Судья Хатчинсон то и дело вытирает платком пот со лба и время от времени постукивает пальцами по столу. Кажется, что он хочет поскорее закончить это дело, но оно только начинается.

Генри Хатчинсон занимает свой пост уже более пятнадцати лет, но ещё не стар и достаточно хорошо выглядит. Несколько лет назад он потерял жену, но перенёс это настолько стойко, что люди стали болтать разное. Будто Генри никогда и не любил жену, или же, что он только и ждал её смерти. Кто-то даже предполагал, что он сам её убил, хотя она и умерла от рака.

В небольших городах с численностью населения меньше трёхсот тысяч человек чего только не говорят друг о друге. Вопрос в том, верите ли вы во все сплетни или предпочитаете воспринимать только проверенные факты.

– Мерритт против Хант, – оглашает секретарь, судья утвердительно кивает.

– Мисс Мерритт, Вы хотите отсудить у мистера Ханта право быть опекуном ребёнка? – спрашивает судья.

– Всё так, Ваша честь, – вступает в разговор Дэвинсон. Он встаёт, произнося эти слова, и я чувствую, будто остаюсь с неприкрытым тылом. Пустое кресло рядом со мной заставляет меня нервничать ещё больше.

Если говорить честно, то сначала кандидатура Эллиота Дэвинсона на роль моего адвоката мне не нравилась. Он был довольно молод, а я хотела самого опытного адвоката, который только был во всём Линкольне. Проблема состояла лишь в том, что я не могла позволить себе такого защитника по вполне тривиальным причинам. Мне это было не по карману.

Однако сейчас, несмотря на свой возраст, Дэвинсон внушает мне уверенность и спокойствие. Может, всё дело в том, что мне просто хочется верить в лучшее.

– Объясните мне, мистер Дэвинсон, почему Ваша клиентка хочет отобрать ребёнка у отца? – спокойно спрашивает судья. Я не слышу в его голосе ни заинтересованности, ни раздражения. Вообще ничего. Должно быть, когда столько лет работаешь судьёй, чувства перестают захлёстывать.

– Дело в том, Ваша честь, – поясняет Дэвинсон, – что мистер Хант не является биологическим отцом девочки. А моя клиентка – ближайший родственник ребёнка. Её старшая сестра.

– Разве мистер Хант не удочерил девочку? – спрашивает судья.

– Удочерил, Ваша честь, – отвечает Дэвинсон.

– Девочка носит его фамилию?

– Да, Ваша честь, – всё так же спокойно отвечает Эллиот. И я завидую его спокойствию.

– Девочка живёт с ним в одном доме? Он обеспечивает ей надлежащий уход? – вновь спрашивает судья Хатчинсон, а я пытаюсь унять дрожь в руках.

Я знала, что услышу все эти вопросы, знала, что придётся доказывать свою правоту очень долго и это будет не так уж и легко. Но сейчас я всё равно не могу думать о хорошем. Надеюсь только на Дэвинсона. Больше мне надеяться не на кого.

– Девочка и правда проживает в доме мистера Ханта, однако можно поспорить насчёт обеспечения надлежащего ухода. Мистер Хант проживает один, много времени проводит на работе, девочка предоставлена сама себе. В лучшем случае, мистер Хант оставляет её у соседки или же сестры.

– Что скажете, мистер Куинн? – судья обращается к адвокату Этана Ханта.

– Ваша честь, – Куинн встаёт и наигранно улыбается Дэвинсону, – мы вынуждены признать, что мистер Дэвинсон не совсем объективен. Мы можем предоставить свидетелей и все необходимые факты, которые подтвердят, что мистер Хант прекрасно справляется с ролью отца. Однако мы поддержали иск мисс Мерритт против миссис Хант о лишении материнских прав и выступили соистцами.

– Мисс Мерритт, – обращается ко мне судья, – вы решили засудить каждого, кто имеет хоть какое-то отношение к Вашей сестре?

– Ваша честь, – начинает Дэвинсон, но судья его останавливает.

– Мне всё понятно, мистер Дэвинсон. Я уже ознакомился с некоторыми документами, дело обещает быть интересным. Назначим слушанье на десятое июля. Также я назначаю опекуна-представителя для ребёнка. Стороны, вам хватит времени подготовиться?

