Read the book: «Пьеса Ы. И стихи»

Анатолий Анимица Редактор

Марина Симкина Редактор

Марина Симкина Обложка

© Ольга Любарская, 2022

ISBN 978-5-0055-4495-7

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Ольга Любарская

Окончила Харьковский автодорожный институт и филологический факультет Курского педагогического института. Работала инженером, затем преподавателем русского языка и литературы. С 1997 года в Израиле. Публикуется в периодических изданиях России, США, Израиля. Ольга Любарская.

Каждый отрывок этой пьесы (Пьеса Ы – ред.) прекрасен языком и голографически самодостаточен. Такой эффект я до этого ощутила лишь единожды – от неправильно сшитой, но прочитанной на одном дыхании повести Конецкого.

Я хочу, чтобы вы дочитали пьесу до конца. Надеюсь, что последние эпизоды станут для вас, как и для меня, неожиданным подарком.

О стихах… Их много в самой пьесе. Те же, которые там только упомянуты или прилежат к основному содержанию пьесы по смыслу, приводятся во второй части книги.

С таким пиршеством созвучий, аллитераций столкнуться приходится нечасто. При восприятии на слух можно захлебнуться, не успеть вникнуть, выхватить лишь отдельные фрагменты.

Но вам – при кабинетном чтении – удастся сложить смыслы Ольгиных стихов. И поразиться тому, как рифмуются и искрят не только слова, но и слоги… И захотеть услышать их в авторском прочтении.

Очень своеобразный автор.

И берега – от ярости до нежности…

Марина Симкина, редактор.

Рисунок обложки – Марина Симкина.

Фото и иллюстрации – из архива Ольги Любарской.

Пьеса Ы (в 12-ти главах)

«It’s all about me»

– надпись на машине.

– Вы видите это не в том свете. Не в том, в котором написано, не в том, в котором задумано, и не в том, в котором всё будет.

1) – Разве я могу доверить хоть одному человеку сказать хоть что-то за себя: хоть при жизни, хоть после смерти?

Никто не скажет.

Никому до меня нет дела. Могут сгладить, обойти, извратить, перекрутить что-то… Даже если я скажу плохо, очень плохо, даже если для других это тягомотина, я всё равно буду стараться, мне это очень важно. Иначе я умру – и умру. А так будет хотя бы попытка, пусть неудачная, что-то оставить. Пространству? времени? помойке?

2) – Придерживая что-то, невыгодное для меня, или делая благообразнее, я, может быть, спасаю свою жизнь, но делаю бессмысленным и никчёмным всё, что я делаю.

Ы

Ы

Ы

Глава 1. Завязка

Вдали, то ли на пригорке, то ли в вышине, в дымке, летают перебрасываемые ящики с яблоками. В воздухе – сильный яблочный дух. <

Одновременно в некоем безвидном, но хорошо видном зрителям пространстве, беседует с – так зовут главную героиню. Б-г  Ы

– это сгустки и разжижения пространства. Издали похож на хламиду, которая корчится под ветром. И на монаду, так как он един.  – его ангелы. Это дюжие мужики с крылышками. Могли бы при случае поработать и грузчиками Б-г Габриэль, Михаэль, Рафаэль .>

Выключить всё это. Так, хорошо. Яблочный дух можете оставить. Ты не против, ? Б-г: Габриэль, Михаэль! Рафаэль! Ы

: Нет, не против. Я почти забыла уже этот запах, только один раз в жизни это было. Ы

<1970 год, сентябрь, яблочный совхоз «Красноградский» под Харьковом.>

Да, ты ещё забыла постоянный запах туалета. Помнишь, деревянный домик стоял на пригорке, дверь так плохо закрывалась? Этот запах мешался с запахом яблок. Запах туалета убери. Б-г: Михаэль!

Нет, зачем же, не надо. Ы:

? Б-г:

Без этого картина будет неполной. И половина воспоминаний подохнет. Ы:

Верни ей этот запах. Б-г: Рафаэль!

Вверху, где яблоки.

– Кальвиль! Макинтош! Голоса:

– Первый крупный! Первый средний!

