Булочник и Весна

21
Приют и рябина

Меня разбудила гигантская бабочка, бьющаяся в окно. Когда мне удалось сфокусировать взгляд, она обрела черты Николая Андреича Тузина. Стуча и жестикулируя, он пытался прорубить мою оторопь, но всё время оскальзывался о ледяное стекло. В полусне, недосягаемый для дружеского участия, я таращился на него, пока не догадался опустить форточку.

– Костя, вы чего тут сидите? Вам плохо? – крикнул он, склоняясь к окну.

– У меня обогреватель спёрли, – объяснил я.

– Да что вы говорите! – обрадовался Тузин. – Значит, сегодня мы с вами братья! У меня-то знаете что увели?

Я посмотрел вопросительно.

– Театр!

Я задраил форточку и мигом выбрался из машины. По морозным колдобинам мы двинулись на светлые окна тузинской дачи.

– Дама с воинственным именем! – по-дирижёрски всплескивая руками, восклицал Тузин. – Я бы даже сказал, с именем историческим! Жанна Рамазановна! А? Лет на триста растопчет она меня! Говорят, актёрский молодняк её обожает. Она их делит на бригады и обеспечивает работой – свадьбы, гулянки, детские праздники. Сидим мы в тоске, поминаем Андрея Ильича – и вдруг явление! Чиновник – и с ним дама. Мол, скорбим, но театр не оставим в сиротстве. Вот вам новая родная мать! То есть моментально! Ах, дурак я, дурак! И в голову не приходило, что так вот бывает…

– А разве не коллектив выбирает?

Тузин горько махнул рукой.

Под его причитания мы прошли по светлой от снега улице и нырнули в дом. Благодать растопленной печки моментально излечила меня. С любопытством я глянул в дверной проём полутёмной гостиной. Тканевый торшер освещал кресло и антикварный столик с канделябром о семи свечах. Пахло… не может быть! Нет, точно – печёными яблоками!

Ирина в шали на худеньких плечах сбежала нам навстречу со второго этажа. Её щека была помята подушкой, коса растрепалась в золотой дым. Я подумал, вспомнив моих: наверно, она укладывала Мишу и, прилёгши, читала ему.

– Тащи, Ирина, наливочку! – скидывая шинель, велел Тузин. – Помянем ещё раз Андрея Ильича! Да и потом, надо обмыть небывалый день! У меня увели театр, а у Кости – мечту о родине!

На кухне было жарко, хотя огонь в печи погас.

– Проходите, Костя, садитесь! Хотите – в кресло. Но я предпочитаю – вот! – и Тузин подвинул к печке выкрашенную чёрным лаком скамеечку. – Присядьте! Пусть огонь сожрёт печаль! Отдайте ему, не жалейте! Я вот сейчас…

Он засучил рукава сорочки и, накидав полешек, возродил уснувший было огонь. Скоро за стеклянной дверцей печки поднялся настоящий шторм. Трещало и выло дерево, пламя ломилось в комнату. Глядя на это неистовство, я успокоился. Как будто и правда оно вобрало в себя всю маяту.

Тем временем Ирина поставила на кухонный стол стаканчики, тарелки и блюдо с подостывшими печёными яблоками. Подержалась за виски, вспоминая, и достала из буфета клин пирога.

Мы с Тузиным выпили клюквенной водки – за память их директора, человека, которого я не знал. После рюмки Николай Андреич собрался было продолжить обсуждение драматических обстоятельств, но заметил, что меня разморило, и смилостивился.

– Бог с вами, идите уже спать! – сказал он и, плеснув себе ещё душистой настойки, подошёл к окошку, лбом прижался к стеклу.

Ирина отвела меня наверх, в холодноватую комнату рядом с Мишиной. Там было душисто и чисто, горела лампа под тряпичным абажуром. Постельное бельё, наверно, из Мишиной коллекции – ивовый пушок на салатовых ветках – устыдило меня вконец. Что ж это я! Веду себя, как бродяга, греюсь по чужим домам, лезу в их чистый быт со своими грехами! Поблагодарить и уйти!

Но почему-то мне до слёз не хотелось доказывать Тузиным свою состоятельность, а хотелось прижаться к малознакомой семье на правах какой-нибудь кошки Васьки или голубя Тишки – и отдохнуть.

