Read the book: «Сосна у дороги»

Font:

Редактор Екатерина Долгова

Корректор Елена Кулыгина

Дизайнер обложки Клавдия Шильденко

ISBN 978-5-0051-1772-4

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Глава первая

…В этом месте некогда многоводная Титовка делала крутой изгиб, как бы устремляясь к лесу и разрушая довольно высокий пригорок. На пригорке и притулилась одной улицей, около трех десятков дворов, деревенька Однобочка. Дворы огородами прижимались к лесу, а хатки смотрели на речку, будто пытаясь разглядеть, что там вдали за рекой, и первыми встретить восходящее за разливными лугами солнце. Мимо хат тянулась грунтовая дорога, за которой начинался косогор, спускавшийся к небольшому лужку.

Так как хаты стояли только по одну сторону улицы, по-видимому, ее и назвали Однобочкой. Дворы располагались как им хотелось, не притесняя друг друга, а иные заполняли и промежутки между изгородями. Изгороди были устроены причудливо – разными и по исполнению, и назначению. И если какого хозяина спросить, почему он поставил так свою хатку, а не иначе, можно услышать ответ, что так безопаснее, вдруг, не дай Бог, пожар или еще какая напасть, вот тебе и преграда, а другой скажет, а как же спастись от потравы коровами, овцами да свиньями, которые проходили мимо огородов, когда их гнали на пастбище, каждый мог сказать что-то только ему известное в свое оправдание.

Иной любопытный человек может задать вопрос: «И что заставило людей здесь поселиться?» До города – не ближний свет, надо ехать до следующей деревни Гребени, а там через речку по деревянному мосту и еще верст тридцать с гаком по грунтовой и шоссейной дороге. Если ехать в другую сторону, то грунтовая дорога тянется вдоль речки, весной и осенью в слякоть бывает непроезжая, а местами еще и непроходимая, и так до Лесного, а там через лес до следующего районного центра. Земли здесь в основном песчаные, на которых хорошо рос лен, да и зерновые порой были неплохие. Зато пастбища для скота и заготовки сена – раздолье! Может, это и привлекло людей, да еще лес, богатый грибами, разными ягодами, орехами, который тянулся аж до самой пущи. Конечно, звала сюда и речка Титовка, извилистая и гонористая в весеннюю распутицу, но богатая рыбой.

Одна хатка с огородом стояла совсем на отшибе, в стороне от дороги, плотно прижавшись к сосновому лесу, густо поросшему на опушке лощинником. Та сторона хатки, что ближе к деревне, была выгорожена плетнем, за которым виднелись старые дощатые ульи да росла груша дичок, которая каждую весну была в цвету. Плетень был сделан, как говорили, с душой и сразу привлекал к себе взгляд проходящего мимо путника. Ровные столбики, плотно подогнанные прутья из различных пород деревьев образовывали причудливые узоры и радовали глаз. Немало людей, кто вслух, а кто и про себя, говаривали, глядя на эту красоту: настоящий мастер делал! От плетня тянулся забор из штакетника, он переходил в калитку и ворота, плотно сбитые из сосновой дранки, а дальше огород окаймлял забор из жердей. Видно, не было надобности сооружать что-то другое, так как маленькие грядки лука, укропа, чеснока и нескольких кустов картошки не очень привлекали проходящую по дороге живность. Если подойти поближе и походить по двору, то можно было сказать, что не хватает здесь женской руки. Оно и правда, Остап уже давно жил один. Старался содержать свое немногочисленное хозяйство и двор в аккуратности и порядке. А хозяйство – это петух да несколько кур, да еще рыжий кот с угрожающей мордой и пятнистая пушистая кошка. Спроси Остапа, сколько лет живут эти кот и кошка, он пожмет плечами и ответит: «Да сколько себя помню». И его ответ будет соответствовать истине, потому что другие коты к этому двору близко не подходили, будучи не раз исцарапаны и изодраны рыжим хозяином двора. Да и он не однажды еле приползал с чужих дворов, где ему попадало и от хозяев, и от своих собратьев.