– Второй!

– Виноделка!

Юрка! Это последний ящик! Хватит! Перекур! Девочки: Шишкин!

, и правда уже завязывай! Б-г: Шишкин

, почему ты не отключил ? Так… Габриэль Шишкина

Убери их всех <кивает в сторону ангелов, а потом в сторону зрителей>. Ы:

<ангелам> Свободны. Б-г :

<к >: Но теперь всё, можно поговорить и без свидетелей. <Клубится сначала чуть выше, потом рядом с> Ы  Ы.

Ты не молода, . Мягко говоря. Б-г: Ы

Ты тоже, если говорить совсем уж мягко. Эвфемизмами. Это они клубятся вокруг тебя? Ы:

Нет, это то, что ты называешь временем. Это творится и разрушается мир. Ежесекундно. И мне его не жалко. И никому не жалко. Это моя одежда. Б-г:

Ну что ж. Титхадеш! Ы: ¹

Какое у тебя простое имя, ! Б-г: Ы

Да, даже немой произнесет: Ы- ы! Ы:

Скажи мне только, а почему это я должна предстать пред твои очи?

Ты же сама жаловалась, что тебе не с кем говорить. Я проверил: правда. Так что считай, что с моей стороны это любезность. Б-г:

Я к тебе не напрашивалась. Ы:

А где же благодарность? Б-г:

<Не дождавшись>: Ну ладно. Жалуйся уже.

<не заставляя себя упрашивать> Что-то тяжко мне, совсем тяжко последнее время. Ы :

До тех пор, пока ты у меня не под боком, другого не жди. Б-г:

Да, я знаю, что все мы ходим под боком, а кто и ходит боком. Ы:

Перестань! Скажи мне лучше, чего или кого ты хочешь? Б-г:

Я не хочу никого! Ни поэтов, ни непоэтов. Может быть, они сами с собой или друг с другом хороши или плохи. Но мне с любым из них будет худо. С любым: от одного – до весёлой или печальной, или нейтральной компании. Любить может только животное. Не любое, конечно. Ы:

Да, животное. Ты права. Или . Б-г: Б-г

Ну а ты чем лучше? Можно подумать! Посмотри на себя! Ы:

Но я вообще-то невидим. Б-г:

Ну да, невидим… Да я насквозь тебя вижу. Вспомни Эсава и Яакова – «, как говаривала одна моя знакомая. Ы: твоё протеже»

Ведь у тебя подобострастная спешка прислуживать Силе трактуется как понимание замысла и высокая миссия, а наивность и независимость от тебя – как дикость, глупость и злодейство. Чем ты отличаешься от любого начальства? Единственный во всей семье непохожий и независимый человек – и у тебя уже опережающее отвращение: и злодей, и дурак, и дикарь, и…, и…

Ой, какая же ты дура, мама ро́дная! Б-г:

Любопытно, кто же всё-таки твоя мама ро́дная? Или ты просто хотел сказать: «Твою мать»? Кто же ты по материнской линии? Ы:

Я сам для себя неожиданность. Сам себе и отец, и мать, и сын, и дочь, и сестра, и брат. Б-г:

Не заговаривай мне зубы, сам себе троюродная бабушка! Значит, Эсав – дикарь, почти не человек, и с ним позволено сделать всё. Дурака – обмануть: сам виноват! Не ожидал от брата подвоха и даже не успел понять, что продаёт первородство. Думал, пошутил младший братец. Вот она, твоя справедливость, вот оно, твоё милосердие, вот она, твоя чечевичная похлебка для проголодавшегося брата. Мышеловка. Ы:

Посмотри – если уж не о людях, – как ты обращаешься с зелёным жуком, который валяется возле входа кверху лапами, сучит ими, хочет перевернуться и жить. Ты же не против, чтобы его раздавили. Так проще! Давящую ногу ты заранее прощаешь, направляешь и благословляешь. Ты зачёркиваешь и уничтожаешь миры, которые тебе «не показались». И память о них. Они – ниже совести. Совесть у тебя что-то парадное, что можно показать другим и чем можно похвастаться.