Я накрыл постель покрывалом и, не превысив полномочий Тишки и Васьки, лёг сверху, прямо в шкуре.

Утром из окна комнаты я увидел кости шиповниковых кустов и за ними – разъезженную улицу со льдом в колеях. Обычная русская земля, на которой положено быть обыкновенным русским вещам – пьянству, бедности, бездорожью и воровству. И сразу вслед за моей мыслью на улице появился Коля, прошёл в сапогах по рыжему пластилину дороги и остановился у калитки.

– Николай! – гаркнул он. – Николай! Дома ты? Ирин, Мишань, вы дома?

Я встал и, оправив примятую постель, спустился в гостиную. Никого! Из кухни, правда, пахло растопленным на сковороде маслом. Тихо, стараясь не напроситься на завтрак, я пробрался в прихожую, отыскал на крючках куртку и вышел на свободу. Снег растаял. В саду была осень, резкая и душистая. Под ногами хлюпнула влажная листва. Я обогнул дом и у забора, под голой яблоней, увидел своих соседей.

Тузин в накинутой на плечи шинели и в тапочках что-то говорил насупленно курившему Коле.

– Костя, а мы вот как раз о вас! – крикнул он, увидев меня. – Расследуем следы вчерашнего безобразия!

– Да без толку расследовать, – сказал я, приблизившись и по очереди пожав руки – сперва худую и ледяную Тузина, затем Колину, жилистую и отчаянную. – Люди остались без заработка. Нашли дыру какую-нибудь, а обогреться нечем. Я даже их видел. Они ко мне заходили – пожить просились в старый дом. Я не пустил… Да, они ещё чай стащили и шоколадку! – прибавил я, улыбнувшись.

Коля глянул на меня с хмурым сочувствием – как на погорельца, запалившего дом своим же окурком.

– А потому что говорил я – сбрить надо твой забор к чертям. На виду у деревни ни один дурак не полезет. А тут – глухая стена!

Мы покалякали ещё немного. Скоро Тузин оставил нас, а мы с Колей, покуривая, отправились к месту преступления.

Коля первым глянул в бытовку и, морщась, вышел.

– А чего там. Пол вымыть – да и всё! Давай лучше землю твою посмотрим. Чего у тебя тут, – сказал он. Я не стал возражать, доверившись Колиной импровизации.

– Эх ты! Участок у тебя голый! – укорил он меня, пробираясь по глине. – А посадишь – пока там вырастет! Помереть успеешь. Ты рябину-то мою, смотри, совсем прижал! – сказал он, подойдя к забору, и попробовал пошатать доску.

Рябин у Коли было много. Они росли по всему периметру его участка. Некоторые были сортовые, со сладкими ягодами.

Невеженскпе, как звал их Коля. Рябины сажал его дед, потому, должно быть, Коля питал к ним нежность. Он рассказывал как-то, что плоды рябины – это никакие не ягоды, как нам кажется, а натуральные яблоки. Расковыряй и увидишь – кожура, мякоть, хрящ и семечки!

Я и не знал, верить ему или нет.

– Ну прижал ведь! Видишь ты! – продолжал он негодовать и всё дергал доску.

Я не понимал, к чему он клонит.

– Коль, я её обходил, как мог. Гляди – столбы даже по косой идут. Как я её обойду, когда она вообще на мою территорию вылезла?

– А я тебе что? И я про то говорю! – подтвердил Коля. – Ты её давай, к себе уже забирай. Я вот о чём речь веду.

– Как же я её заберу? – сказал я в недоумении.

– А мы вот эту секцию хрустнем посерёдке, – придумал Коля, ладонью схватившись за верх забора. – Она и войдёт. И опять же – обзор будет от меня. Когда от соседа обзор – никто не полезет!

Тут он быстро сбегал к себе, взял пилу и, влезши со своей стороны на чурбак, «хрустнул» секцию. А потом «хрустнул» ещё, так как две образовавшиеся створки не пожелали отогнуться в стороны. Нахрустевшись вволю, Коля влез ко мне через дырку и осмотрел работу. Получились маленькие отворяй-ворота с рябинкой посередине. Через них как раз мог протиснуться человек моего сложения.

Я смотрел терпеливо, никак не препятствуя Колиной деятельности. Вчера у меня стащили печку. Сегодня – в утешение сломали забор.