Во дворе Остапа, как и в других усадьбах, было гумно у самого леса, сарай, дровяник и маленькая баня. К бане Остап пристроил небольшой навес, который был защищен с трех сторон от дождей и ветров. Здесь и проводил в основном время хозяин, это было место, где он мастерил, а в летний зной днем отдыхал. О способностях Остапа мастерить в Однобочке расскажет каждый житель, да и не только в Однобочке. Это был мастер плести корзины и корзинки, коши и кошелки, плетни и циновки, детские подвесные и качающиеся люльки и многое другое, что ему вдруг приходило в голову. Плел он из лыка, прутьев ивы, лозы, веток молодой березы, да и любого дерева, которое встречал, блуждая по лесу или по берегам Титовки. Его баня часто топилась не только по субботам, а и в будние дни. «Остап опять колдует что-то со своей лозой», – поговаривали в деревне. Он был немногословен, больше, можно было сказать, угрюм. О своем товаре ничего не говорил. Зато покупатели, а их было немало, говорили восторженно и радостно: «Какая же легкая да ловкая получилась у тебя корзина, Остап», – и добавляли: «Непременно возьмем ее, вот подарок-то будет!»

В каждом дворе Однобочки было по несколько грабель, которые смастерил Остап, необычно легких, прочных и, как отмечали заезжие городские жители, никогда не натиравших мозолей. Заказ на изготовление грабель Остап принимал зимой, позже уже он был занят другими делами и только по большой просьбе или по какому-либо исключительному случаю мог отдать грабли из своих неприкосновенных запасов.

К Федору, что жил в самом центре деревни, возле избы-читальни, в которой разместились все органы местной власти, культуры и начальной школы, приехали издалека родственники. И так понравились им грабли и корзины для картошки, что тому пришлось идти и просить Остапа непременно сделать такие же. Федор шел к Остапу с неохотой и все придумывал, какие он будет приводить доводы, чтобы Остап взялся выполнить его просьбу. Остап был в своей мастерской, они поздоровались, он молча выслушал Федора, приподнял пальцем опущенный на глаза с широкими полями бриль – шляпу, которую сам сплел из соломы, – усмехнулся и неожиданно для Федора промолвил:

– Раньше завтрашнего вечера не сделаю, – подал руку для прощания и, махнув рукой, добавил:

– Гроши мне не неси.

С тем и ушел Федор домой, озадаченный сговорчивостью Остапа. А вечером следующего дня в мастерской перед Федором стояла пара граблей и корзины, накрытые брилем.

– Пусть будет это в радость твоим гостям, – только и сказал Остап. Федор осмотрел сделанное Остапом, достал из своей корзинки глиняный жбан с молоком, поленицу испеченного женой хлеба и кусок сала, завернутый в холстину, также молча все поставил на верстак, что был в мастерской. Присел на колоду и заговорил:

– А давай, Остап, я тебе буду приносить, что жена приготовит и сложит в корзину, а гроши мне тоже не надо.

Остап сидел на плетеной табуретке, сложив на колени руки с тонкими и длинными пальцами, и продолжал молчать. Наконец, хлопнув ладонью по колену, произнес:

– Без грошей брать не буду, назначь свою цену.

Федор понял, что так оно и будет, и назвал цену. Пожав друг другу руки, они разошлись, и с того дня между Федором и Остапом сложились непонятные для жителей Однобочки отношения. «Вот ты скажи, чем так полюбился Федор Остапу», – судачили деревенские бабы, а потом в деревне к этому привыкли, и если надо было решить с Остапом, казалось бы, неразрешимую проблему, сразу шли к Федору, а тот уже сам говорил, будет ли просить Остапа или нет.

Глава вторая

В деревне Остап числился единоличником. Когда образовывался колхоз, сколько к нему ни приходили агитировать вступать, он отвечал коротко: «А какая с меня будет в колхозе польза, хозяин я никакой, у меня все хозяйство жена ведет, а коши могу плести и без колхоза». Портил своей несговорчивостью Остап отчетность руководству колхоза, а поделать с ним ничего не могли, был он со своим ремеслом очень нужным человеком не только для Однобочки, но и для всей округи. Два его сына, старший Демид и младший Колька, никак не походили характерами на Остапа, и сколько ни прикладывал Остап усилий научить их работать с прутьями и лыком, ничего не получалось. Тянулись сыновья больше к учебе и книжкам.