Адвокаты соглашаются.

– Лилиан, – окликает меня Этан Хант, когда я выхожу из зала суда.

– Что тебе нужно, Этан? – спрашиваю я, стараясь не волноваться, хотя это плохо у меня выходит. Моё сердце бешено колотится ещё с самого начала заседания.

– Послушай, – говорит мужчина спокойно, – всё ещё можно отменить.

– Отменить? – удивляюсь я. – Ты согласен добровольно отдать мне Эйвери?

– Нет, но давай поговорим.

Я смотрю на Этана и пытаюсь понять, что чувствую. Этот высокий, темноволосый мужчина мог бы сводить с ума миллионы женщин и пользоваться этим, но он предпочёл посвятить свою жизнь преподаванию математики и воспитанию чужого ребёнка.

Следует быть благодарной Ханту за то, что моя сестра не осталась на улице или, что хуже, со своей матерью, но это не значит, что я оставлю Эйвери ему. Она – моя сестра, и никто не посмеет забрать её у меня.

– Это бессмысленно, – только и отвечаю я.

– Ты готова наплевать на всё, что было? – вижу, как мужчина начинает нервничать.

– Ничего не было, Этан, – говорю я уверенно, и стараюсь убедить себя, что так и есть на самом деле. – Ты отдашь мне сестру, и на этом всё закончится.

– Хочешь войны? – спрашивает меня мужчина, а я лишь усмехаюсь.

– А ты разве не понял? Война началась уже давно.

Разворачиваюсь и уверенным шагом иду к выходу. Этан не бежит за мной следом, и я этому рада. Нам больше не о чем разговаривать. Никто не хочет уступать, а это значит, что ближайший месяц будет слишком напряжённым.

Я прихожу домой и пытаюсь забыть всё, кроме лица и голоса своей сестры, чтобы знать, ради чего полностью меняю свою жизнь.

ЛИЛИАН
Январь, 2018 год

Моё первое воспоминание о маме отличается от тех моментов, которые обычно помнят дети о своих родителях. Никаких свечей на большом торте, первого снега или захватывающей сказки на ночь. Ничего из того, что бы я хотела сохранить в своём сердце навечно.

Итак, моё первое воспоминание таково: мне четыре года, и мама пытается утопить меня в ванне. Порой я просыпаюсь ночью от того, что чувствую вкус пены для купания у себя во рту и не могу восстановить дыхание. Я задыхаюсь от боли и страха так же, как задыхалась от воды двадцать лет назад. Это преследует меня всю жизнь, хотя в моей судьбе бывали моменты и пострашнее. Должно быть, первое предательство помнишь особенно остро.

На работе я допиваю вторую чашку кофе и пытаюсь не заснуть. Жаркий аромат кофе перебивает запах цветов, и я могу лишь наслаждаться этим.

Говорят, что имя предопределяет судьбу человека, и я, как ярый противник всех примет и предрассудков, должна стараться опровергнуть и это заявление, но, на редкость, я с ним согласна.

Моя приёмная мама Джулианна всегда говорила, что я с точностью до мелочей оправдываю своё имя. Она называла меня белой лилией, светлой и нежной, словно цветок. Я с упоением слушала её сказки о горных цветах и наслаждалась тем, как она расчёсывала мои светлые волосы. Самые тёплые воспоминания за мои двадцать четыре года. Мы не выбираем, что сохранить в своих мыслях, но мы можем доставать из памяти одни и те же приятные моменты раз за разом, и они никогда не смогут надоесть. Обещаю.

– Вы ещё работаете? – слышу я за своей спиной и оборачиваюсь. Передо мной стоит молодой человек, он явно спешит, потому я сразу же бросаюсь ему помочь. Люблю быть полезной в таких ситуациях.

– Конечно, – отвечаю я и отставляю чашку с недопитым кофе. – Вы хотите букет? Посмотрите на эти готовые композиции. Ромашки и васильки. Нежно и необычно.

– Я уже знаю, что мне нужно, – отвечает парень вежливо. – Пионы, семь штук.

