросил он.

Лорд Генри расхохотался.

– В Англии ничего не нужно менять, кроме погоды! – ответил он. – Мне вполне достаточно лёгкого философического созерцания. Но XIX век стал банкротом именно благодаря неумеренному производству сострадания и благотворительности, на которой наживается целый рой записных жуликов. Только госпоже Науке по силам направить сирых на Истинный путь! Очарование эмоций заключается в том, что они заставляют нас броидть в дремучем лесу предраассудков, в то время, как миссия холодной Науки состоит в том, чтобы находить выход из чащобы чувствительного страдания!

– Увы, ярмо ответственности лежит всё же на нас! – неуверенно вмешалась миссис Ванделёр.

– Ужасно серьёзное ярмо! – эхом отозвалась леди Агата.

Лорд Генри через стол стал перемигиваться с мистером Эрскиным.

– Человечество явно переоценивает своё влияние на планете! Его первородный грех неискореним! Умей пещерные люди смеяться над собой, вся мировая история сложилась бы по другому!

– Вы – великий утешитель скорбящих! – проворковала герцогиня, – Я посещаю вашу тётушку только затем, чтобы испытать сладкий стыд за то, что раньше совершенно не итересовалась Ист-Эндом. Каждый раз я принуждена стыдиться пред вашей милой тетушкой за то, что мне до разговоров с ней. Что делать, как я ни тщусь, Ист-Энд был мне совершенно не интересен. Отныне я в тонусе и могу смотреть ей прямо в глаза, не заливаясь краской стыда.

– Румянец более всего украшает именно герцогинь! – проиронизировл лорд Генри.

– Токмо в младости! – в том же стиле ответила она. – Когда старушки, вроде меня, подрумяниваются, это всегда дурной знак для государства… Ах, лорд Генри, вы – великий маг, научите меня секрету вечно молодости!

Лорд Генри думал не более минуты..

– Герцогиня! Припомните самый большой грех вашей юности? – спросил он, вперяясь в неё через стол.

– Их так много, что даже трудно выбрать лучший! – воскликнула она.

– Так вынимайте их всех из своего нафталинового шкафа! – на полном серьёзе проворчал лорд, – Желание вернуть юность подразумевает добросоветное повторение своих ранних безумств!

– Очаровательная теория! – запплодировала герцогиня, – Я пренепременно реализую её на практике!

– Практика – опасная штука! – вырвалось из сжатых губ сэра Томаса.

Леди Агата хоть качала головой, но так и не могла не прыснуть от смеха. Мистер Эрскин же слушал, плотно сжав гузку.

– Да! – продолжал лорд Генри. – Это одно из величайших таинств жизни. В наши дни масса двуногих отправляется в мир иной от чрезмерности здравого смысла, и делает открытие, что единственное, о чем не стоит сожалеть, – это наши грехи и заблуждения, в тот момент, когда уже слишком поздно пытаться что-либо исправить!

За столом разразился дружный, разноголосый смех.