Та́к ты и со мной не уживёшься. Но есть ещё. Надо мною. Б-г:

А, твой начальничек? Предлагаешь мне жаловаться по инстанциям? Так и он не лучше. Ы:

Всё та же иерархическая лестница.

Так мир вообще строго иерархичен. Это основной закон, конституция мира. Равенства вообще нет. Б-г:

Это для тебя нет! А для меня равенство бога и мошки очевидно. Ы:

Божественность в своём мире, такое гулкое поле Божественности, которая окружает каждое существо. А у тебя, вместо поля окружающей человека его собственной Божественности, заменяя его, не замечая, не обращая внимания, перечёркивая, – твоё божественное, казённое поле Статуса. Потому что ты хочешь задирать всё время нос, в те минуты, когда не держишь его по ветру. Да даже если ты один, как одноглазый Óдин, то всё равно держишь нос по ветру. Значит, ты чувствуешь, что всё равно окружён – и к этому, даже миражному окружению, принюхиваешься. Ты, может быть, один – одинок, но ты не тот Единственный.

А для меня равенство есть. Пусть я даже раздавила, пользуясь твоим попустительством, червяка. Он всё равно брат мне. А Яаков спешит тихонько столкнуть своего родного брата – в мир пониже. Чтобы самому стать первым.

Да, червяк? А вспомни, ведь это ты погубила свою соседку. Ты. Пусть никто не знает, но нам-то с тобой всё известно. А ты сама лучше меня? А? А того, на кого ты пришла жаловаться? Себя ты готова обелить – так же, как я, как он. Так получай своё – и не рыпайся! Б-г:

Да я ещё и слова не сказала… Ы:

Не сказала. Ещё бы! Тебе нечего сказать… Б-г:

Соседка. Она попросила тебя зайти, ты ответила: «Сейчас не могу, завтра зайду и всё принесу». И ты пришла завтра. И всё принесла. Но ей нужно было вчера! Ведь ты числилась у неё единственным человеком, кому она доверяла. И на кого полагалась.

И ты ей стала страшна: тот, кому жалуешься, – оборачивается твоим убийцей. И не придерёшься, и не возразишь, и не пожалуешься – ведь жаловаться стало некому.

Ей расхотелось жить. Может быть, именно твой последний приход в больницу, когда она спала в коме и никого вроде бы не узнавала, добил её. Стал тем последним ужасом (хотя она лежала без сознания), от которого надо было немедленно удирать. В смерть – как в убежище. Может быть, заслышав твой ломкий голос, от которого ей стало тошно, она захотела сбежать хоть в преисподнюю и поспешила туда, чтобы ещё раз не нарваться на холодное предательство, не наткнуться на этот голос.

Ведь она умерла через час после твоего посещения. То, что казалось лучом, – оказалась страшнейшим сгустком тьмы.

Что ты скажешь на это? Ну? Молчишь?

Молчу. Ты абсолютно прав. Мне нечего возразить. Ы:

Но я хочу рассказать тебе о вчерашнем впечатлении. Можно?

Можно. Как легко ты забываешь чужую смерть… Б-г:

Я вчера шла по улице Йосеф, а навстречу – датишный папа с тремя сыновьями. Папа шёл впереди с одним из сыновей, и они беседовали. Папаша степенно, а сын очень бойко, сверкая глазами и очками, окружённый всей улицей, где он волею судьбы оказался. Улицей, принадлежащей – само собой! – ему. Всем миром, принадлежащим ему. Всегда. Везде. По праву. По праву своей природной живости. По радости расположения в этом мире. По уверенности в своём праве располагаться. Ы: ²

А другой шёл чуть позади, молчаливо и тупо, приковав взор к кончикам своих ботинок, загнанный в свой безучастный круг, в свою гудящую, отделяющую его от всех оболочку, тусклый, не умеющий вырваться за пределы этого замыкающего его гула. Третьего я не запомнила, не успела даже разглядеть.

И ты что, думаешь, что первый умнее, лучше, достойнее?