– Это дело! – сказал Коля, закончив труд. – А то гляди, кожу ей всю рассадил! – и, хлопнув рябинку по плечу, ушёл сквозь брешь к себе на участок.

Я осмотрел мой подарок, тронул ссадину на коре, и какая-то ветреная солоноватая радость пробрала меня. Мой идеальный проект воплотился в жизнь, начал обрастать понемногу царапинами и мхом реальных событий. Так чистая тетрадь становится исписанной. Разве плохо?

В тот же день я вымыл в бытовке пол, навёл кое-какой порядок и купил себе новый обогреватель.

22
Образ врага

Пока я возился, осень снялась со всех своих квартир и ушла на юг. Снег присыпал холмы мелкой солью. Побелела складируемая под холмом жёлтая сетка. На мои вопросы охранник талдычил – мол, привезли огораживать территорию. А что именно за территорию и с какой целью – выдать отказывался. Никакие посулы не помогли. Может, он и не знал.

Отсутствие информации успокоило меня на время, как отсроченная война. Зато её пожары уже полыхали в государстве по соседству. Со слов Николая Андреича, после смерти директора у них в театре развернулись подлинные военные действия. То, что Тузин не унаследовал должности, которую считал своей по праву, было лишь половиной беды. Хуже, что с приходом нового руководителя произошла решительная смена политического и экономического режима. Жанна Рамазановна вошла в здание театра со своими солдатами и матросами и сразу взялась за работу.

Фойе второго этажа было переоборудовано в зал для свадеб и торжеств, курительная комната сдана под лавочку восточных благовоний, а в левой половине гардероба пристроился маникюрный кабинет.

Не забыв и о деле, новая метла ввела в репертуар скороспелый мюзикл, чем сразу удвоила посещаемость.

– Ну как вам, Костя? Она бы ещё кабаре открыла. И в буфете – игорный дом! – выходил из себя Тузин. – Постановку мою она зарубит. Какие уж тут «музы погоды»! Вопрос – что делать? Остаться в позорном подчинении?

Побурлив сколько-то дней, Тузин успокоился и с целью налаживания отношений решил зазвать новую власть в гости на шашлыки.

– А стерпите? – полюбопытствовал я.

– Куда ж деваться! – бодро отозвался Тузин. – А кому, Костя, на войне сладко?

Через несколько дней, когда установились холода и довольно намело снегу, Тузин и правда привёз Жанну Рамазановну в гости. С ней приехал весь балаган. До утра у них горел свет, гремел рояль. Я не мог уснуть, охваченный чувством вторжения.

Видно, и Коля почуял врага. Сильно за полночь мы столкнулись с ним на улице.

– Гудят, – сказал Коля и неопределённо качнул головой.

На наших глазах высокая женщина в манто вышла из тузинской калитки и, пошатываясь, зажгла сигарету. Раскашлялась, всхлипнула и неожиданно грохнулась в заснеженную кучу листвы.

Скоро я узнал о плодах предпринятого Тузиным сближения. Жанна Рамазановна, хоть и усмехнулась его творческим проектам, но из плана пока не вычеркнула. В остальном же взялась за Николая Андреича по-хозяйски, навалив на него постановку детской сказки и актуальной истории о маркетологе и помощнице руководителя.

Я думал, Тузин взбунтуется, но он проявил благоразумие и впрягся.

За отсутствием родственников и подруг Ирина жаловалась мне на сгинувшего в театре мужа.

– Что это за жизнь, Костя! – говорила она. – Вот уже зима! Ладно, я смирилась, что топим дровами. Но хотя бы аккумулятор купил! Отрубят электричество – и останемся при свечах! Нет! Ни до чего нет дела! И окна надо подбить – в щели свищет! А вчера, представьте, наволочку взял. Он ведь там ночует! Я не знаю, что мне, развестись с ним?

– Семейный разлад! – подтвердил Тузин с улыбкой, когда я заговорил с ним об опасностях невнимания к близким. – Ничего, когда-нибудь мы и из разлада сделаем пьесу. Всё пойдёт в дело!

– Ну а с аккумулятор ом-то?

– Денег нет, Костя! – сказал он, смеясь. – Вам этого не понять. Просто нет денег!