Лорд Генри, как опытный фокусник, принялся свободно поигрывать этой сентенцией, то жонглируя ею, то превращая её в свою противоположность, то оставляя в покое, то вновь третируя и расчленяя, то расцвечивая её фантастическими красками сверкающей восхитительной фантазии, то окрыляя рогатыми софизмами и блистательными парадоксами. Эта осанна безумию, по мере своего парадоксального развития, вывернулась наизнаку и превратилась чуть ли не в философию, а потом эта гутаперчевая философия налилась соком студенческого шутовства, подхватила мотив безумного искусства наслаждения и вакхических оргий, стала дефилировать в наряде, залитом шипящим, терпким молодым вином, и в клоунской плющевой короне понеслась дикой вакхической пляской по холмам серой обыденности, насмехаясь над трезвостью спелёнутого трезвостью Силена. Реальность рассыпалась пред ней, как затравленные духи лесов и гор. Её дебелые крупные ноги скользили по виноградным гроздьям чудовищной давильни, над которой возвышался всезнающий Омар, и кровь винограда огненным потоком вскипала в бешеном буйстве пурпурных пузырьков, вздувавших поток всё выше, пока он багрорвой пеной не застывал на аспидных, пологих краях гигантской чаши. Это была невиданная дотоле импровизация, обращённая только к вниманию Дориана Грея, ибо он чувствовал, что в эти мгновения глаза Дориана Грея прикованы к нему, и ясное понимание того, что среди его странных слушателей присутствует человек, тайные струны души которого он желал затронуть, многократно заостряло его интеллект и невиданно раздвигало его воображение. Речь его была блестяща. Это была воистину окрыленная вдохновением речь, загипнотизировашая всех без исключения слушателей, которые, внешне хохоча, покорно, как крысы за козопасом, шли за его разнузданной, визгливой дудочкой. Взгляд Дориана Грея словно приклеился к фигуре лорда Генри, он застыл и как завороженный, не свобил с него глаз. Выражения его лица и губ сменяли друг друга с немыслимой скоростью, его чувства словно охотились друг за другом, и вслед за безвольной улыбкой, безмерное удивление застыло в его огромных глазах.

Наконец Реальность этого мира нагрянувшая в виде лакея, наряженного в модный шлафрок, потрясла поднебесные построения лорда Генри, и доложила герцогине, что карета уже подана и дожидается её у входа.

Герцогиня в деланном ужасе заломила худые руки.

– Какая досада! – огорчилась она, – Я принуждена покинуть вас! Я должна забрать своего муженька из клуба, чтобы ехать с ним его на какой-то идиотский митинг в Виллис-Румс, где ему уготована участь председателя. Не дай бог опоздаю, мой муженёк, наверняка разозлится, а мне не нужны безобразные сцены, того и гляди с головы слетит моя шляпка, которая для этих излишеств слишком хрупка. Одна грубость превратит её в хлам. Нет, и не просите, дорогая Агата, я принуждена ехать,. Пока-пока, лорд Генри; вы просто прелесть и и самый развратный из всех ангелов. В голове у меня полный сумбур и я положительно не скажу, что мне думатьо ваших представлениях. Вы просто обязаны пожаловать к нам на обед. Как вам во вторник? Во вторник вы случайно не свободны?

– Ради вас, герцогиня, я предам вся и всех! – убеждённо проговорил лорд Генри, склоняясь.

– О! Это очень, очень мило с вашей стороны, – сказала она, – и одновременно донельзя дурно! Так значит, мы на вас можем рассчитывать? Очаровательно!

С этими словами она медленно выплыла в двери, сопровождаемая верной леди Агатой и другими дамами.

Едва усталый лорд Генри рухнул на стул, мистер Эрскин, обойдя вокруг стола, сел рядом и тронул его руку.

– Ваши речи глубокомысленнее всех книг, какие есть! – сказал он, – Почему бы вам не написать книгу? Она сделает вам имя! Шутники повторяют всё время сгнившую мантру про дерево, ребёнка и книгу, но между тем в её основе лежит вполне рациональное зерно!

– Я слишком профессионально читаю книги, чтобы возжелать их писать, дорогой мистер Эрскин! Я слитшком самокритичен для этого! В моём мозгу угнездился только один ненаписанный роман, который мог быть столь же завораживающим, как цветастый персидский ковёр, будучи при этом столь же фантасмагоричным. Но в Англии, как вы знаете, живут только чтецы газет, учебников и справочных пособий. Ни один народ мира не обладает столь же малой восприимчивостью к литературным красотам, как англичане!

– К моему ужасу, пожалуй, вы правы! – ответил мистер Эрскин, – Я сам некогда имел литературные амбиции, но вовремя их оставил. А теперь, мой юный, бесценный друг, если позволите вас так величать, могу ли я удостовериться, в самом ли деле вы верите в то, что вы наговорили за завтраком?

