Эти девушки были прекрасны, они стали настоящим венцом нашему торжеству по случаю нашей победы на работе!
Старость
Наступает старость. Всю свою жизнь я внимательно и тревожно присматривался к старикам: работягам, неторопливым и мудрым; врачам, учителям и бухгалтерам, терпеливым и безразличным; руководителям, высокомерным и подозрительным. Как-то раз, в расцвете лет, я спросил своего приятеля-сверстника, малообразованного и решительного человека: а что бы он выбрал, если бы перед ним положили ворох купюр, состоящий из потёртых сторублёвок и новеньких рублей? Он ответил, что я не прав, что не возрастом, а талантом и Божьим даром определяется ценность личности. Несмотря на более чем почтенный возраст, мой приятель до сих пор продолжает работать, причём бьётся за своё высокое место так, что и говорить не хочется; многие его осуждают и не понимают.
С некоторого возраста с каждым человеком происходит закономерная, необратимая перемена. В какой-то момент Время возводит (обозначает) невидимую, но необычайно прочную перегородку между человеком и окружающим миром. С этого момента перегородка начинает незаметно расти и, оставаясь совершенно прозрачной для наблюдения мира, становится всё менее и менее проницаемой для чувств. Человек постепенно отдаляется от окружающего мира, становится к нему всё более и более безразличным, – начинается подготовка к небытию или к другому бытию. У разных людей эта преграда возникает в разном возрасте, но рано или поздно каждый её неожиданно и покорно ощутит. Сигналы извне, из-за перегородки, становятся всё невыразительней и неинтересней. Но то, что осталось по эту сторону неумолимо растущего барьера, не теряет своей остроты и прелести до самого конца: детство, юность, любовь, друзья, яркие воспоминания, люди, книги, мелодии, картины, которые потрясли тебя в прошлой, более молодой жизни, остаются твоими вечными сокровищами. А их новые варианты, там, в новой жизни, за прозрачной перегородкой, видятся тебе всё более блеклыми и чуждыми. Так многие люди погружаются полностью в своё прошлое, которое становится для них замкнутой средой духовного обитания. Здесь всё ясно, понятно и обосновано: и победы, и поражения, и события, и свои и чужие поступки, и шедевры искусства из предыдущего времени.
Я давно уже понял, что такое Старость: это – ожидание Смерти. Для меня, как и для каждого, настал час ожидания своей Смерти. Её поджидают и те, кто, как я, не работают (не служат); и те, кто продолжают по двенадцать часов трудиться на своём рабочем месте и охраняют это место от претендентов, как цепные псы; и те, кто работают автоматически и относятся к своей работе безразлично, как к неизбежной данности. Просто в определённый момент каждый человек ощущает, что пришла СТАРОСТЬ, то есть к нему приблизилась и деловито, беззлобно положила на его плечо руку СМЕРТЬ, – так устроена жизнь, такие правила. А уж как к этому относиться – это решает каждый по-своему. Кто воспринимает это так же, как очередной день рождения, столь же естественный и неизбежный, как восход и заход солнца. Кто впадает в пожизненную (на всю оставшуюся жизнь) злобную истерику. Кто изо всех сил старается вести себя так, как будто ничего не случилось, и он этого не знает. Но каждый начинает втайне поджидать свою Смерть. Это не мешает ему продолжать работать, творить, любить, блудить – он делает всё это привычное, но теперь он знает, что он начал ждать.
Когда рядом с тобой встала на привычную вахту Смерть, спится хуже. И когда начинается бессонница, я отправляюсь в путешествия – по прочитанным книгам, по полюбившимся когда-то мелодиям, по интересным людям и событиям, по любимым и любившим женщинам, по городам, деревням, странам, горам, лесам, рекам, озёрам и морям, где мне довелось побывать. Эти путешествия превращаются в странное подобие грёз наяву, они полны неестественных смещений и похожи на сны. Так, я вижу тбилисский памятник Грибоедову на фоне Пражского Града и Карлова Моста; поднимаясь по узкой лестнице из эстонской гробницы Барклая-де-Толли, я оказываюсь на бескрайних просторах сибирского озера Чаны. Вечно уютные, спокойно улыбающиеся улицы Парижа приводят меня в глубокие, приветливые пивные погребки Вильнюса, а за аккуратными газонами, разбитыми на крышах огромных промышленных корпусов в Новой Англии, мне чудятся синие горы Алтая. Отдельные куски виденного, прочитанного и пережитого без моего участия складываются в невероятно трогательные, стройные сочетания, каждый раз новые и захватывающе интересные. Наверное, есть какая-то неизвестная мне норма дробности в моей памяти; из этих кусочков кто-то, живущий во мне, складывает свои картинки и, если ему захочется, мне их показывает.