Тем временем на центральной площади городка, неподалёку от булочной, муниципальные власти установили ёлку. Монтажники собрали мохнатую пирамиду и затянули её паутиной белых лампочек. Ёлка подействовала на жителей города как стартовый залп. Наш «рождественский репертуар» стал разлетаться в момент, чему способствовала и погода. Снежная пыль, сыпавшая под фонарями, была явной родственницей мучной обсыпки на калачах, а укатанный снежок тропинок перемигивался с пирожной глазурью.

Маргоша купила сборник «Любимые мелодии Санта-Клауса» и пустила через колонки в зал. Звякнули колокольчики, джазок поплыл над корзинами с хлебом. В целом затея была неплоха, но рождественские сантименты по-американски казались мне неуместными в русской булочной.

Как-то, поздним вечером направляясь в Москву навестить родителей, я подумал, что вполне могу напрячь Петю – пусть составит мне сборник зимней музыки поприличней. Можно бы и Чайковского. Сказано – сделано! Толкаясь в пробке на «кольце», я позвонил ему.

– А, здорово!.. Чего хотел? – рассеянно спросил Петя.

Я сказал, что еду к родителям. Если он не против, можем пересечься, поболтать.

– Поболтать? – рассмеялся Петя, и голос его померк в дыму и бисере джаза. – Ну валяй, подъезжай – поболтаем! Тут ресторанчик на Кузнецком, – и назвал адрес. – У нас встреча однокурсников!

– Давай тогда в другой раз. Куда я попрусь! У вас там блестящая компания.

– Да ничего блестящего! – возразил Петя. – Приезжай, полюбуешься, что в тридцать лет представляет собой заурядный служитель муз. У нас одна, представь, на теплоходе рассекает по морям – туристам Моцарта шпарит. И знаешь, должен тебе признаться… – проговорил он с паузой, занятой щелчком зажигалки. – Это кайф – поглазеть на стадо лохов, к которому больше не принадлежишь.

Мне не слишком хотелось «глазеть на стадо», но в Петином голосе был кураж – сладостная воля к разбою. Я решил, что в целях обеспечения безопасности лучше съездить.

Когда мокрый, исстёганный метелью, я ввалился в зал, бал близился к развязке. Из динамиков сочился джаз. Густой его звук прошиб меня, как пот. Запах перебродившего праздника повис над столиками. В полутьме у барной стойки лепилось человек пять ребят. Пети среди них не обнаружилось. Я окинул взглядом укромные столики и взялся уже за мобильник – выяснять, не уехал ли он, не дождавшись меня, как вдруг невероятно близко, за плечом, услышал его голос:

– Только не надо мне петь про честную конкуренцию! Я, Серёжа, не хуже тебя знаю, как всё это делается!

Я обернулся. Вдвоём с приятелем они обогнули колонну и сели за столик, две шахматные фигуры – Петя в белом свитере с поддёрнутыми до локтя рукавами, и его визави в чёрном. Это был Серж, конечно, – бывший однокурсник, «почти звезда», предмет безутешной Петиной ненависти.

Я присел за столик по соседству. Здесь, правда, стоял недопитый бокал шампанского и валялся чей-то пиджак, зато было отлично видно беседующих. Стриженые волосы Сержа торчали ёжиком, лоб светился, и совершенно чёрные глаза светились тоже – как южная ночь. Звёздной этой тьмой он спокойно смотрел на Петю и, как мне показалось, сдерживал улыбку.

– Всё ты, Петька, сочиняешь! – сказал он. – Врёшь, и прежде всего себе. На вот, держи визиточку. Мне пришлось контакты малость подновить – тут все свежие. Звони, что-нибудь придумаем. Конечно, рояль не скрипка. Но выход всегда найдётся! – и Серж протянул ему карточку.

Как загипнотизированный, Петя принял визитку, перевернул в чуть дрогнувших пальцах и медленно, по миллиметру в секунду, погрузил в кофейную чашку.

– Тебе кто дал право? – произнёс он внятным шёпотом и смял размокшую бумажку. – Кто тебе дал право – объявлять – себя – моим – благодетелем?

– Жизнь, Петька! Не поверишь, но это право дала мне жизнь! Она, как видишь, нас с тобою рассудила! – отпарировал Серж, смеясь теперь уже в открытую, и поднялся из-за стола. Трезвомыслие велело ему побыстрей закруглить беседу.

