Read the book: «Трое»

Пролог

Порой то, чего мы желаем сильнее всего, нас же и губит.

Цветы были прекрасны. Накрытый стол в укромном уголке ресторана, тихая музыка, изысканный ужин: все выглядело великолепно. И ощущалось очень неправильно.

Он отложил вилку, медленно отпил вина и, потянувшись через стол, взял меня за руку. Мягко повернул ладонью вверх, словно изучая узор на коже, а потом посмотрел мне прямо в глаза открытым, честным взглядом.

– Ты помнишь время, когда я был безумно влюблен в тебя?

Холод волной спустился у меня по спине.

– Нет.

– Хорошо, – он отпустил мою ладонь и откинулся на спинку стула. – Потому, что я никогда тебя не любил.

1.

Сколько я себя помню, нас было трое. Маленький белокурый мальчик годом старше, и две, живущие по соседству, девчушки. Тихая, глухая улица в частном секторе спального района. Пожалуй, мы были обречены с самого начала.

Я не помню момента знакомства. Мы просто всегда были вместе – наши с Аней дома разделял проволочный забор, с маленькой калиткой в тени жасмина. А Никита жил напротив и окна наших спален выходили на, пролегающую серой лентой, дорогу.

У Ани была собака – пушистая, игривая колли по кличке Джек. Никита звал его исключительно «Лесси спешит на помощь»¹, чем невероятно злил Аню. Ее розовые губки сжимались в тонкую линию, а шея покрывалась алыми пятнами, и такая реакция девочки только еще больше раззадоривало взбалмошного мальчишку.

В пять мы таскались за Джеком по двору, катали на нем кукол и солдатиков. В семь Никита придумал, что было бы невероятно круто научить пса играть в футбол, и все лето бегал за ним с футбольным мячом. В итоге Джек прокусил два мяча, но к футболу остался равнодушен. В девять, когда мы стали устраивать пятничные посиделками с марафоном «Супер Марио» и ночевками, Джек любил растянуться на полу, между нашими спальниками, и воровал овсяное печенье и попкорн.

В тот год, когда Никите исполнилось одиннадцать, его мама вышла замуж второй раз (судьба родного отца Никиты навсегда осталась для нас туманна и загадочна), и мы с Аней все чаще стали замечать, каким растерянным и хмурым он становится, когда его расспрашивают об отчиме. Каким молчаливым. Он больше не называл Джека «Леси спешит на помощь» дурацким, певучим голоском. Никогда.

Однажды, в середине июля, когда весь день стояла удушающая жара и воздух был напоен густым ароматом жасмина, а к вечеру разразилась гроза, мы лежали с Аней на полу ее спальни, лениво жевали крендельки и рассматривали сквозь оконным проем, как в небе белым вспыхивают зарницы. Дождь барабанил по крыше и подоконникам крупными, тяжелыми каплями. Была пятница и Никита опаздывал. Мы уже, честно сказать, его не ждали – в то лето он все чаще пропускал наши посиделки. Но он все же пришел: насквозь мокрый, с бледным лицом и припухшей, разбитой губой. Мы оторопело смотрели на него, такого знакомого, чужого мальчишку, не зная что сказать. Не понимая, стоит ли.

Не говоря ни слова, он стянул кеды, плюхнулся на пол и прислонился спиной к стене за нами. Джек, до того момента мирно спавший, поднялся, подтолкнул голову под Никитину руку и принялся, поскуливая, вылизывать его лицо. Когда Никита сдался и потрепал пса между ушей, Джек устроил голову у него на коленях и не отходил от Никиты до самого утра.

– Может, сегодня просто фильм посмотрим? – спросил Никита тихим, ломким голосом, поселившим в моей душе первые семена тревоги. Семена, которым было суждено прорости с течением времени.

Мы переглянулись – две маленькие девочки, выброшенные в открытый океан чужого горя. Потом Аня встала, вытянула с полки первый попавшейся диск и вставила в ДВД-проигрыватель. Сев обратно, она нашла мою ладонь в полумраке, и сильно сжала, переплетя наши пальцы.

Когда Аня задремала, я украдкой оглянулась на Никиту. Он спал, прислонившись плечом к дивану, и обняв одной рукой Джека за лохматую шею. Тени у него под глазами казались огромными, а на щеках блестели соленые дорожки слез.

В тот год он перестал приглашать нас к себе в гости, и стал все чаще бывать у нас. Я помню, как моя мама часто хмурилась, когда мыла посуду и смотрела в окно, на противоположную сторону улицы, а папа всегда становился очень отстраненным и крайне вежливым, когда встречал у калитки Александра, отчима Никиты.

Что касается нас с Аней, мы не до конца понимали что происходит, и просто сторонились этого высокого, грузного мужчины с большими руками и мрачным взглядом.

Мы никогда не обсуждали какой была Никитина жизнь за запертыми дверями его дома. Словно их было двое: наш Никита – саркастичный, смелый, с блеском в голубых глазах, – заканчивался на первой ступени крыльца. А там начинался другой – замкнутый, с сжатыми губами и злым взглядом. Парень, прячущий лицо за капюшоном черной худи.