Я могу лишь согласиться и выполнять заказ. Когда я прикасаюсь к стебелькам цветов, то будто заряжаюсь их энергией, будто окунаюсь с головой в мир волшебных запахов и нежных цветов.

– Ну что, родные, – говорю я букету из ромашек и васильков, когда парень уходит, – сегодня вам не повезло. Но завтра вас обязательно купят.

Я верю, что, если бы цветы умели разговаривать, они бы могли многое нам рассказать. О бескрайних лугах, на которых они растут, о самом голубом небе и вечно жарком солнце, о каплях дождя и радуге, о призрачных потоках ветра, которые колышут стебельки и разносят аромат на десятки миль.

Хоть цветы и не говорят привычным нам способом, у них тоже есть свой язык. Нужно лишь уметь его понимать. У них есть всё для того, чтобы люди смогли увидеть очевидное, но, к сожалению, мы все порой слепы.

Мы привыкли верить словам или, что ещё хуже, собственным надеждам, но никак не реальности. Люди так часто изначально демонстрируют нам своё лицо, но мы, по собственной наивности или глупости, не замечаем этого. Мы живём в придуманной реальности, и в ней, к сожалению, слишком много места для разбитых сердец.

Последний раз я видела свою родную мать, когда мне было девять лет. Тогда всё казалось совсем другим. Я вырывалась из рук социальных работников, плакала, кричала и просила вернуть меня к маме. В тот момент я почему-то не помнила о том, что на самом деле моя мать меня ненавидит и желает смерти. Я хотела только одного – не лишаться единственного родного мне человека, неважно, насколько плохой матерью она была.

И только спустя десяток разговоров с детским психологом я смогла признаться себе, что всегда мечтала вырваться из того ада, в котором жила все девять лет.

Что делала моя мать, когда меня забирали из её дома навсегда? Она стояла на крыльце и курила. В её глазах я не видела слёз или сожаления. Она чуть заметно усмехалась и была абсолютно спокойна.

Я не должна осуждать её. Мать родила меня в семнадцать лет и не была готова к этому. Похоже, я всегда мешала ей. Значит ли это, что я должна её оправдывать? Тоже нет.

Всю жизнь я предпочитаю не думать о ней и не вспоминать то, что пережила в её доме, но порой воспоминания накатывают сами, не спрашивая моего дозволения.

Я закрываю магазин на замок и прячу ключи в сумку. На улице давно ночь. Мороз больно щиплет мои щёки, но мне жарко. Кто-то может сказать, что я слишком мнительная, но я всегда уделяла много внимания своей интуиции.

Когда я прихожу домой, первым делом проверяю автоответчик. Уже несколько дней я жду звонка от Джейсона, но, видимо, мой брат настолько занят, что не может найти пяти минут для разговора со мной. Я не должна его винить. За те годы, что мы росли вместе, он не единожды выслушивал и пропускал через сердце мою боль. Когда-нибудь это должно ему надоесть.

Помню, мне было шестнадцать, и я прогуляла уже пятый урок английского. Я пошла к брату домой, отперла дверь запасным ключом и, обложившись чипсами и мороженым из холодильника, смотрела фильмы на корейском, хоть ничего и не понимала. Мне нравилось создавать собственные истории, это рождало мнимую уверенность, будто я могу управлять судьбами.

Джейсон пришёл домой раньше обычного, к тому же, не один. Увидев меня, он остановился посреди комнаты и выпустил руку пришедшей с ним девушки. У неё были длинные волосы цвета шоколада, и я успела даже позавидовать. Тогда мои волосы едва отросли по плечи.

– Не ожидал тебя здесь увидеть, – признался брат, я лишь пожала плечами.

– Могу уйти, если мешаю, – ответила я, кивнув в сторону девушки.

Брат на пару секунд замешкался, но потом слабо улыбнулся и поджал губы.

– Хлоя, – обратился он к своей спутнице, – может, созвонимся позже?

Она согласилась, но в её глазах я увидела обиду и ревность. Ту самую ревность, которая не проходила никогда на протяжении всех четырёх лет, что они с братом встречались. Джейсон всегда любил Хлою, но также он неизменно, раз за разом, бросал всё на свете, даже её, ради меня.