Петя смотрел снизу вверх на сияние своего однокашника. Вдруг что-то вспыхнуло в его лице, ладони легли на ребро столешницы. Я не увидел – почувствовал, как он привстает. Ещё миг – и столик вздыбится, зазвенят чашки, прольётся горячая кофейная кровь.

По счастью, Серж оказался проворен.

– Ребят, да он больной! Тебе к психиатру надо, Вражин! – крикнул он и, отшвырнув преградивший дорогу стул, выстрелил вон из зала. Девичьи голоса зашуршали вслед его офранцуженное имя.

Петя подержался ещё за столешницу, разжал пальцы и откинулся на спинку стула. Я подошёл и сел напротив.

– За руки боится, трус!.. – проговорил он и, подобрав ошмётки визитки, потёр в пальцах. На стол посыпались бумажные катышки. – Плевать ему на всё, ему руки жалко!

– Ну и бог с ним, Петь. А ты вот не жалел! Помнишь, как мы с тобой… – Я запнулся, решая, воспоминание о какой из потасовок доставит ему наибольшее удовольствие.

Петя чуть улыбнулся, отряхнул бумажную пыль и через стол протянул мне ладонь. Я пожал её.

– Ну что, на воздух?

За стойкой в опустевшем зале остались двое – им было тяжело встать.

– Петька, ты чего на Сержа наехал? – брякнул один. – Завидки берут? Ну да, Серж у нас молодца!.. А смотри, ведь нашел же время, проведал нас, смертных!

Петя опять зажёгся, дёрнулся было. Бог знает, как я выволок его на улицу.

– Я к нему лез? – вопрошал он, пока мы шли по переулку к машине. – Я его трогал? Он сам пристал и давай меня возить – как это, мол, я посмел уйти из музыки! Неужто из обвала интересных предложений не нашёл ничего, близкого сердцу? То есть, понимаешь, из «обвала»! А то, что мне снится всё это, что у меня мама плачет, потому что это не только моя была жизнь, но и её… – Он оборвал.

У машины мы остановились и в плевках мокрого снега попробовали закурить.

– Петь, бросал бы ты свои догонялки, кто круче, – сказал я. – Давай, хочешь, в гости ко мне поехали! Пожил бы пару деньков, подышал воздухом!

– Где пожить-то? В сарае? – зло глянул Петя. Его всклокоченные волосы колыхнулись под ветром, как чёрный костёр. – Думаешь, стоит рискнуть?

– Рискни, Петрович! Купим водки-селёдки. Приглашаю от всего сердца!

– А я не против! Такого экотуризма у меня ещё не было! – сказал он и, отшвырнув сигарету, дёрнул дверцу моей машины. – Погнали!

Я был рад, что он согласился. Неперевёрнутый столик и сэкономленный мордобой угнетали Петю – его натура требовала отгулять и отстрелять, что наболело. Бросать его в таком настроении одного было опасно. Старая Весна казалась мне лучшим местом, где он мог бы, не проливая крови, подлечить свою зашибленную гордость.

23
Разгром при свечах

Мокрый снег, мчащийся параллельно земле, и штормовое предупреждение, услышанное нами по радио, были лучшим подспорьем в деле спасения Пети. Он обожал всяческую чёртову погоду, видя в ней свой портрет. Мы ехали весело, хотя и не быстро – фары не расчищали мглу. «Ты чего еле тащишься? Боишься нераскаянной смерти? – издевался он. – Ну и зря! У меня там своих – вагон! Ты прикинь, я скольких переиграл! Кто-нибудь да заступится!»

Наконец под колёсами стукнул мост через речку Бедняжку. Мы вылетели из лесного коридора на круговерть обдуваемых снегом полей. Я на ощупь свернул к холму и через пару минут понял, что Старой Весны нет. Ни фонаря на улице, ни огня в домах. Разбомбили нас, что ли? Слава богу, фары нашарили забор. Я вылез в слякоть и, оглядевшись, сообразил: в деревне нет электричества!

Мне уже захотелось сесть за руль и развернуться, как вдруг на холме, со стороны тузинской дачи, порхнул огонёк. Гигантский светляк зашатался в метели.

– Костя, это вы? – раздался мутный от ветра возглас. – А мы фары ваши увидели!

С тусклой масляной лампой в руке к нам летел Николай Андреич Тузин. Я пошёл к нему навстречу, в пену мокрого снега.