Жизнь за неустанно крепнущим барьером имеет свои преимущества. Бесспорно, одно из важнейших – в старости ты обретаешь возможность общаться только с теми, кто тебе интересен. Кроме того, у всех, кто находит в себе силы признать естественность Старости и Смерти, с возрастом появляется очень выгодная возможность: они обретают силы обустроить внутренние запретные зоны (некоторые воспоминания настолько невыносимы, что лучше их избежать). Усилием Воли Старости перед входом в эти зоны водружаются лживые, но неприступные ограждения: «Здесь меня не было!». За эти ограды можно поместить особо обидные поступки тех, кого ты любил, собственные ошибки, мучительные разочарования и даже целые тяжёлые годы своей жизни. Иногда даже удаётся упрятать за эти решётки самое своенравное и непокорное чувство – стыд. Но, несмотря на эти внутренние концлагеря, оставшаяся жизнь несёт в себе массу тревог и опасений.
Например, я беспокоюсь о том, что перед смертью не смогу никому передать мимолётный образ той смиренной старушки из «Лики» Бунина, что подала худыми руками, «покрытыми гречкой», умыться герою в то солнечное заветное утро; до моей смерти она будет всегда со мной, наряду и одновременно с другими тысячами, десятками тысяч впечатлений от пережитого, виденного и прочитанного. Так, время от времени я мысленно навещаю «залу» старого дома Карамазовых, где Фёдор Павлович, выпивший «одну, и ещё одну, из шкапика», лукаво затевает беседы со своими сыновьями и слугами о вечных вопросах Бога, правды и русскости.
Меня тревожит: подхватит ли кто-то (и кто это будет?) моё благодарное восприятие гениальных композиций цветовых пятен натуры на картинах любимых художников, способных передать те эмоции, для обозначения которых слова и музыка или недостаточны, или вовсе бессильны?
Я уже не помню в деталях фабул каждого из романов Фолкнера, но во мне вечно живёт величавость неторопливых действий старого Баярда, когда он разливает виски из бочонка в своём кабинете, а за ним спокойно наблюдают две его собаки. Вместе с переполненным обидой и злобой вышедшим из тюрьмы бедолагой я поражаюсь новым ценам в забегаловке, вместе с ним извергаю из себя желчные грубости жене и дочерям, вместе с ним несу в себе высшую предопределённость акта мести. Я всегда, до самого конца буду стоять вместе с пацанами-рыболовами и Квентином Компсоном на мостике через речку с форелями, и мучиться мыслями о сестре. Ощущая пронзительное отчаяние от уничтожения невинной, безответной и не по-человечески щедрой Природы, я агонизирую вместе с пьяным Буном под деревом, по которому снуёт жалкая беличья стайка.
В бытовой среде давно уже образовался обширный круг одному мне известных зашифрованных знаков и символов. Вот обыкновенная отвёртка – старомодная, под прямой шлиц…
В сказочно-голубых предгорьях Алтая, вокруг благословенного местечка Белокуриха в советские времена разросся целый букет санаториев на радоновых водах. Моё первое утро в лучшем из них, нашенском, средмашевском. Выспавшиеся, благодушные отдыхающие, в основном принаряженные дамы, медленно заполняют просторный холл. Шелестят тихие утренние приветствия. Ровно в девять персонал открывает двери, и толпа неспешно выдвигается в солнечный, украшенный пышной зеленью переход в столовую. Навстречу ей от столовой неторопливо выступает одинокая, вся в сверкающем белом, фигура главврача. Глаза его радушно прищурены, губы сложены в дежурную сладенькую улыбочку. Он ласковыми кивками отвечает на почтительные приветствия расступающихся отдыхающих и двигается против течения толпы, видимо, кого-то отыскивая. Вот он заметил меня. И по хищной вспышке в его зажмуренных глазках я догадываюсь: сейчас я стану жертвой очередного розыгрыша этого прирождённого балагура. И не ошибаюсь: из добренького начальника он внезапно превращается в по-военному подтянутого, чем-то напуганного подчинённого с выпученными глазами. В двух шагах от меня он замирает, прикладывает руку к ослепительно белому чепчику и диким, чисто армейским голосом орёт на весь переход:
– Товарищ командир! Отдыхающие для приёма пищи построены! Происшествий нет! Докладывает главврач санатория «Алтай» Крылов! Хавать трудящимся разрешите?
Затем делает полшага с разворотом, и, не отрывая правую руку от чепчика, левой указывает на вход в столовую. Толпа вокруг нас сначала замирает, потом начинает хохотать и аплодировать озорной выходке.
Вечером я у него в гостях. Он старше меня на двенадцать лет, отвоевал два года во время войны, был ранен, контужен, выжил. Прекрасный, независимый человек, он был подлинным эрудитом в медицине, литературе и жизни вообще. Как и сотни тысяч других таких же порядочных, совестливых людей, он был отброшен на обочину жизни вездесущими силами тёмного хамства и алчного нахрапа.