На автоответчике оказывается одно сообщение, и я всей душой верю, что оно от Джейсона. Я раздеваюсь и нажимаю кнопку, чтобы прослушать, но то, что меня там ждёт, повергает меня в шок.

– Лилиан, здравствуй, – слышу я такой чужой, но всё же такой знакомый надменный голос. – Это мама, помнишь меня? Шерил. Я на пару дней приехала в Линкольн. Встретимся? Перезвони мне.

Я совру, если скажу, что никогда не представляла нашу с ней встречу, что не ждала этого звонка. Совру, если скажу, что никогда не желала посмотреть в глаза женщине, которая была моей родной матерью.

Но сейчас этот звонок обескураживает меня. Я сажусь прямо на пол и чувствую, как начинает болеть голова. Пытаюсь найти в себе силы стереть это сообщение с автоответчика и никогда не вспоминать о нём, но дело в том, что за всю мою жизнь у меня накопилось множество вопросов, ответы на которые знает лишь моя мать Шерил. И если я не узнаю всё сейчас, не узнаю этого никогда.

Заставляю себя встать с пола и пойти на кухню. Достаю из холодильника бутылку вина, но так её и не открываю. Всё будто потеряло смысл или, наоборот, обрело его. Я понимаю, что схожу с ума.

Когда мне было шесть лет, я любила воображать себя принцессой, заточённой в башне, охраняемой злым драконом. Я строила замки из подушек и мечтала спрятаться навсегда, чтобы никто никогда не нашёл меня.

В тот день к маме пришёл её друг. Она часто водила домой мужчин, и я уже сбилась со счёта, сколько их было всего. Они с мамой были в гостиной, играла музыка и слышался мамин смех. Я стащила из комода шёлковое постельное белье и обмоталась в простыню, представляя, что на мне самое красивое платье, какое только может быть у принцессы.

– Мама, – крикнула я тогда, спускаясь в гостиную. – Смотри, какое у меня платье.

Мама, до этого обнимающаяся со своим новым парнем, метнула на меня гневный взгляд. Этого было достаточно, чтобы я поняла, что нужно уходить, иначе мне не поздоровится. На самом деле, мой скорый уход никак мне не помог.

Мать разбудила меня поздно ночью. От неё пахло чужими духами и алкоголем.

– Разве я не говорила, чтобы ты не путалась у меня под ногами? Разве я не предупреждала тебя? – спросила она у меня, а я не могла понять, в чём настолько провинилась.

Мне было шесть, и только за то, что я спустилась вниз во время её встречи с мужчиной, мать прижгла мне руку раскалённым утюгом. Шрам на ладони остался со мной навсегда, как и та боль, что распиливала моё детское сердце на части.

Я долго смотрю на свою руку, потираю шрам и думаю. Я мечтаю прожить совсем другую жизнь. Жизнь без потерь, страданий и мук выбора – продолжать отрицать существование родной матери или, наконец-то, принять её.

Я беру в руки трубку и дрожащими пальцами набираю номер.

– Шерил, – произношу я, – ты хотела встречи?

Когда мы договариваемся о времени и месте, я спешу бросить трубку, и ещё долго думаю о том, что так и не смогла назвать её мамой.

ЭТАН
Январь, 2018 год

Около трёх часов ночи я просыпаюсь от громкого детского крика. Быстро встаю с кровати и бегу в детскую. Моё сердце бешено колотится. Такие крики повторялись почти каждую ночь, и в какой-то степени я привык к ним, но всё равно пугался. Возможно, я себе вру, ведь к детской боли привыкнуть невозможно.

– Солнышко, что случилось? – спрашиваю я, включив в комнате свет. Он режет мне глаза, но этого я в данный момент боюсь меньше всего.

– Маа-маа, – тянет с плачем Эйвери. – Мама…

Я сажусь на край кровати и обнимаю её. Она кажется мне такой хрупкой и уязвимой, что я временами боюсь задушить её во время объятий. Эйвери шесть лет, но внешне она выглядит значительно младше, возможно, из-за маленького роста.

– Всё хорошо. Не плачь, милая, – шепчу я и целую её в макушку. – Это всего лишь плохой сон.