Ты же сама сказала, что второй был туп. Б-г:

Нет, не сказала, он только выглядел тупым. Главное, он был отделён, исключён, как будто наказан, и замкнут – не разомкнуть. Ему не к кому было обратиться… И я вспомнила свой детский сад, который ненавидела. Я смотрела изнутри этого сада через решётчатый забор очень взрослыми глазами. Я понимала, что я в аду. Ы:

Почему же тогда ты не пыталась сбежать из детского сада? Ведь есть же дети, которые бегут. И их не так уж мало. Б-г:

Потому что не видела спасения. Мне весь мир казался приделанным к подвалу в детском саду – с загнанными жабьими мячами, плесенью, зелёным мхом, с навязанным распорядком, заведующей Ольгой Абрамовной – приземистой, с мелко вьющимися каштановыми волосами, низким лбом и воспитательно-исподлобным низким голосом. Ы:

Зелень, плесень подвала, забор, путь из дома – всё равно к этому забору, к этому двору, с детскими горками, с мистическими близнецами – братьями Кононенко, Игорем и Сергеем, которые сначала встретили меня восторженно, но скоро сделались злейшими врагами. По причине раскрывшейся и наконец-то угаданной, а вернее, унюханной ими моей чуждости. С петуниями на клумбах, с двором, с волшебной, как дар, спущенной сверху казённостью; спущенной сверху, как бы этот казённый Б-г ни назывался.

Ой, смотри, совсем другой сад… Смотри, что-то рыжее мелькнуло, вон, возле окна. Яблоками запахло. Что это? Б-г:

Это же , да. Вот он подходит к окну… Ы: Рыжий Лавруха

Глава 2. Совхоз «Красноградский»
Яблоки. Сентябрь 1970 г.

1. Рыжий Лавруха

Ближе к вечеру. Комната в одноэтажном домике. Дверь запертá. На кровати сидит и читает книгу. Больше в комнате никого нет. Жарко. В раскрытое окно заглядывает . Ы Рыжий Лавруха

Привет. Лавруха:

Привет. Ы:

Почему ты не на танцах? Лавруха:

Неохота. <Продолжает читать.> Ы:

Что, комплексы? Лавруха:

<отрываясь от книги>: Ого, какие слова мы знаем. Ы

Что ты читаешь? Лавруха:

Моэма. дала. <По странному стечению обстоятельств рассказ, который читает , называется «Рыжий» – один из самых пронзительных рассказов сборника.> Ы: Женька Ы

Пойдем на танцы! Что ты сидишь? Лавруха:

Не хочу. Ы:

Почему? Лавруха:

Книжка интересная. И вообще я не люблю танцы. Ы:

<Лавруха влезает через окно в комнату.>

<насмешливо> Какая неожиданность! Ы :

<с застенчивой наглостью> Я сам для себя неожиданность. Лавруха :

 <погружаясь снова в книгу, автоматически> Ы :

Детская неожиданность.

<Лавруха опешивает, на минуту замирает, потом произносит>

Одна тоже так говорила, а потом на коленях приползла. Лавруха:

< молча продолжает читать.> Ы

<Лавруха уходит через окно, как и пришёл.>

<Б-гу>Милый . Приползу разве в иной какой-нибудь жизни. Потому что ты, как и многие наши мальчики, давно умер. Ы : Лавруха

2. Ножик

Ой девчонки, серёжки пропали! Лежали вот здесь, на тумбочке. Женька:

Да, я их видела, когда мы уходили. Людка Малышка:

Сюда кто-нибудь заходил без нас? Женька:

По-моему, здесь оставался . Вот он как раз идёт. Ы: Алик Ростиванов

! < входит.> Женька: Алик Алик

, ты только не подумай чего. Но здесь лежали мои серёжки… Я не могу их найти. видела, что ты выходил последним. Женька: Алик Ы

< – он чеченец – неожиданно для , наступая на неё> Ростиванов Ы

Да чтоб у меня рука отсохла, если я когда-нибудь что-то чужое взял! Да чтоб мой отец, моя мать… Алик:

<Входит в раж. Вытаскивает из кармана перочинный ножик, раскрывает его и нервно им поигрывает. Полуслучайно ранит палец на правой руке . Капает кровь, всё сильнее и сильнее.> Ы

Ты что, ! я сейчас перевяжу. <Хватает зелёнку, замазывает ранку и перебинтовывает палец. Сквозь бинт проступает кровь.> Нелька: Алик Ы,

Извини, я случайно, я не хотел <поспешно уходит>. Ростиванов:

<Входит , здоровенный бугаина, подавальщик и забиральщик на сортировке ящиков с яблоками.> Юрка Шишкин

Что за шум? Шишкин:

Да вот порезал палец за то, что она сказала, будто он оставался в комнате последним. Людка: Алик Ы

А у  пропали серёжки с тумбочки. Нелька: Женьки

<подходя к , глядя на палец: сквозь бинт просачивается и капает кровь> Что, набить ему морду? Шишкин Ы :

Не надо. Он не нарочно. Он извинился. И я не знала, что он кавказец. Ы:

Ну, как хочешь. А то могу и набить… Говорят, у тебя вчера был день рождения? Шишкин:

<кивает> Угу. Ы :

А сколько же тебе лет исполнилось? Шишкин:

<смотрит на палец, кровь продолжает капать>Восемнадцать. Ы: :

Совсем большая девочка. А что же меня не позвали? Шишкин:

Да мы ничего особенного и не устраивали. Так, бутылка «Бычьей крови» на всех и печенье со сгущёнкой. Женька:

Вот дурные!  же с  на виноделке работают. Шишкин: Алик Лаврухой

Спасибо, . Проехали. Женька: Юрка

<Обращаясь к > Да забудь ты про этот палец. , давай свежий бинт! < меняет бинт, кровь уже остановилась.> Ы : Нелька Нелька

, давай ресницы тебе подкрашу, как вчера. <Берёт коробочку с «Ленинградской» тушью, плюёт туда и красит ресницы > Женька: Ы Ы.

Смотри, как классно! Почему ты не красишься? Женька:

<> Дальше не помню. Память моя тускнеет. Не помню, почему мы с  подрались. Не было ни одной причины. Так, ни с того ни с сего, слово зá слово. Ы Б-гу : Шишкиным

Я подозреваю, что накрашенные ресницы сыграли не последнюю роль. Б-г:

Наверное. Всем понравилась, в том числе и . Я, видно, загордилась и не помню, что там молола. Ы: Шишкину

Вот так ты всегда. Б-г:

Помню только один эпизод. Нет, два. Было так смешно. Это, конечно, была не настоящая драка. такой бугаина. от смеха свалилась со спинки кровати, на которой сидела. Я разрыдалась. Потекли чёрные слёзы. дала мне ватку. Ватка стала чёрной. дала ещё. Я собрала большой черный комок и вручила , чтобы посильней обидеть: «На, выброси!» Ы: Шишкин Людка Малышка Женька Женька Шишкину

рассвирепел, схватил ручное зеркальце и ребром этого зеркальца треснул меня по щеке. Шишкин

3. Автобус

<Автобус – по дороге из совхоза «Красноградский» в Харьков, через день после драки.>

, ну пожалуйста, мы все тебя очень-очень просим. Ну пожалуйста, не надо убивать её. Женька: Юрка

Нет, живой она до Харькова не доедет. Шишкин:

Ну посмотри, : ты такой здоровый, а она такая маленькая. Ну прости ты её. Женька: Юрка

<обращаясь к , сидящей на заднем сиденье автобуса> Да попроси ты у него прощения. Людка Ы :

Что? С какой стати? Ы:

Он же тебя убьёт. Он уже пять лет отсидел за убийство. Людка:

Меня – и убьёт? Как это? Ы:

Нет, я её убью! Так оскорблять! Шишкин:

<подхватывает> Так оскорблять! Лавруха :

Ну Юрка, пожалуйста. Мы все очень-очень тебя просим. Женька:

Ну не убивай её!