– Ну, начнём с того, что я совсем запамятовал, что наговорил… – расплылся в широкой улыбке лорд Генри, – Надеюсь, это не было слишком дурно?

– Более, чем дурно! По моему убеждению, вы чрезвычайно опасный человек, и, если с нашей милой герцогиней случится что-нибудь скверное, всю вину свалят на вас. Поэтому мне очень хочется серьёзно побеседовать с вами…

– О чём же, если не секрет?

– О жизни, разумеется! Моё поколение провело всю свою жизнь в жестяной, ржавой водосточной трубе. Как-нибудь, когда Лондон вконец вам наскучит, скачите к нам в Трэдли и уж там, в спокойной обстановке изложите мне ваши теории наслаждений. Вам это будет вольготно сделать за стаканом бравого бургундского вина, запасы которого у меня безмерны.

– С превеликим удовольствием! Трэдли всегда манил меня возможностью пообщаться с прекрасным, хлебосольным хозяином и попутно воспользоваться его знаменитой библиотекой.

– Библокинофототекой?

– И ими тоже!

– Вы будете истинным украшением Тредли! – сказал польщённый старый джентльмен, и поклонился, – Что ж, ётся только проститься с вашей милой тетушкой. Мне пора отбыть в Атенеум. Сейчас там время благородной дремоты.

– Вы подрёмываете вместе с ними, мистер Эрскин?

– Я в хорошей компании там! Сорок человек посапывает в дремоте на сорока мягких креслах вкруг меня! Так мы готовимся к вступлению в Английскую Литературную Академию.

Лорд Генри громко расхохотался и встал.

– А мой путь лежит в парк! – завершил беседу он.

Уже в дверях, Дориан Грей догнал его и взял за руку.

– Позвольте мне проследовать с вами?

– Но, если мне не изменяет память, вы, помнится, хотели навестить Бэзила Холлуорда? – спросил лорд Генри.

– Я выбрал общение с вами! Предчувствия никогда не обманывали меня! Вы позволите сопроводить вас?! И одарите меня беседойЙ! Никому, кого я знавал, не было даровано такого мастерство говорить, как вам!

– Ох! Я сегодня и вправду так уж слишком заговорился! – улыбнулся в ответ лорд Генри, – Единстстенное, что мне хочется сейчас, это пристально взирать на жизнь. Если вы пойдёте со мной, вам тоже придётся присоединиться к созерцанию.

Глава IV

Как-то раз месяц спустя в доме на Мэйфэр, в крошечном кабинете лорда Генри Дориан Грей нежился после завтрака в уютном кресле. Эго была очаровательнейшная в своем роде комнатка, отделанная сильно выступающими дубовыми панелями тёмно-оливкового цвета, с молочно-кремовыми фризами и с рельефными резными фигурами на потолке. На покрытом красно-кирпичного цвета сукном полу лежали круглые персидские шёлковые половики с длинной бахромой по краям. Бронзовая статуэтка Клодиона украшала маленький полированный стол, а рядом с ней обретался объёмистый томик «Ста новелл» с прихотливыми переплетениями золотых маргариток на изумительном переплёте работы Клови Эва – его лучшее творение, сотворённое для Маргариты Валуа, полагавшей переплетённые цветочки маргаритки своим девизом. Пузатые, тёмно-лазурные фарфоровые вазы с блестящими тюльпанами служили украшением каминной полки, а через мелкие, оправленные в тёмно-серый свинец, стеклышки окон едва проникал нежно- абрикосовый отсвет долгого летнего лондонского предвечерья.

Лорд Генри ещё не вернулся. Он считал себя обязанным всегда опаздывать, исходя из постулата, основанного на поговорке «Пунктуальность – вор времени». Ожидая его, юноша, уже немного раздражённый, и не скрывая слегка недовольного вида, рассеянно листал пальцем страницы роскошно оформленного и иллюстрированного издания «Манон Леско», которое он незадолго до того обнаружил в одном из забитых инкунабулами книжных шкафов. Постоянное монотонное звяканье часов «Louis XIV» отвлекало и злило его. Второй раз за день у него появилось сильное желание махнуть на всё рукой и уйти домой..

