Мне не нужна помощь и не нужен морфин, хочет сказать она, но губы могут разве что сложиться в улыбку.
* * *
Мама не осталась в Израиле.
– Я Колосова, и Аня будет Колосовой, хотя четверть еврейской крови в ней есть, – мама усмехнулась, – а в ком её нет? Собирать бумажки, пресмыкаться перед этими вашими конторами, а потом начинать с нуля в незнакомой стране – увольте. Нам и дома неплохо.
Девятилетних детей не спрашивают, что они думают о репатриации, Аню не спрашивали, что она думает о белом городе, стекающем с холмов, о розовых небесах, к которым так хочется прикоснуться – как к Стене, – о медовом закате. Сотовый мёд каплет из уст твоих… мёд и молоко под языком твоим… рассадники твои – сад с гранатовыми яблоками, с превосходными плодами… откуда это?
Во время обратного пути – добирались долго, сначала паромом из Хайфы в Афины, потом – трое суток поездом через Болгарию – Аня смотрела на кончики своих пальцев. Розовые.
Ей казалось, они светятся. Ей казалось, что в ней звучит музыка, и незнакомый голос тягуче и медово поёт про гранатовые сады и золотой закатный свет.
Дома Аня сделала из картона и пластилина стену.
– Что это, домик? – мама вытирает пот со лба, на бедре корзина с мокрыми вещами, в другой руке – тряпка.
– Это стена, – объясняет Аня. – Стена Плача. Я буду возле неё плакать.
Последних слов мама не слышит.
* * *
У неё была очень счастливая жизнь.
Почему – была? Она ещё здесь. Она лежит в светлой комнате, ветер колышет занавески и приносит со двора смех и голоса.
Тело умирает, но она не чувствует боли. Внуки не поверят. Её тело – сухое, почти неподвижное, вроде бы воплощает победу смерти над жизнью – деформированный сустав, сведённые спазмом кисти рук, изъеденная пролежнями спина – медсестра качает головой и морщится, обрабатывая раны, – глубокие складки у рта, будто часть лица парализована. Она уже не говорит, только язык слегка шевелится.
Но боли – нет. Есть аромат бугенвиллий и миндаля. Она прикрывает глаза – и на веки ложится нездешний закатный свет.