Взял как-то Остап старшего сына Демидку на заготовку прутьев, тот отошел в сторонку, будто прутья рубить, присел, достал книгу из-за пазухи и стал читать. В обед Остап подходит посмотреть на работу сына, а Демидка сидит, не отрываясь, книжку читает и отца не видит. Такая вольность детей по отношению к работе очень не поощрялась старшими в деревне, не будет с такого чада толку, выносился суровый приговор тому вольнодумцу, а от более суровых родителей можно было быть битым нещадно. Остапа зло охватило, он как держал в руках срубленную тонкую березку на грабильню, так и замахнулся ею, чтобы б ударить по спине, а Демидка, не шелохнувшись, продолжал читать. Плюнул Остап, отбросил ту березку, только и сказал «Видно, не будет с тебя толку». Демидка вскочил, смотрит испуганно на отца, а тот, не оборачиваясь, схватил вязанку прутьев и зашагал в сторону деревни. Тогда запала обида у Остапа на старшего сына, словно стена появилась между ними, стена из прутьев. Вскоре в деревню прислали учителя по фамилии Миллер, Демидка сдружился с ним, начал ходить к нему на занятия и почти все вечера проводил в избе-читальне. Учитель хорошо знал немецкий язык, и вскоре старший сын Остапа на удивление односельчан мог говорить на том немецком языке. Разлетелись слова учителя по деревне, что Демидка имеет большие способности к познанию заграничных языков, и долго это обсуждалось.

А у Остапа не получилось и младшего сына Кольку увлечь работой с прутьями. Колька помогал прутья готовить, пробовал плести из них простые корзинки, но делал это торопливо, скорее бы закончить и бежать к своим сверстникам или сесть за книгу.

Во всех делах на улице Колька избирался командиром, командовал красными, когда играли в войну или когда маршировали, направляясь к избе-читальне, чтобы украсить ее к очередному празднику. Однажды, когда уже дневная жара спала, в деревню въехала странная телега, запряженная парой лошадей. На телеге впереди, на невысокой лавке, сидел тучноватый мужчина в странном с высоким верхом бриле и правил лошадьми. Позади него возвышалась разукрашенная кибитка, разукрашенными были и гривы лошадей, и дуга с колокольчиком над коренным. Телегу сразу окружила детвора, и понеслись по деревне их веселые и радостные возгласы:

– Циркачи приехали, циркачи приехали!

Тот, что сидел впереди, остановил лошадей, приподнял высокий черный бриль и как-то смешно спросил:

– А где находится ваше знаменитое культурное заведение?

Эти слова вызвали такой хохот детворы, что лошади затанцевали на месте, что еще больше прибавило веселья. Пока телега, сопровождаемая криками и смехом, двигалась к избе-читальне, весть о приезде циркачей облетела всю Однобочку. Не прошло и часа, как телега превратилась в площадку, на которой стояла раскрашенная в цветочки будка, а кибитка – в красивый домик, в котором вместо двери висела цветастая штора. Вокруг было не протолкнуться, ближе всех расположились прямо на земле мальчишки, где завидное место занимал Коля. Взрослых тоже собралось немало, а когда заиграл граммофон, собралась уже вся деревня. Мужчина, что правил лошадьми, оказался главным, все показывал и рассказывал собравшимся. Часть жителей Однобочки была в полном недоумении, а часть пришла в неописуемый восторг, когда главный циркач открыл дверку в будку, а та оказалась без задней стенки, так что стала видна стена избы-читальни. Впрочем, циркач тут же закрыл дверку, раскланялся, произнес смешные слова приветствия:

– Але оп, – и открыл снова дверку будки, а оттуда вышла худенькая, ростом с Колю девочка в пятнистом одеянии. Она развела руками, тоже поклонилась и вдруг перевернулась колесом с ног на руки в одну сторону, потом в другую. Вокруг поднялся такой восторженный шум, смех, что залаяла собака у Ивана Стецова, что было событием диковинным. И весь этот шум уже не стихал до самой темноты.

В первый момент среди зрителей возник нешуточный спор, откуда взялась девочка в будке, если ее там не было. Пришлось главному циркачу повторить все сначала, но от этого спорщики только укрепились в своем мнении. Одни говорили: она не настоящая, это кукла, а другие доказывали, что она настоящая, ибо говорит человеческим языком, а вот откуда она взялась, и для первых, и для вторых оставалось загадкой. Коля же был заворожен красотой девочки и все представление не сводил с нее глаз, а ее перевороты через голову с ног на руки вызывали у него такое изумление, что он забыл, где находится. В конце этой забавы его поразил второй взрослый мужчина, который подбрасывал и ловил гири, более десяти раз отжимал каждую рукой, клал две на шею, так кланялся собравшимся, потом откладывал гири и делал прыжок назад через голову и тут же снова вставал на ноги.