А внутри у меня всё сжимается от тревоги и боли. Я ничем не могу помочь ей, и это кажется пыткой.

– Почему она бросила меня? Почему я ей не нужна? – Эйвери снова начинает плакать. Я уже больше сотни раз слышал эти вопросы. Но ответов на них нет, я их не знаю.

– Постарайся заснуть. Хочешь, я тебе почитаю?

Я беру с прикроватной тумбочки книгу со сказками, но Эйвери отрицательно качает головой. Кажется, за последние месяцы она повзрослела на много лет. Всё изменилось, все мы изменились. Временами я чувствую отчаяние, кажется, что у меня ничего не получается.

– Можно, я буду спать с тобой?

Я несу её в свою спальню, кладу на кровать и ложусь рядом. Мы оба засыпаем быстро, хоть моё сердце всё ещё бешено бьётся. Страх за ребёнка – самый сильный страх. И он тебя подчиняет себе целиком. Ради счастья и благополучия ребёнка ты можешь сделать всё что угодно, пойти на любой поступок. Это и есть абсолютная любовь – всё ради счастья другого, не требуя ничего взамен.

Утром я стараюсь не вспоминать о том, что случилось ночью. Знаю, Эйвери сложно даётся жизнь без матери, но с другой стороны, разве ей было бы лучше с ней?

– Одевайся скорее, иначе мы опоздаем. Завтрак уже готов, – кричу я с кухни.

Я ставлю на стол тарелку с кашей для Эйвери, чашку чая и печенье, а после запаковываю ей сэндвичи. Эта схема отработана уже до автоматизма, хотя раньше у меня полчаса уходило лишь на одну кашу. Но со временем ты привыкаешь к своим обязанностям. Большинство мужчин не знает таких проблем, ведь этим у них занимаются жёны. Я же в свои тридцать пять лет умею делать практически всё по дому. Когда в твоей жизни появляется кто-то, кому нужна твоя поддержка и забота, ты забываешь о своих интересах.

Эйвери заходит в кухню и садится за стол. На ней обычное детское платье, но оно так идёт ей. В свои шесть лет Эйвери – точная копия своей матери: светлые волосы, вздёрнутый носик и большие глаза. Я уверен, что когда она вырастет, то будет сводить с ума мужчин своей красотой. Хотя мне меньше всего хотелось бы отдавать её кому-то. Она словно привязана к моему сердцу, приклеена, пришита. Я не могу ни на секунду представить, что её не будет рядом.

И мне всегда было интересно, все ли родители испытывают то же самое или у меня выработался обострённый эффект защиты Эйвери от всего плохого.

Что она не унаследовала от матери, так это характер. Девочка всегда спокойная и в меру счастливая, в отличии от надменной капризной матери. Первое время я видел в Эйвери Шерил, но потом стал замечать, насколько они разные.

– Сегодня у бабушки день рождения. Давай позвоним ей вместе, – предлагаю я.

– Она меня не любит. Звони сам, – отказывается Эйвери, и я понимаю, что спорить бесполезно. В какой-то степени она права.

Я выхожу в гостиную и набираю мамин номер. Мы почти не общаемся. Наш конфликт тянется уже не один год, но я считаю своим долгом позвонить ей в такой день.

– Здравствуй, мама. С днём рождения, – говорю я, услышав «Алло».

– Здравствуй, Этан! Спасибо, – отвечает мне мама. Её голос звучит тепло и спокойно, будто между нами никогда не было никаких проблем. – Ты не заедешь ко мне? Я пригласила гостей на четыре часа.

– Не знаю, мама. У меня работа, и Эйвери нужно будет забрать из школы.

Я произношу эти слова на свой страх и риск, заранее зная, какую реакцию они вызовут. Мама всегда была упряма, но и я такой же, поэтому нам всегда сложно находить общий язык.

Мама молчит. Эта тишина в телефонной трубке в очередной раз напоминает мне об истинном отношении мамы к моей дочери. И осознание этого факта хоть и не ново для меня, но причиняет дискомфорт. В животе неприятно колет, и я стараюсь занять свои мысли чем-то другим. Но мама опережает меня.