Несмотря на разницу в возрасте, мы – старые друзья. Мой визит начинается с ремонта его телевизора. Хвалю его очень удобную отвёртку. Когда телевизор налажен, слушаем новости: комментарии к очередным выборам президента США. Он хмыкает:
– Ну, ты-то, надеюсь, понимаешь, что всё это – туфта? Хоть до выборов и полгода, сейчас уже точно известно, кого посадят в это кресло. У нас, у них – всё в этом мире одинаково, только оформлено по-разному.
Вечером перед расставанием он дарит мне эту отвёртку на память.
Подставка для моего домашнего паяльника – это две плоских металлических чашечки с внутренней резьбой, соединённых прогнутой проволокой. Никто из окружающих не знает, что каждая из чашечек – это заглушка разъёма источника сверхмощных подрывных импульсов когда-то сверхсекретных, а ныне устаревших, снятых с вооружения ядерных зарядов. В моём кабинете одна из картин висит на миниатюрной стальной скобке. Одному мне известно, что эта скобка использовалась в качестве хомута, крепящего провода питания миниатюрного генератора проникающих излучений в тех же системах. Символы прошлого окружают меня плотным кольцом и настоятельно, неотступно требуют одного: не быть забытыми навсегда. К этому же взывают стоящие за каждым символом ушедшие, но живущие во мне люди.
А вот ещё один круг. Возникает (неожиданно всплывает из глубин сознания) новое, пугающее циничным реализмом отношение к важным событиям личного прошлого. Вспоминается острая тайна, в которую ты посвятил своего друга и всё последующее время жалел об этом посвящении, опасаясь его доверчивой открытости. Или память обращает тебя к нечаянному открытию тонкостей интимной жизни приятеля, после чего ваши отношения стали мучительно неловкими и настороженными: если другие узнают о нём, он будет уверен, что его предал ты. Или каждая ночь начинает напоминать о несправедливых подозрениях в твой адрес, казавшихся тебе смешными и неблагодарными, – а ты так и не сделал ничего для их рассеяния. Или вдруг ни с того, ни с чего на тебя начинают целыми днями с укором смотреть глаза отвергнутой когда-то женщины. Все эти воспоминания переплетаются и не дают думать ни о чём другом, как вдруг, очнувшись, ты вспоминаешь: друг твой, единственный посвящённый в твою тайну, давно ушёл навсегда; приятеля, мучившегося твоим знанием о нём, нет на этом свете; те, кто жаждал твоего незаслуженного раскаяния или любви, которую ты не мог испытать, далеко, и ты уже никогда с ними не встретишься. Тебя охватывает тихая и безмятежная радость: ты освобождён от ложных угрызений совести, от тягостных опасений того, что не полностью раздал свои долги. Ты вспоминаешь другие деликатные обстоятельства своей жизни и обнаруживаешь, что ты – единственный, кто знает о них в этой жизни, ибо другие их участники либо ушли навек, либо отделены от тебя полной утратой памяти и интереса к тому, что ещё так важно для тебя. Тебе становится спокойно: всё в порядке, всё уравновешено.
Итак, ты остался наедине со своими и чужими тайнами и теперь ты уверен: никто никогда не придёт за ними сюда, за невидимую стеклянную стену. Ничто никогда не восстанет из прошлого, и никто никогда не узнает, ЧТО и КАК на самом деле было! И только я один знаю и буду помнить об этом? Даже не верится! Какая ответственная, какая сладкая тайна! Но твоему тихому удовлетворению тотчас же приходит конец: чему ты радуешься? Тому, что десятки прекрасных людей остались только в тебе, и с твоей смертью тоже уйдут окончательно? А как же быть с их идеями, мыслями, поступками? Как быть с их надеждами? Неужели всё это уйдёт навсегда? Куда всё это канет?
Постоянный возврат к бывшим, прошедшим впечатлениям стирает грани между бдением и сном. Не так важно, в какой форме воскресают события и переживания – снятся они тебе или возникают наяву, когда ты размышляешь о прошлом. И когда я выхожу из-за стены в мир, наружу, реальные новые впечатления встраиваются в моё мышление в один ряд со снами, приобретая красочность и фантастичность грёз.
Мои первые погружения в замкнутый Мир Старости были приостановлены сильными эмоциональными встрясками. Это были поздние, но значительные открытия в личной жизни: я узнал, что происхожу из коми-народа, и мне довелось несколько раз побывать на своей исторической родине, познакомиться с интересными людьми, поработать в совершенно незнакомой мне области знаний. Я узнал, что у меня есть масса неведомых мне ранее родственников и духовных единомышленников. Важность и новизна этих событий вернули меня в мир острых и ярких новых впечатлений. Эти впечатления вплетаются в сеть видения картины мира и обогащают её.