– Давайте к нам! – кричал он сквозь меловую мглу. – Околеете в своей бытовке, а у нас всё же печь!

– Я бы с радостью, да мы с другом! – сказал я, когда мы сошлись. – Хотел ему показать житьё-бытьё – и вот видите! Сейчас назад поедем.

– Какой ещё «назад»! С другом, с другом давайте! Ставьте машину – и ждём! Вы гляньте, что творится – сейчас заметёт! – Тузин поднял лампу повыше и, призывно махнув свободной рукой, двинулся в обратный путь. Я знал, у них дома есть большой электрический фонарь, но, видно, Тузину было жаль резать его мёртвым лучом такую шикарную вьюгу.

– Ну что? – вернувшись в машину, спросил я Петю. – Как насчёт в гости к Тузиным? Нас зовут!

– А что там есть интересного? – полюбопытствовал Петя, взвешивая возможные приобретения и потери.

– Девушка и рояль! – пообещал я, лишь бы Петя не заартачился.

– Рояль – это тот, немецкий, раздолбанный? А девушка – которой под тридцать, с мужем, сыном и зверьём? – уточнил Петя, припоминая мои рассказы.

– Тебе ж она, помнится, приглянулась!

– Ладно, так уж и быть, – смилостивился он.

Из багажника моей машины Петя достал автомобильный фонарь, примерно такой, каким побрезговал воспользоваться Тузин, и, нацелив его на дорогу, первым зашагал в глубь деревни.

Скоро свечное сияние тузинской дачи начало пробиваться сквозь белую бурю. Калитка была гостеприимно распахнута.

Создав некоторую толчею, мы вошли в тёмную прихожую и оказались в кутерьме звуков. Жёлтый пёс без породы встретил нас густым сторожевым лаем. Он рвал и метал, не желая впускать посторонних в дом, а потом закашлялся по-стариковски и отполз под вешалки.

– Тузик, фу! – возникнув из кухни со свечкой в руке, пристыдила его Ирина. – А где Васька? Костя, не видели Ваську? Васька, фу отсюда! – и, сев на корточки, нашарила в углу под пальто пушистую шкуру.

В том, что кошке в этой семье говорилось не «брысь», а «фу», была особая деликатность. Василиса умела её ценить и относилась к хозяевам преданно, как собака. Она нырнула к Ирине на руки и позволила унести себя.

В прихожей пахло берёзовым теплом. На кухне в прозрачную заслонку печи бился огонь, бросая отблеск на стены. Петя снял мокрую куртку и, предвидя рукопожатия, вытер ладони бумажным платком. Через миг в прихожую вышел хозяин. В полутьме, без лишних церемоний, состоялось знакомство. Вот погодка! – Угораздило! – Замело? – Слегка! – Николай Андреич! – Пётр Олегович!

– А почему подстанции у вас нет? – спросил Петя, пожимая руку хозяина. – Купили бы хоть дизельную – не мучились бы без света!

– А мы не мучаемся! – возразил Тузин и артистическим жестом распахнул двери гостиной. – Прошу убедиться!

И вот я стою, обомлев, на пороге и смотрю, как старомодная гостиная Тузиных трепещет десятками свечных язычков, улыбается нам, счастливая – от того, что впервые за целую жизнь ей позволили проявить свою подлинную красоту, а не гибнуть дурнушкой в электрическом свете.

Я оглянулся через плечо: как там Петя? Он молча стоял чуть позади. Его эстетическое чувство было прострелено навылет.

– Николай Андреич – режиссёр, у них тут в городке театр, – сказал я, как если бы это могло объяснить Пете хрупкую красоту интерьера.

– Ничего себе! В таком городишке – и театр? Вот бы не подумал! – оживился Петя. – А что ставите?

– А сейчас я вам, господа, покажу. Секундочку! – улыбнулся хозяин. – Сядьте-ка сюда, Костя! – и указал мне стул напротив занавешенного окна. Я сел послушно. – Тут поправим немного… – Тузин подвигал предметы на подоконнике, затем схватил канделябр и, метнувшись по комнате, установил на журнальный столик.

– Ага… Вот так хорошо. Теперь внимание! – Он подошёл к окну и резким жестом, оборвав пару колец, отдёрнул штору. – Алле-ап! – Комната раздвинулась. Я взглянул и обнаружил себя в заоконной гостиной. Мерцающим пятном она вписалась в ночную метель.