Наконец в соседней комнате застучали каблуки, и дверь отворилась.

– Как вы поздно, Гарри! – недовольно промолвил Дориан.

– Боюсь, здесь отнюдь это не Гарри, мистер Грей! – отчеканил резкий, звонкий голос.

Дориан быстро обернулся и вскочил на ноги.

– Простите, но я полагал…

– Вы полагали, что это мой муж. А это всего лишь его жена! Разрешите мне самой представиться вам. Я вас неплохо знаю по вашим фотографиям. Если мне не изменяет память, у моего мужа их собралось уже целых семнадцать штук.

– Неужто уж семнадцать, леди Генри? Может – семь?

– Нет, скорее восемнадцать! И, кстати, недавно я видела вас вдвоём в опере!

При этом странном разговоре она нервно подхихикивала, то и дело стреляя в него своими бегающими глазками цвета пылкой синей незабудки. Это была весьма странноватая женщина. Её наряды были как будто изваяны в ходе какой-то бешеной импровизации, и надеты в спешке во время убийственного урагана с ласковым ником. Леди Уоттон вечно была в кого-то влюблена, а так как любовь её всегда оказывалась безответной, то её иллюзии веками сохраняли девственную целокупность.. Её желание предстать живописной приводило к откровенной неряшливости. Звали её Викторией, и она уже прославилась на всю округу своей одержимой манией ходить, нет, не так, почти жить в церкви, окружив себя застывшими изваяниями вместо живых людей.

– Случайно не на «Лоэнгрине», леди Генри?

– Да, это было на моём любимом «Лоэнгрине». Я предпочитаю Вагнера всякой другой музыке. Музыка Вагнера… такая громоподобная, что там можно хоть орать во весь голос, и при этом не слышать, что орут другие. Это большой плюс, не правда ли, мистер Грей?

Тот же лающий, нервный смех сорвался с её плотно сжатых губ, и пальцы её стали поигрывать длинным черепаховым ножом для резки бумаги.

Дориан на мгновение улыбнулся, но отрицательно мотнул головой.

– Я был бы рад с вами согласиться, леди Генри, но к сожаленитю, не смогу! У меня нет привычки разговаривать под музыку, это особенно касается хорошей музыки. Тем более – орать! Если же приходиться слушать скверную музыку, то, тут уж, конечно, заглушить её воплями – наш святой долг и прямая обязанность.

– Вай-вай, это всего лишь мнение Гарри, не так ли, мистер Грей? Мнения Гарри я почему-то всегда почёрпываю от его друзей. Иного способа узнать их не существует! Но не думайте, что я не любитель хорошей музыки. Я её обожаю, но с другой стороны, боюсь её. Она превращает меня в податливую романтичную размазню. Пианистов я признаю прямо таки богоизбранной расой, иногда даже скопом, как уверяет Гарри. Не пойму, но тут есть что-то загадочное. Может быть, загадка заключается в том, что они в основном иностранцы? Все чернявые, усатые, с бровями, как у жуков! Страшное зрелище, не так ли? Ведь, и вправду, разве они все не иностранцы? Даже те, что рождены Англией, прекращаются со временем в иностранцев, не так ли? Устроить так не так уж глупо с их стороны, и это как ни странно оказывается очень полезно для искусства. Не превращает ли это искусство в нечто совершенно космополитичное, как вы думаете? А вы похоже, что вы никогда не были ни на одном моём концерте, мистер Грей? Вы непременно должны как-нибудь почтить меня своим визитом. К сожалению, орхидеи мне не по карману, но на иностранцев я трачу довольно много средств. Они придают помещениям такой обжитой, такой милый вид. А вот, кстати, и Гарри! Гарри, я ждала тебя, хотела что-то спросить, только уж не помню, что! А тут, ба, встретила поблизости мистера Грея. Он такой симпатяга! Мы так поучительно и забавно поболтали о музыке! У нас абсолютно идентичные взгляды! Или, скорее нет, похоже, наши взгляды совсем противоположные. Тут надо говорить – антагонистические! Но он вёл себя чрезвычайно деликатно, я так рада была с ним столкнуться! Это просто нечто!