В моей домашней библиотеке образовалось особое отделение – коми литература. Это проза и стихи, репродукции картин коми-художников, справочники, энциклопедии, выпуски журнала «АРТ», работы ОРДПУ, Труды республиканских конференций, Известия Общества изучения Коми края. Я вновь и вновь перечитываю эти материалы. Постепенно, по мере повторных чтений, ручьи мыслей, наполняющих эти издания, организуются в единый поток. Он настоятельно требует благодарного отзыва и дальнейшей жизни, дальнейшего развития. Он порождает коми-сны, приземлённые и феерические, реальные и фантастические.
Безжалостная правда жизни
Сегодня совсем не спится. И не читается. Грезятся давние дни. Тихо, как лунатик, крадусь в кабинет и в свете настольной лампы снимаю с полки стопку разнокалиберных книжечек. Это – еженедельники. С первых лет работы я привык планировать свои действия с помощью еженедельников. Привычка к почасовому, на несколько недель вперёд, программированию дел сохранилась, и я до сих пор продолжаю «расписывать» ближайший месяц. Все эти записи хранятся, и я имею возможность сопоставить свои занятия день в день, скажем, вчера, и много лет назад. Итак, чем я был занят в один из первых дней октября ровно сорок лет назад? Тогда я работал главным инженером одного из новосибирских заводов. Отыскиваю эту дату в еженедельнике за 1976г и читаю:
9.00 – 10.00. Просмотр секретной почты, подпись срочных бумаг.
10.00 – 12.15. Совещание с физиками, учёными и конструкторами прибывшими из двух московских НИИ. Два вопроса:
– итоги исследований стойкости к диффузии водорода новых металлокерамических оболочек;
– «завал» испытаний импульсных нейтронных источников.
12.15 – 12.45. Вместе с ними и нашими – в лабораторию, на место «завала», там их оставить разбираться.
12.45 – 13.45. К главному технологу, запереться у него в кабинете – наборка плана цехов инструментального и нестандартного оборудования на ноябрь (перекройка плана подготовки производства новых изделий по свежим приказам из Москвы).
13.45 – 14.30 – у себя, подписание «горящих» документов.
14.30 – 15.00 Обед. Не забыть – с директором столовой про баню!
15.00 – 16.00. Комиссия по заболеваемости. Основная тема – эпидемия гриппа. Докладывают начальник медсанчасти и начальники цехов.
16.00 – 16.30. В цех 28, нелады с пуском нового комплекса вакуумного оборудования.
16.30 – 17.15. В цех 32, проверка второго дня работы робота по окраске приборных панелей.
17.15 – 17.30. По дороге в заводоуправление забежать в СКБ, поздравить с юбилеем одного из нач. отделов.
17.30 – 18.30. Совещание с представителями комсостава погранвойск по освоению новых техн. средств охраны (с утра их водит по цехам мой зам, – спросить у него, всё ли в порядке). Отправить двух докторов-физиков в баню и трёх полковников-погранцов – туда же, с ними, пусть пока познакомятся в обществе нашего главного конструктора. Наших военных туда же. Выпивка, закуска и проч. – поручить организовать доставку.
18.30 – 20.00. Просмотр несекретной почты, мелкие дела. Не забыть: рафик к бане в 22-30.
20.00. К гостям в баню.
Так я провёл день ровно сорок лет назад.
А что было десять лет спустя в тот же день? Достаю еженедельник за 1986г. В это время я работал в Москве, крупным чиновником в МСМ СССР (ныне Росатом РФ). Накануне вечером на самом верху, в ЦК КПСС, состоялось заседание по чернобыльским делам (авария на Чернобыльской АЭС произошла в апреле 1986г). На совещании первый секретарь Брянского обкома заявил, что в области не хватает приборов радиационного контроля и потому срываются государственные поставки мяса и картофеля. Заявил – и смылся в свой Брянск. Наш министр вернулся к себе, позвонил мне и приказал немедленно выехать в Брянск разбираться.
Я попробовал искать правду-матку:
– Брянская область? Это же особо поражённый район, у нас там сидит представитель, мы их приборами завалили, вчера только они целую партию вернули, – говорят, полное затоваривание!
– Хватит болтать, у тебя времени нет, тебе надо немедленно собирать бригаду и успеть выехать сегодня же в ночь, так чтобы рано утром попасть к нему на приём, и пусть конкретно скажет, чего им там не хватает. Попробуй бумагу от них получить с их дефицитом, и отказ их от приборов, о котором ты говорил, прихвати с собой. Только бумаги такой они не дадут, просто свои трудности с поставками хотят списать на аварию, – соображай! Если нужно будет, звони мне оттуда в любое время. Немедленно выезжай. Всё!