Так продолжалось до декабря того года, когда Никите исполнилось тринадцать. В начале каникул его одноклассник устроил вечеринку – первую и потому грандиозную, – на которую нас с Аней не пустили (малы еще), и на которой Никита проколол себе ухо. Мы узнали об этом на следующее утро. К телефону никто не подходил, поэтому мы провели пол дня, нетерпеливо поглядывая в окно на дом через улицу, поглощая конфеты и рисуя рождественские открытки. Машины у дома номер девять не было с раннего утра, свет в окнах не горел.

Едва услышав заветный шорох шин по укатанному снегу, мы вылетели на мороз прям в тапках, на ходу натягивая куртки. Первой вышла Никитина мама, открыть ворота. Бледная и встрепанная. Потом неуклюже вылез Никита, бережно придерживая загипсованную левую руку.

– Он упал с лестницы, – глядя мимо нас, сказала тетя Марина бесцветным голосом.

– Да ну? – едко усмехнулся Никита и закатил глаза.

– Пойдем, – сказала она, уже тверже. На ее щеках проступили бледно-розовые пятна. – Пора обедать.

– Я не голоден. Буду у Ани.

Проходя мимо, он сжал мою руку и мы, виновато потупившись, пошли следом.

После ужина мы с Аней рисовали рождественские гирлянды фломастерами на гипсе, а Никита гладил Джека свободной рукой и рассказывал во что превратилась его жизнь с тех пор, как в ней появился Александр.

Я думаю, в подробностях нет смысла. Отчим был строг и методы воспитания у него были жесткими. И все бы ничего, если бы мама Никиты не закрывала глаза на поведение мужа, спрятавшись за дверью и бокалом вина, убеждая себя что «все это мальчику на благо».

В то Рождество Никита получил в подарок гитару. Это была попытка откупиться, и все это понимали.

2.

Шло время, складывая недели в месяцы и годы. Никита стал чаще драться, меньше бывать дома и наотрез отказывался обсуждать свою семейную ситуацию с кем-то, кроме нас. К пятнадцати годам он уже был завсегдатаем и у директора школы, и у штатного психолога. У обоих он в основном молчал, развалившись в кресле, так что эти визиты вряд ли имели смысл. В особенно плохие дни, он забирался в окно либо моей, либо Аниной комнаты (у нас обеих всегда был готов спальник) и лежал в наушниках, всю ночь напролет слушая музыку.

Музыка стала его спасением – злая, напористая, часто слишком громкая, с едкими, наполненными болью текстами. Никита сбегал в мир нот и звуков, как будто спасаясь в нем от своего, настоящего. Со временем у него появился блокнот, а потом и несколько, в которые он постоянно что-то записывал. Нам с Аней он сказал, что это просто его глупые мысли, которые, возможно, смогут переродиться в стихи или песни. Когда и если это случится, мы будем первыми, кто их услышит. Я никогда не сомневалась, что это если непременно наступит, потому что когда он брал в руки гитару, он находился в мире с собой.

Нам всегда было комфортно вместе – в тишине, на узких диванах, когда каждый при своих мыслях. И мне наивно казалось, что ничего на свете не сможет этого изменить. А потом отчим Никиты сбил Джека и наша жизнь, какой я ее знала и любила, закончилась.

Мы только вернулись со школы: теплый майский день, каникулы уже на пороге, в теплом воздухе порхали первые бабочки. Аня растянулась на моем крыльце, я изучала содержимое холодильника. Обычный полдень обычного дня.

Когда раздался глухой удар и визг резины по гравию, я даже не сразу обратила на это внимание. Но когда в кухню вбежал папа, выражение его лица приковало меня к полу.

Александр возвращался домой на машине, когда Джек погнался за вороной и вылетел прямо ему под колеса. Аниных родителей не было дома, поэтому в ветеринарную клинику пса повезли мои мама с папой. Огромный, рыжий комок перепачканной кровью шерсти в моем старом детском одеяле.

Никита прибежал сразу после школы – у него в это день было на два урока больше. Мы сидели на крыльце, в полной тишине, обхватив оцепеневшую Аню с двух сторон, и ждали возвращения моих родителей. Три бесконечных часа спустя, когда на горизонте уже алел закат, на нашу улицу свернула папина машина. Он припарковался, заглушил мотор, посмотрел на маму, а потом на нас, замерших в немом вопросе. Папа медлил, продолжая сжимать руль, и мы все поняли.

В этот момент Аня наконец разрыдалась, громко всхлипывая и судорожно втягивая воздух. Она уткнулась в Никитино плечо, и он прижал ее к себе, крепко обхватив худые плечики. Нежно поглаживая по волосам, он шептал что все будет хорошо и что мы рядом.

И в это момент, в самый плохой день на моей памяти, меня накрыли сразу три ошеломительные эмоции, которые поразили мой разум неловкой, пятнадцатилетней девушки, до онемения – ревность и ужас от осознания, что я влюблена в Никиту, и горькое отчаянье, потому что эти двое разделяли то же чувство, пусть еще и не поняли этого.