– Я тоже весьма рад, дорогая, очень рад! – сказал лорд Генри, подняв свои тёмные, изогнутые брови и с улыбкой переводя взгляд с одного на другую, – Прошу прощения за своё опоздание, Дориан. Всё это время я охотился за куском старинной парчи на Мордор-Стрит… Пришлось несколько часов поторговаться из-за него. Нынешние людишки прекрасно знают всему цену, не видя ни в чём никакой ценности!

– Так не хочется уходить, а мне меж тем придётся вас покинуть! – воскликнула леди Генри, прерывая долгое томительное молчание своим нелепым, неуместным смехом, – Я обещала герцогине составить ей компанию. Мы поедем кататься! Надо подумать, куда! До свидания, мистер Грей. До свидания, Гарри. Ты, я полагаю, сегодня будешь обедать не дома? Ну, я тоже. Может, увидимся у леди Торнбери?

– Очень вероятно, дорогая! – сказал лорд Генри, провожая её за дверь. Женщина, похожая на нахохлившуюся райскую птицу, которой повезло три дня и три ночи прозябать на ледяном проливном дожде и арктическом ветру, вылетела из комнаты, оставив после себя лёгкое жасминовое облако. Лорд Генри прикурил папиросу и лёг па диван.

– Ни за что на свете не женитесь на женщине с соломенными волосами! Слышите, Дориан? – спросил он, сделав несколько затяжек.

– Почему, Гарри?

– Они ужас как сентиментальны!

– А я схожу с ума от сентиментальных людей!

– Людей или женщин? Да и вообще никогда не женитесь, Дориан. Мужчин вгоняет в брак усталость и отчаянье, женщины, как пробки из бутылок шампанского, выскакивают замуж из любопытства. И тех, и других ждёт неизбежное разочарование.

– Не представляю, Гарри, что когда-нибудь решусь жениться. Для этого я слишком влюблен. Это ведь лучший из ваших афоризмов. Я стремлюсь претворить его в жизнь, так же, как, почти все, чему вы меня учили.

– В кого это вы так влюблены? – спросил лорд Генри, помедлив.

– В одну актрису! – покраснев, отвечал Дориан.

Лорд Генри передёрнул плечами.

– Довольно тривиальный жизненный старт!

– Вы бы так не сказали, Гарри, если бы даже одним глазком увидели её!

– И кто же она по вашему?

– Её имя Сибилла Вэйн!

– Ничего не могу сказать по этому поводу! Никогда о такой ничего не слышал!

– И, слава богу! О ней пока никто не слышал! Но скоро все услышат! Весь мир услышит! Это гениальная девушка!

– Дорогой мой, женщина – не гений по определению! Женщины – декоративный пол. Им вечно нечего сказать, но они говорят ни о чём так очаровательно. Женщины – подтверждение господства материи над духом, тогда, как мужчины – торжество духа над моралью!