– Ты бы мог хотя бы в этот день не напоминать мне о ней?! И о том, что мой сын выжил из ума? – последние слова мама буквально выкрикивает. Я слышу злость. Вижу сквозь много километров, как мама сжимает свободной рукой край скатерти на столе, бросает взгляд на нашу совместную фотографию и закрывает глаза, стараясь не поддаваться злости полностью. Я выучил все её привычки за много лет, что находился рядом.

Хотя последние годы я с трудом узнаю свою мать в этой холодной, полной злости женщине. Были времена, когда она была доброй феей для меня, после – подругой и мудрой советчицей. Она всегда звонила мне в сложные моменты, словно чувствовала мою боль на себе. И голос в трубке всегда звучал ласково.

– Ты не проведёшь меня, Этан! И не упрямься. Я всегда помогу тебе и поддержу. Такова моя роль, – сказала она мне как-то. И я почувствовал, как тепло её слов разлилось в моей груди и растопило все печали, пусть и на пару минут.

А сейчас мне кажется, что маму подменили. Я давно не слышал её шуток, смеха и глупых историй про детей её подруг, которые казались мне утомительными и ненужными. Сейчас я скучаю даже по ним, ведь наше общение теперь сводится только к ссорам и обидам. Я слышу, как она демонстративно всхлипывает, временами жалуется на давление и головные боли, и во мне растёт чувство вины. Она добивается именно этого, я понимаю. Но, кажется, у неё всё-таки получается.

– Не говори так, пожалуйста, – протестую я, стараясь не нервничать. – Эйвери тоже передавала тебе поздравления, – лгу я.

– Мне не нужны её поздравления, – кричит мама, и её голос дрожит. Больше всего я боюсь, что она снова начнёт плакать, и я не выдержу. Мы никогда не доводим разговоры до конца, потому что я не выношу её слёз.

– Она твоя внучка, мама, – я стараюсь сделать так, чтобы мой голос звучал убедительнее, хотя отлично понимаю, что никакие аргументы тут не помогут.

– Она не моя внучка! У меня горит пирог, созвонимся позже, – мама бросает трубку. На этот раз первой не выдержала она.

Я бросаю телефон на стол и возвращаюсь в кухню. Эйвери уже домывает тарелку, пусть и не так умело, как взрослые. Эта девочка растёт на удивление хозяйственной и дисциплинированной, хотя говорят, что такие дети всегда более педантичны.

Впервые мы услышали об эпилепсии, когда Эйвери было четыре. И тогда всё изменилось. С тех пор я научился многим вещам: быть осторожным и внимательным по отношению к дочери, всегда обращать внимание на её самочувствие и настроение, иметь под рукой все необходимые медикаменты, переживать за неё каждую минуту и самое главное – ценить каждый день, проведённый рядом с этой девочкой. Эйвери никогда не была смертельно больна, однако я понимаю возможные последствия своих ошибок в уходе за ней.

– Но ведь я не передавала никаких поздравлений, – говорит Эйвери, вытирая руки. Она смотрит на меня и качает головой, словно осуждает. – Это ты должен учить меня не лгать, а не я тебя.

Я улыбаюсь. Порой я забываю о том, что моя дочь так быстро растёт. Мне хотелось бы всегда видеть её маленькой девочкой, играющей со старым медведем матери и не знающей ещё боли утраты.

– Я не солгал. Верю, что ты хотела её поздравить.

– Тётя Мэдлин заберёт меня или она сегодня будет у бабушки? – спрашивает Эйвери.

Я мою руки, беру необходимые вещи и выхожу из кухни.

– Ещё не знаю, я позвоню ей. Не переживай, ты не останешься одна. Сегодня вечер спагетти, ты не должна пропустить это, – кричу я на ходу.

Девочка смеётся, и я в очередной раз осознаю, как мне приятно слышать её искренний смех, приятно делать её счастливой. Казалось бы, что сложного порадовать ребёнка? Но на самом деле у детей совершенно другие ценности, и взрослые редко понимают их. Я не исключение. А потому для меня были важны моменты, когда я мог угадать её потребности.

– Приготовишь соус с грибами? – предлагает Эйвери, когда мы уже выходим из дома.