– Вот это силач, вот это да, – раздавался хор голосов односельчан. Коля тоже вскочил со своего места и, пораженный прыжком, закричал во весь голос:

– Силач, силач! – он даже на некоторое время забыл о девочке и испытал некий стыд, когда она вышла из-за шторы домика. Был на представлении и Демидка, ему уступили место друзья Коли, неподалеку от брата. Он тоже радовался и смеялся, но замечал, что многие трюки циркачей построены на уловках и небольших хитростях. Когда главный циркач открыл дверку будочки и оттуда вышла девочка, Демидка очень удивился, а когда второй раз открыли дверку, он заметил, что девочка стоит сбоку в будочке и закрыта дверкой, которая становилась тыльной стороной, когда девочка выходила. Он даже заметил кусочек ткани ее костюма, зажатой той, второй дверкой. Потом Демидка пытался это объяснить Коле и его друзьям, но ему не верили.

Разошлись все в ночи. Утром председатель собрал правление колхоза, и было единогласно решено выделить циркачам из скудной колхозной кассы два рубля, а часть дать им натурой что кто может. Циркачи были не в обиде и оставили седьчанам на память незабываемые трюки и высказывания. А Коля на зависть своей команды на третий день после отъезда разукрашенной телеги сделал прыжок переворотом через голову назад. Он с трудом удержался на ногах, балансируя руками, но устоял под возгласы своих друзей. Через несколько дней это получалось у него не хуже, чем у силача. Еще долго в его памяти возникал образ необычайной красоты девочки, и в один из вечеров, возвращаясь домой, он произнес негромко:

– Вырасту, найду ее обязательно.

То не было клятвой, то был порыв души паренька, которому жизнь казалась бесконечной и радостной. Она захватывала Колю в свой круговорот, приносила все новые и новые открытия, радости, разочарования. И образ силача, и образ девочки постепенно стирались из памяти подростка.

Отцовские занятия не занимали его, он старался помочь, но однообразная работа с прутьями, лозой скоро ему надоедала и вызывала раздражение. Он считал, что отец своим занятием позорит его, Колю, в глазах его друзей, работает единоличником, а друг Сенька так даже сказал:

– А твой тата чем-то похож на кулака.

Тогда Коля яростно защищал отца, доказывая, что он никакой не кулак, а даже очень полезный человек в деревне. С этим спорить было трудно, но слова друга занозой засели в душе. С тех пор Коля все реже и реже стал помогать отцу. А по деревне пошла молва, что сыны не в Остапа удались, больше в книги да в разные гульни кидаются, а что те книги дадут? Другие жители Однобочки говорили, что у Остапа растут толковые сыны и выйдут из них грамотные люди. А до Однобочки добрался всеобуч, по деревне стали маршировать пионеры, клеймили попов и церковь, по субботним и воскресным вечерам в избе-читальне было не протолкнуться, да и в будние дни приходил туда всякий деревенский люд.

Вокруг в жизни происходили такие перемены и изменения, которые Остап не мог охватить своим умом, и они у него вызывали тревогу, а порой и страх. Не раз при встрече с односельчанами заходил разговор о переменах и заканчивался он словами: «Это все к добру не приведет, а дети – те совсем отбились от рук и неизвестно, что из них получится». Анисим, помогая Остапу переносить прутья, говорил, что все учеными хотят стать, книжки читать стали, а кто косить будет, кто жито жать будет, и махал рукой, выказывая никчемность таких устремлений у молодежи. Остап, слушая односельчан, поддавался их настрою, и тогда возникала внутри тяжелая злоба на сынов. Успокоение и радость приходили, когда он брал беленькие и гибкие без коры прутья и начинал их заплетать. Остап в первый момент не знал, что получится, а руки сами начинали складывать и плести возникающие узоры. Дыхание его становилось спокойным, порой казалось, что он не дышит, а то он вдруг начинал мурлыкать только ему ведомую песню, то губы его шептали непонятные слова, как будто он разговаривал сам с собой. В такие минуты возле Остапа мог находиться только Анисим, и то, когда его гармонь издавала любимую мелодию.