– Гарри, что вы болтаете…

– Дорогой Дориан, как это ни печально, но это истинная правда. Моё последнее хобби – анализ личности женщин, я их всех знаю, как облупленных. Всё оказалось гораздо проще, чем я думал!. В итоге все женщины разделились для меня на две категории: некрашенные и крашеные. Первые небесполезны. Если вы владелец солидной репутации, пригласите такую женщину на ужин. Вторые немыслимо милы! Хотя они ошибаются, думая, что накрасившись, становятся моложе! Наши бабушки красились, чтобы прославить своё остроумие и интеллект во времена, где. Rouge и Esprit (румяна и остроумие) считались неразлучными друзььями. От этого даже тени не осталось. Как только женщина достигла того, что способна выглядеть лет на десять моложе своей дочери, её тщеславие мгновенно успокаивается. А что до ораторского искусства, то во всём Лондоне едва ли отыщется полдюжины женщин, с которыми можно поговорить о чём-нибудь сносном, при этом двум из трёх вообще нечего делать в любом приличном обществе. Ну, а все-таки просветите меня насчёт вашего гения. Как давно вам удалось заполучить такое чудо?

– Ах, Гарри, я в ужасе от вашего цинизма!

– Чепуха! Так давно вы с ней знакомы?

– Не более трёх недель кряду!

– И где же вы познакомились?

– Всё по порядку, Гарри, только пожалуйста оставьте при себе ваши насмешки. Надо отдать вам должное, ничего бы не произошло, не встреться я с вами тогда. Ведь именно вы вдохновили меня отправиться узнавать жизнь. Все дни после встречи в гостях у Холлуорда в моих жилах просто клокотала кровь. Скитаясь по паркам, шатаясь по Пикадилли, я вперивался в каждого встречного, пытаясь с всепожирающим любопытством узнать, что у него за жизнь? К одним меня тянуло… Другие вселяли в меня ужас. В эти мгновения воздух словно насыщался каким-то сладостным ядом. Меня стала мучить жажда новых ощущений… Как-то раз вечером, часов в семь, я отправился бродить по улицам в поисках новых приключений. Я чувствовал, что этот скучный, серый, огромный Лондон, с его мириадами теней, омерзительными грешниками и очаровательными пороками, по вашему выражению, припас что-нибудь исключительное и для меня. Я воображал себе тысячи волнительных сюжетов. Даже возможная опасность переполняла меня медовым наслаждением. Мне вспоминалось всё то, что вы говорили мне чудным вечером, когда был наш первый обед вдвоём, Вы говорили о том, что поиски красоты есть единственная стоящая тайна жизни. Я ничего не ожидал, когда вышел из дому и отправился в Ист-Энд. Вскоре заблудился в лабиринте мрачных улиц и запылённых скверов, где не было даже намёка на зелень. Примерно в половине девятого я проходил мимо какого-то замшелого театрика, с большими, яркими газовыми рожками у входа и пестрыми афишами на стенах. Какой-то гадкий еврей, в уродливом жилете, (в жизни не видел ничего более уморительного)! – торчал у входа, испуская клубы дыма из дешёвой сигары. Он всё время тряс сальными, немытыми пейсами, а на его нечистой манишке сверкал немыслимых размеров бриллиант.

– Не угодна ли вам будет ложа, милорд? – обратился он ко мне, с изысканной любезностью. Этот бастард был очень забавен., Гарри, при том, что это было неописуемое чудовище! Я знаю, Генри, вы не удержитесь, чтобы не посмеяться надо мной, но словно покорный некоему гипнозу я недолго думая вошёл внутрь этого барака и отдал целую гинею за билет на ложу. Я сам не пойму, какой чёрт меня дёрнул сделать это. Однако, если бы я отправился тогда восвояси, я упустил бы величайший роман моей жизни. Ну, вот что я говорил… Вы смеётесь. Видит бог, это ужасающе возмутительно!

– Дориан! Что тебе взбрело в голову! Я вовсе не смеюсь, а если смеюсь, то точно не над тобой. Но, право, не стоит обманываться, говоря: «Величайший роман моей жизни»: «Величайшее увлечение моей жизни». Лучше употреби другое выражение: «Один из первых». Тебе выпало всегда быть объектом любви, и всегда предстоит жить влюбленным в любовь. «Une grande passion» – привилегия бездельников. Это и есть основное занятие праздного класса страны. Но опасайсятесь. тебя ожидают в будущем странные, но чудесные события. Это лишь начало.