В кармане вибрирует смартфон. Достаю его и машинально открываю новое сообщение, даже не обратив внимания на отправителя.

«Привет. Я в городе. Может, встретимся?»

И потом уже смотрю на имя контакта. «Шерил».

Я замираю, сердце и вовсе будто останавливается. Становится понятно, что скоро всё опять полетит в пропасть.

– Что случилось? – встревоженно спрашивает Эйвери, как всегда проявляя недетскую чуткость.

Беру себя в руки и натягиваю улыбку. Она не должна страдать из-за моих проблем. Не теперь, когда я смог сделать из наших дней хотя бы что-то, отдалённо напоминающее счастливую жизнь.

– Сыр добавлять? – только и спрашиваю я.

После того, как отвожу Эйвери в школу, я направляюсь в ресторан моей сестры Мэдлин. На самом деле, сложно назвать это заведение рестораном, но моя сестра всегда настаивала именно на этом слове.

Ей понадобился не один год, чтобы заработать на это небольшое кафе. Мэдлин предпочла забросить учёбу и посвятить себя работе. И только сейчас она решила вспомнить о том, что не имеет высшего образования. Самое время, когда тебе тридцать лет.

В перерывах между заботой о дочери и преподаванием в университете, я помогал своей сестре в ресторане, исполняя роль то повара, то бармена. Мэдлин катастрофически не хватало людей, а ещё денег, чтобы платить зарплаты.

– Сегодня совсем нет гостей, – говорит Мэдлин, сев за барную стойку. – Сделаешь мне кофе?

– Ты пьёшь слишком много кофе. Когда-нибудь это тебя добьёт, – отвечаю я ей и принимаюсь выполнять её просьбу. – Как дела в университете?

Мэдлин качает головой и улыбается.

– Не очень удачная тема для беседы таким прекрасным днём, – всё с той же улыбкой отвечает она. – Лучше расскажи, как дома дела. Ты поздравил маму с днём рождения?

– Не очень удачная тема для беседы таким прекрасным днём, – пародирую я её, и она смеётся.

– Ох, Этан, почему жизнь с нами так несправедлива? – вздыхает Мэдлин.

– Какие твои годы? – улыбаюсь я и ставлю перед ней чашку кофе. – И да, если после того, как допьёшь кофе, тебе будет нечем заняться, то имей в виду, что я не против перекусить.

– Не проблема, – отвечает она и делает глоток кофе. – Сара, сходи на кухню, попроси у Томсона что-нибудь перекусить для Этана, – кричит она девушке, которая стоит неподалёку.

Сара кивает и отправляется на кухню. Она нравится мне. Эта девушка работает здесь всего пару недель, мы даже не общаемся, но Сара производит впечатление человека, у которого есть цель и чёткий план, а мне нравятся такие люди, хоть я сам к ним и не отношусь.

– Я ведь просил тебя. Она новенькая, не стоит дёргать её по каждому поводу, иначе она скоро сбежит, и ты снова останешься одна, – протестую я, хотя в голосе нет злости. Я не могу обижаться на Мэдлин. Она хорошая девушка, зачастую улыбающаяся и готовая выслушать меня.

Хотя и это неважно. Она просто моя сестра, а любовь к сестре – врождённое умение. С этим ничего не поделать.

– Быстрее научится. А то уже пять тарелок разбила, – лениво протягивает Мэдлин, делая очередной глоток.

– Кто бы говорил! Я помню, ты уронила штук десять только в первый день работы официанткой, так что твой рекорд пока не побит. – Я принимаюсь натирать бокалы для вина.

Кто сказал, что работа бармена не может нравиться? Я любил всё за этой барной стойкой: от бумажных полотенец до последнего бокала. Любил эту кристальную чистоту, блеск, чёткое отражение собственных глаз в каждом бокале. А ещё тот едва уловимый звук, когда вино только-только касается поверхности стекла. Это завораживает, как настоящее чудо.

Поднимаю бокал повыше, чтобы оценить качество своей работы, и сквозь стекло вижу девушку в таком знакомом мне красном платье, выглядывающем из-под шубы. Я сглатываю. Паника нарастает внутри меня, и я не могу ничего с собой поделать.