В один из осенних вечеров Остап топил баню и запаривал прутья и лыко в дубовой бочке. Он уже сидел в предбаннике, потный, в подштанниках, длинном фартуке и суконных рукавицах, и сортировал горячие прутья, когда туда вошли Демидка и Коля. Остап, увлеченный работой, от неожиданности вздрогнул и недовольно посмотрел на вошедших сыновей. И тут же почувствовал, что пришли они не зря. Он крякнул, отложил в сторону отбракованные прутья, давая понять, что он готов их слушать. Переминаясь с ноги на ногу, заговорил Демид, глаза его стали круглыми, на лице выступил пот, видно было, что он сильно волновался.

– Тата, мы будем вступать в комсомол и будем готовиться поступать на рабфак, – промолвил он и замолчал, не сводя глаз с отца. Колька тоже стал переминаться и добавил:

– Подготовимся и поедем учиться на рабфак.

– Вон чего вы удумали, а чего откладывать, сейчас и езжайте поступать на этот рабфакт или как его там, и в комсомол свой там вступайте, проку от вас мне никакого, – распаляясь, перешел на крик Остап.

– Тата, мы хотели разрешения попросить, – несмело промолвил Демидка.

– А чего меня спрашивать, я же безграмотный, а вы вон какие грамотеи! Вдруг в разговор вклинился Коля, лицо его вытянулось, он весь покраснел и выпалил:

– А в деревне говорят, что ты, тата, живешь как кулак, единоличник и тебя надо раскулачивать.

Не сдержался Остап от таких слов, потом и не помнил, что кричал и что делал. А жена сказала, выгнал сыновей из дома. Они и впрямь ему на глаза не показывались, да и Остап ушел надолго в лес, а когда появился в своей баньке, к нему зашел Антось. В тот вечер долго издавала его гармонь негромкие и жалостливые звуки. А вскоре Демидка и Коля уехали поступать на рабфак и появились на подворье перед призывом в армию.

Глава третья

Потом, когда с потугами начала налаживаться колхозная жизнь, они с женой заговорили, что надо будет делать, как все люди делают, вот по осени и вступим в колхоз, договорились они. Только получилось все по-другому. Неожиданно не стало жены, а два сына Остапа проходили службу на дальних рубежах страны. Вот и остался Остап один.

На третий день после похорон привел он всю свою живность, кроме курей и петуха, на колхозный двор и там оставил, а заявления о вступлении в члены колхоза «Рассвет» писать не стал. Так и непонятно было для односельчан, колхозник он или нет. У местной власти он числился в колхозе, но продолжал жить, как и жил раньше. Смерть жены еще больше отдалила Остапа от людей. Теперь большую часть времени он проводил в лесу, можно было видеть его возле речки, на покосах, но людей он сторонился. Сыновья его на похороны не приехали, письма от них приходили редко, можно было подумать, что они забыли и совсем оставили своего отца.

Однажды в деревню на машине с открытым верхом приехали два военных и один гражданский, расспросили, где живет Остап, и поехали к его двору. Для Однобочки это было событие долго обсуждаемое, вызвавшее множество догадок и самых разных предположений, а для мальчишек необычайным чудом стала машина, которую они обступили плотным кольцом, пока военный и гражданский разговаривали о чем-то с Остапом. Водитель оказался веселым и разговорчивым, но к машине никого не подпускал, взрослые все это рассматривали через ограды своих дворов. Разговор в хате Остапа длился, может, полчаса, потом приезжие вышли из хат, Остап открыл им калитку и оставался стоять во дворе, пока машина не скрылась из виду.

О чем шел разговор, зачем приезжали люди из города, так и осталось тайной для Однобочки. Но после того случая Остап стал иногда встречаться с людьми, навел во дворе и хате порядок и поддерживал его, одним словом, жизнь для него приобрела некий смысл. Да и сама эта жизнь в деревне стала другой, затухли разговоры о колхозе, было видно, что гуртом легче засеять поле, дружно односельчане выходили на покос и сеноуборку, в колхозе появилась конная жатка, в своих дворах – свиньи, овцы, а у некоторых телята. А там вскоре образовалось стадо коров и их пасли вначале поочередно, а потом подрядился в пастухи Юрка Власихин, что жил на том краю деревни.