Снежная буря носилась по комнате, хлестала по нашим отражениям, но не могла причинить вреда. Нерушимы были диван и стул, на котором расположился полупрозрачный я, и столик, и ореховая горка с фарфором. И, кажется, в комнату эту, свободную от стен, вполне могли залететь ангел или Природа.

– Вот это и есть мой театр! – Тузин кивнул на окно. – Я туда перетаскиваю себя понемногу. Там хочу жить и работать! Потому что в театре посюстороннем… Видите ли, в театре посюстороннем – большой бардак! – произнёс он с грустью и улыбнулся.

Петя подвинул стул на середину комнаты и, оседлав его, уставился на стекло. В своём белом свитере он сразу стал центром тёмного заоконного пространства.

– Хорошая картинка! – произнёс он одобрительно. – Как это вы так свет выставили? Наугад?

– Ну почему ж наугад? Пробовал, искал. Вот представьте, за нами придут – а мы – там. И фигушки нас поймаешь!

– Кто придёт? – заинтересовался Петя.

– Мало ли кто… Черти! Родина! Империя гипермаркетов! У меня, Пётр Олегович, есть предчувствие. Надо мной смеются – но оно есть. Не будет вскоре вот этого рая, который вы здесь у нас наблюдаете. Драконы налетят – и привет.

Петя, едва заметно улыбаясь, смотрел на Тузина. Я видел: ему становится весело. После несостоявшейся драки с Сержем он и правда был не прочь пожечь, что не догорело.

– Рай, как я понимаю, – это глина по колено и жизнь при свечах?

– А вы предпочитаете сплошную подземную парковку?

– Николай Андреич, уймись ради бога! – пропела из кухни Ирина и в следующую секунду, покачиваясь, как пламя, возникая и тая, внесла в комнату поднос.

Петя вскочил и, поспешно переставив стул к стенке, освободил ей дорогу. Ирине был к лицу дореволюционный антураж. Длинное платье, крылом спадающая шаль и золотые в ночном огне, убранные, как на старинных картинах, волосы наконец-то оказались уместны.

– Мы по-простому, – сказала она высоким от смущения голосом. – В темноте ничего не приготовишь. Бутерброды и шарлотка. А вот петрушка наша, с зимней грядки!

Пока она говорила, в прихожей под мощным кулачным стуком загудела входная дверь.

– Это Коля, наш сосед! – обернувшись к Пете, сказала Ирина. – Я уж думала – не придёт, спит. Он хороший, старшеклассникам механизацию преподаёт, в УПК… – и полетела в прихожую открывать.

– Коля, говорите? А я думал – лягушонка в коробчонке! – сказал Петя, и, в целом, был прав. Коля, несмотря на свою невеликую комплекцию, любил постучаться смачно.

Он ввалился, заснеженный и дикий. Прищуренным взглядом глянул в свечную зыбь и, заметив постороннего, собрался было ретироваться, но передумал. Видно, дух Ирининых бутербродов удержал его. Я вышел пожать Коле руку и, пока он снимал в коридоре мокрую куртку и сапоги, заочно представил ему Петю. Мол, зазвал наконец друга, и на тебе – электричество!

– Говорят, теперь уж до утра. Столб повалило, – буркнул Коля, недоверчиво косясь на собравшееся в гостиной общество.

Когда мы вошли, Тузин уже успел возобновить прерванный монолог о драконах. Петя слушал его внимательно, с лёгкой усмешкой.

– И вот представьте, недели не прошло после похорон – а уже прислали новую метлу! И началось. У нас теперь не театр, а агентство аниматоров! – расхаживая между окном и диваном, жаловался хозяин. – А ведь как наш старик говорил: вы такое стёклышко должны подставить зрителю, хитрое, наихитрейшее, чтобы взгляд шмыгнул в божественные земли хотя б на миг! И миг этот, может быть, для кого-то станет спасительным!

– Ох! Вы слышали! – из уголка дивана улыбнулась Ирина и прихватила ладошкой щёку. – Божественные земли ему подавай! Николай Андреич, молись, трудись, люби жену и сына – вот и будут тебе земли! А зрителям твоих земель сто лет не надо. Уймись.

– А я и не рассчитываю на успех! – взъерепенился Тузин, глянув с презрением на жену. – Я буду работать, потому что должен. Пусть это будет накопление потенциала, которое скажется через век.