– Наконец-то пришёл кто-то, – произносит Мэдлин и отодвигает чашку с кофе в сторону. Она встаёт, берёт со стойки свой блокнот и идёт к только что занятому столику.

Я просто стою и смотрю, как они разговаривают, Мэдлин что-то записывает, улыбается, а после идёт прямиком ко мне. Мне не нужно смотреть на её выражение лица или слышать то, что она собирается сказать. Я знаю всё сам.

– Какого чёрта она здесь, Этан? – шепчет она мне, подойдя ближе. Её лицо пылает от гнева. – Она думает, что можно просто так заявиться сюда после года отсутствия и заказать салат?! Нет, серьёзно, ты бы отвёл её на психологическую экспертизу! У неё явно не все дома!

– Мэд, успокойся, – шепчу я в ответ и сам ужасаюсь тому, насколько испуганно звучит мой голос.

Казалось бы, что это глупо – бояться какой-то женщины, сидящей за столиком в паре метров, но её присутствие сковывает меня, замораживает. Я чувствую, как начинают трястись руки.

– Я на работе. Я не стану говорить с ней, – говорю я и принимаюсь протирать стойку полотенцем так сильно, словно она действительно запачкана.

– О, я сомневаюсь, что всё будет по-твоему, – фыркает сестра. – Она заказала вино и попросила, чтобы бармен открыл при ней бутылку. Так что иди и попробуй не заговорить с ней, если получится.

– Ты так злишься, будто бы это моя вина, что она здесь, – отвечаю я, доставая бутылку.

– А чья вина в том, что ты не развёлся с этой сумасшедшей до сих пор? Да я бы вообще в судебном порядке запретила приближаться ко всем членам твоей семьи.

– Успокойся, – говорю я Мэдлин. Хотя на самом деле успокаиваю себя. Мне нужно унять дрожь в руках и стереть с лица этот ужас. Я мысленно досчитываю до двадцати и выхожу из-за барной стойки.

Чем ближе я подхожу к столику, тем яснее вижу её. Она не изменилась – всё такая же красивая, вечно завивающая волосы и красящая ногти красным. Только теперь она улыбается уже не ласково и нежно, а наигранно, самодовольно, словно получает удовольствие от моего удивления и настороженности. Она может вытворить что угодно, и это пугает меня.

Я останавливаюсь у её столика, улыбаюсь, откупориваю бутылку вина и ставлю её на стол. Надеюсь уйти молча, хотя в глубине души знаю, что она мне не позволит.

– Здравствуй, Этан, – она проводит кончиками пальцев по своей шее, словно соблазняя меня, но все эти приёмы давно не работают на мне. – Ты разве не получил моё сообщение?

– Здравствуй, Шерил, – отвечаю я, собрав всю волю в кулак. – Получил, но не было времени ответить.

– Ты всегда так занят, всегда торопишься куда-то, расслабься, станет легче жить, – она широко улыбается, и я непроизвольно хмыкаю.

– Что ты хочешь? – спрашиваю я у неё довольно строгим тоном. – Зачем вдруг вернулась? Закончились деньги или мужчины?

– Ну зачем ты так, милый? – она указывает на пустой бокал, я наливаю в него вино. – Я приехала потому, что жутко соскучилась по тебе и дочке.

– Дочке? – позволяю себе слегка повысить голос. – А у тебя разве есть дочь? Тебя не было год, Шерил. Ты уверена, что она ждёт тебя до сих пор?

– Но ты ведь ждал, – усмехается она и делает глоток вина. Должно быть, вкус приходится ей по душе, потому что она одобрительно кивает. – Как приятно, что ты помнишь, какое именно я люблю.

Я ничего не отвечаю, сделав вид, что не услышал её слов. Мне тяжело стоять рядом с ней и не знать, что творится у неё в голове. У меня больше нет к ней нежных чувств. Я не схожу с ума по её волосам и голосу, но мои руки слегка трясутся при виде неё. Я боюсь за Эйвери. Разве можно доверять женщине, которая бросала свою дочь десятки раз, уходя к разным мужчинам?

– Присядь, – говорит она. – Нам нужно о многом поговорить.