В избе-читальне почти каждый вечер было людно, собиралась в основном молодежь, а в субботу были танцы, и тогда можно было видеть там почти всех односельчан. Кто постарше, те усаживались на скамейках на улице. Там начинались разговоры насчет погоды, про грибы и ягоды, но заканчивались они бурно, про политику. Тогда часто можно было услышать слово «Испания», оно почему-то связывалось с песней, которая начиналась словами: «На границе тучи ходят хмуро», пели ее в основном парни, а девчата замолкали и становились задумчивыми и даже грустными. Эта песня очень нравилась мальчишкам. Бывало, разворачивались и серьезные разборки, которые доходили до ругани и крика на всю Однобочку, тогда жди, что наиболее горячие доведут дело до драки. Отличался этим Федька Стецов, он как разойдется, не остановить, трещит забор у соседа, чей двор рядом с читальней, вот тогда брались мужики в годах и наводили порядок. Федька, он как мячик, круглолицый, волосы рыжеватые, вьющиеся впереди, плечи покатые, руки короткие, но сильные, не было такого дерева в округе, на которое он бы не влез, не было в деревне такой яблони, с которой он не попробовал бы яблок, еще в пору, когда они совсем зеленые и кислые. «Ох и сын же у тебя, Иван, сорви-голова, да и только», – часто выговаривали односельчане Ивану Стецову за его сына. Сам Иван тоже был невысокого роста, такой же круглый, но еще большую округленность ему придавал живот. Неспешно Иван начинал оправдывать своего сына:

– И в кого он такой только удался, у нас в роду все были спокойные: и деды, и прадеды, и у женки тоже в роду таких не замечалось, а вот прикрикну на него, и сразу слушается, могу и подзатыльник дать, боится меня, знает, с кем дело имеет.

Было одно важное обстоятельство, которым отличалась Однобочка. Здесь родителей и старших почитали и уважали, мало кто называл старшего по возрасту на «ты». Многие даже своих родителей величали на «вы», поэтому шум скоро затихал. Совсем несогласные уходили обиженными к своим дворам, а кто был поспокойнее, жали друг другу руки и танцы продолжались. Гармонь в Однобочке была только у Антося, поэтому не обойтись без него на любом веселье, свадьбе, зимой в Коляды на посиделках и, конечно, на танцах. Репертуар музыкальный в разных случаях имел отличия незначительные, разве что порядком исполнения тех музыкальных произведений, которые знал Антось. Случись, не дай Бог, Антось приболеет, всяк старается ему помочь, кто делом, а кто словом, а если в отъезд он собирался, то приходилось ему объяснять чуть ли не каждому односельчанину, зачем он едет, куда и когда вернется. А если Антосю нужна была помощь, ему никто не отказывал.

С Антосем в дружбе был Остап. Дружба эта началась давно, еще до женитьбы Остапа. Антось приходил к Остапу, когда тот собирался идти на заготовку прутьев. Однажды пришел с гармошкой, и они начали разучивать песню, слова которой напел Остап. Антось никак не мог подобрать к ней музыку, но однажды у него получилось. После того дня Антось стал ходить в лаптях, которые ему отдал Остап. Это были чудо-лапти, на загляденье, и ни у кого таких не сыщешь во всей округе, а может, и за границей, как выразился Петька Воронин. Хромовые сапоги Антона Барыля, самого зажиточного в Однобочке человека, не могли сравниться по красоте с теми лаптями.

Петька Воронин, тот предлагал Антосю за лапти поросенка. В деревне все знали, что за балабол этот Петька, поэтому ему было отказано в самой неприличной форме. А вот примерить лапти Антону Антось все-таки дал, тот долго возился с ними, прилаживая к ноге, а когда аккуратно заправил штанины своих брюк и сделал напуск на тонко сплетенные оборочки, было чем полюбоваться, и любовались собравшиеся вокруг односельчане. Антон прохаживался взад-вперед, ставил ногу на пятку и улыбался радостной детской усмешкой, видно, ему очень хотелось иметь такие же лапти. Он, может быть, даже глубоко в душе соглашался обменять их на сапоги, ну, а что скажут люди? Не дурак ли он, лапти на сапоги менять! И, отбрасывая эту мысль, он стал рассупониваться, снимать, значит, лапти. А Антось стал приходить к Остапу, когда тот, подготовив прутья, приступал к творению, начинал плести свои кошелки, корзинки и много еще чего. И пела на тех встречах гармонь мелодию, доселе не слыханную в деревне. Остап слушал ее молча, закрыв глаза, длинные пальцы его рук обхватывали и гладили колени, словно шерсть мурлыкающего рыжего кота. Домой Антось шел в новых лаптях краше прежних.