<смягчившись> Или покалечу. Шишкин :

Глава 3.Продолжение разговора

Зато какая тебе попалась первая учительница – Любовь Иосифовна. Б-г:

Да, мир мгновенно расширился. Это был выход в открытый космос. Я только теперь понимаю, насколько мне повезло – иначе бы я навсегда застряла в том гадючьем подвале. Ы:

А мне спасибо не хочешь сказать? Б-г:

Это был не Божий промысел, а твоя небрежность. Ты смотрел на происходящее сквозь пальцы. Ы:

Откуда тебе известно, что это было? Б-г:

Потому что тебе ох как далеко до Любови Иосифовны. Какой бы это был мир, если бы им управляла она. Расширенный простор с незаметно разлитым вниманием и участием, готовность отойти на расстояние, не мешая, не прикасаясь и ничего не требуя. Да что говорить! Из немногих , которых я встретила. Если что меня ещё и удерживает в моей никчёмной жизни и сейчас, то только слабая, исчезающая память, что такое чудо возможно. Ы: людей

А что ты ей сделала хорошего? Б-г:

Ничего. Я только её помню как чудо. Одно из чудес моей жизни, которых было меньше семи. И запомни! Заруби на своём невидимом носу! Ы:

Если я сейчас не могу рассказать, если боюсь, замолкаю, потому что не вижу ни одного сочувственного или заинтересованного взгляда, то это только потому, что смотрит не она, открывающая просторы, и не такие, как она, а ты, загоняющий в подвалы гнить вместе с закатившимися туда мячами, разговаривать с мхом, плесенью, ржавчиной ограды – на равных, потому что другого мира у тебя нет. Подвал – это твой простор. всего

: А что же тебе, если ты поэт, мешает прозревать в подвале небо? Да всё искусство – ложь! А тебе подавай правду! Что есть истина? Что-то прямолинейное, равномерное. И ты к этой односторонней равномерности, к этой узости стремишься? Так получай! Но не обижайся, если твои вирши ругают или недоумённо молчат. Этих поворотов «лжи», то есть именно искусства, этой красоты, этого богатства, этих оттенков – в них как раз и нет. Ну ты ж этого хотела. Да, а́нгела ты бы вывела из себя, допускаю. Но я перевидал дур и дураков знаешь сколько! Б-г

Что такое ничто?

Ничто – это когда много, слишком много. Ы:

Вот видишь, и до тебя дошло. Поэтому-то я и один. Б-г:

Ты не тот один. Ты один много, холодец! Ы:

Ты – холодец. А другой, твой начальник, – тот кисель с молочными берегами. Кисель скис, а молоко прогоркло.

Теперь я понимаю, почему ты подралась с Шишкиным. Б-г:

Другие говорят любимому: я найду тебя, потому что должна помочь и т. д., а я говорю по-другому: только потому, что хочу тебя видеть! Я и помочь хочу потому, что хочу видеть, а не наоборот. Ы:

Ты всё ещё думаешь что любишь правду. А ты любишь одномерность и однозначность. Ты напрочь лишена гибкости. Может быть, это не я тебя создал? Нет, ты – брак. Тебя надо отбросить. Б-г:

В корзину с мусором. Что все инстинктивно и делают.

Ты запредельно несовершенна! И несовместима с жизнью. А так, по виду, и не скажешь Поэтому ты сначала всегда нравишься.

Нет, наверное, ничего на свете, что я так же ненавижу, как это вынюхивание, подсчитывание. Если веришь – верь! Но это сама природа человека. Вернее, то, что вы называете природой. Самое глубокое и неискоренимое… Но, к счастью, это не вся природа. Иначе не стоило бы и жить! Я знаю: человек для тебя – тьфу! Хуже оборванных крыльев мошки, если он один, без Статуса. Ы:

Всё твоё, даже природная любовь к молодости и красоте, основа основ… Где молодость, красота – там добро? Да? А текущие на подбородок слюни после инсульта у облысевшего капитана, его тоска – только предмет сожаления и отвращения? Отвернуться.

Вот послушай…

<читает> Ы :