– Театр не может работать на будущее, – возразил Петя. – Вам, конечно же, надо и признания, и славы. Другое дело, что как приличному человеку вам неохота платить за славу бесчестьем.

– А знаете что! Если надо – то и заплатим! – сказал Тузин, поглядев на Петю с неожиданным одобрением. – Почему бы не заплатить? Всё же лучше, чем дома рыдать в подушку! Будем крутиться, нахваливать себя на всех перекрёстках. Наловим зрителя – полную бочку. И уж так ему угодим!

– Ага, – кивнул Петя. – А когда из этой помойки выудите двумя пальчиками свою бессмертную душу – вас стошнит.

– Вот те раз! И то вам не так, и это не этак! – воскликнул Тузин, и мне вдруг показалось, что ему не надо от Пети согласия, а, напротив, хочется, чтобы был конфликт – атрибут всякой хорошей пьесы. – Что же, Петр Олегович, вы в таком случае предлагаете?

– Предлагаю уйти! – сказал Петя. – Увольняйтесь из театра! Займитесь обычным делом. Идите хоть к нам в контору – недвижимостью торговать. Я вам поспособствую на первых порах.

Тузин огорошенно взглянул.

– То есть как, значит, уйти? Нет, господа, театр – это моя волшебная дверца! – возразил он. – Это родина моя, если хотите. Уйти!.. Чур вас – соблазнять меня на такое!

– А вот я ушёл, – сказал Петя и, поднявшись, неладным шагом – как будто под ногами у него закачалась палуба – приблизился к окну. – Всё равно это уже не имело ничего общего с музыкой. Музыка не может быть объектом человеческой конкуренции. Если началась вся эта возня – значит, она давно уже отлетела, а вместо неё выставили крашеную куклу, – сказал он, обернувшись почему-то к Ирине.

Общество молчало. Было слышно, как на кухне, вторя снежному шквалу, гудят дрова.

– Она должна идти по земле неимущей – как идёт по земле, допустим, осень. Осень пока ещё не предмет шоу-бизнеса! – переждав паузу, вновь заговорил Петя. Его голос посветлел и окреп, выдавая накатывающее вдохновение. – Мы все равны перед Бахом! И что надо сделать человеку, если он не находит этого равенства? Если перед ним каждодневный выбор – или лузерство, или участие в тараканьих бегах? По мне лучше уйти!

– А можно я скажу? – подала голос Ирина. Тузин, наблюдавший за сценой из своего кресла, удовлетворённо кивнул. Ему нравилось, что жена решилась-таки взяться за уготовленную ей роль.

– Петя, вы всё неправильно говорите! – возразила она, волнуясь. – Нельзя отказываться от призвания! Просто нужно, чтобы такого вот человека, одарённого, кто-нибудь прикрыл! Понимаете?

– Прикрыл? – не сдержав улыбки, переспросил Петя.

– Ну да, прикрыл душою, – смутившись, подтвердила Ирина. – Если есть кому прикрыть – никакая пуля не заденет. Как она заденет, если над человеком – зонтик любви! И тогда это будут уже не тараканьи бега, а достойное исполнение назначения! Человека можно унизить, только если никто не защитил его любовью. Значит, надо защищать, а он пусть служит спокойно тому, к чему у него призвание!

Договорив, она вздохнула и стала перебирать клубки в своей корзинке с вязаньем. Петя смотрел на неё со всем изумлением, на которое был способен, – как если бы перед ним в уголок дивана присел благовестный ангел.

– Вот не догадывался, Ирина Ильинична, что в тебе спят такие сокровища! Что ж меня душой-то не прикроешь? Или талантом не вышел? – спросил Тузин, мирно улыбнувшись.

Тут глубокая водяная тоска обступила меня. Как из омута я взглянул на мерцающее пространство гостиной. Чёрт же угораздил меня привезти сюда Петю!

Рядом со мной на стульчике притулился Коля. Он молчал терпеливо, слушая странные речи, и обрадовался, поймав мой взгляд.

– Покурим? – шепнул он.

Но курить нам с ним было поздно. Я не мог отлучиться, потому что чувствовал – в гостиной Тузиных, летящей по снежному космосу, только что переключили скорость, и теперь надо смотреть в оба, чтобы не врезаться в какую-нибудь «луну».