Пекинский узел

– Я представляю, как здесь чудно осенью, – не скрывал своего восхищения Татаринов и жалел о том, что он не живописец. – С ума можно сойти от этой красоты!

Увитые плющом стволы могучих сосен, замшелые коряги кедров и чинар, следы давнишних и недавних буреломов, остовы скал, играющие всеми гранями изломов в рассветных лучах солнца, их причудливые формы, не сравнимые ни с чем, несли на себе печать загадочных доисторических времен, каких-то фантастических событий и явлений.

Татаринов и Вульф уговорили Игнатьева остановиться и хоть на время позабыть о суете, побыть наедине с природой.

– Притомились лошадки, надо погодить, – поддержал их хорунжий.

Там, где посольство спешилось, мелкие шустрые ручейки впадали в горную речку, а та, чему-то радуясь, играя солнечными бликами, прыгала с камня на камень, а то и вовсе летела вниз, очертя голову, в объятия водопада – шумела, пела, завораживала взор.

Любуясь первозданной красотой пейзажа, Николай понял, отчего китайские монахи уходили в горы. В горах мир иной, в горах все создано для созерцания, покоя, умиротворения.

Живая благодать забвения.

Дивный сон.

Глава V

– Гля-ко! – первым увидел Пекин остроглазый Шарпанов, – Нашу церкву видать! – Чуть правее убегавшей вдаль дороги блистал на солнце православный крест.

Казаки привстали на стременах и, сдернув пропыленные папахи, истово закрестились на купола русского храма.

Прапорщик Шимкович крикнул: «Ура!», а секретарь Вульф сделал пометку в своем дневнике: «Понедельник, пятнадцатое июня. Посольство достигло Пекина».

Первая часть задачи была выполнена.

Расположились у русского кладбища, вне стен города. Пока дожидались главу духовной миссии архимандрита Гурия, уехавшего в Трибунал внешних сношений – договариваться о встрече нового посланника с кем-нибудь из членов пекинского правительства (не хотелось терять время), Татаринов представил Игнатьеву своего коллегу Попова.

– Переводчик с китайского. Знает больше, чем нужно. Даже боевые искусства.

Что такое «боевые искусства» Николай не знал, но рукопожатие Попова было приятным: лёгким и крепким одновременно. Переводчик смотрел твёрдо, смело, но не дерзко. В его тёмно-карих глазах читались ум и затаённой силы воля. Это был черноволосый крепыш с забегающими на виски бровями, прямым носом и широкими скулами. Говорил сдержанно, негромко; обладал красивым баритоном.

– Главное в Китае, как ты выглядишь прилюдно. Поэтому я нанял вам носилки.

Игнатьев поблагодарил его за любезность и поинтересовался «политической погодой Пекина».

– Что показывает барометр?

– Бурю, – образно сказал Попов. – От богдыхана смердит. Он разлагается заживо. Китайцы знают, что Цины банкроты, и ждут не дождутся их конца. Страной фактически руководит Су Шунь.

– Министр налогов?

– Да.

Из разговора стало ясно, что в Поднебесной все друг другу улыбались, все друг другу кланялись и все враждовали – тайно, открыто или явно. Император Сянь Фэн воевал с мятежным предводителем тайпинов, бывшим сельским кузнецом, объявившим себя «царем справедливости» и создавшим «тайпинское царство». Правительственная армия готовилась дать бой союзным войскам Англии и Франции. Фаворитка богдыхана Цы Си вела тайную борьбу за власть с маньчжуром Су Шунем, а народ боролся с теми, кто ему мешает жить. И если повстанцы были на юге, то союзники грозились захватить Пекин – северную столицу Китая, которая стала ареной противоборств и разногласий: центром заговоров и убийств, интриг и провокаций, своеобразной «дырой в небе», как привыкли говорить китайцы о средоточии зла. Нищие, бродяги, шарлатаны всех мастей, чиновники без места, слуги без господ и господа без слуг – всё это подлое и алчущее племя досаждало честным людям и бессовестно обкрадывало их.

Улыбка фортуны – это случай. Кто его не упустил, тот счастлив. Упустил – глупец. Спеши, толкайся, рви из рук – не проворонь! И не забудь при этом улыбнуться, быть учтивым.

Имя Су Шуня действительно старались произносить шепотом. Его страшились. Впрочем, имя жестокосердой Цы Си тоже не упоминали без нужды.

– Вам надо будет входить в город через западные ворота, – подсказал Попов. – Восточные – ворота народа.

– А западные? – спросил Игнатьев.

– Ворота покорности.

«Ладно, – подумал про себя Николай. – Будем покорными. Кроткие унаследуют землю».

По Пекину его несли в парадных носилках, в сопровождении казачьего конвоя и многочисленной свиты – членов Русской духовной миссии в Китае.

День был солнечным, безоблачным, слепящим. Запомнилось ярко-голубое небо, густые тени от пагод, желто-золотистый цвет столичных зданий.

Кровли императорских дворцов блистали золотом.

Одноэтажный Пекин утопал в зелени садов и парков.

Улицы были запружены народом.

Цирюльник работал прямо на улице, подвесив медный таз на трех веревках к низкой ветке тенистой шелковицы. Здесь же стояла скамья для клиентов.

Под стеной буддийской кумирни расположилась целая артель слепцов, бродячих песнопевцев в изодранных рубищах.

Откуда-то несло кислятиной и тиной. Тухлой рыбой.

Из рассказов Попова Игнатьев узнал, что нищие и пожары – проклятие Пекина. Многие слепые видят, а безногие ходят. Имеющие костыли сдают их напрокат за сногсшибательную мзду так же, как накладные горбы и бельма. В Китае есть мастера по гриму, есть специалисты по уродствам: отделают так, что мать родная не узнает! «Безрукие» выставляют напоказ искусные протезы культяпок, а руки прячут в лохмотьях одежды. Чем больше на нищем тряпья, тем меньше ему веры.

Продвигаясь по запруженным народом улицам, Николай отметил, что в столице Поднебесной мало вьючного скота, зато много носильщиков и грузчиков.

Возле городского рынка он увидел ловца крыс. Через его плечо была перекинута палка, на которой болталась привязанная за хвост жертва.

«Ничем не брезгуют, – гадливо поморщился он и подавил приступ тошноты, закрыв глаза и глубоко вдохнув. – Представляю, что творится в их головах». Попов предупредил, что «китайцы так же верят в оборотней, как мы верим в то, что за весной приходит лето».

Жеребец хорунжего испуганно заржал, попятился назад, пытаясь миновать ряд деревянных столбов с перекладинами, на которых висели крючья с отрубленными человеческими головами. В пустых глазницах копошились мухи.

Китайцы не обращали на эти головы никакого внимания. Их интересовала торжественная процессия с конвойными казаками.

– Кто вы? – не скрывая любопытства, громко спрашивали пекинцы и, услышав ответ, передавали друг другу сиюминутную новость: – Игэна-че-фу! Русский дашэнь…

Лица китаянок были густо замазаны белилами и ярко нарумянены. У многих – подведенные глаза и нарисованные брови. На скулах – «мушки».

Паланкин был открыт, и одна из китаянок бросила Игнатьеву желтую розу. Он поймал её на лету и с удивлением почувствовал, что колючие шипы тщательно срезаны.

Попов, ехавший рядом на низкорослом коне, объяснил, что желтая роза считается символом Пекина, а брови китаянки выщипывают, чтобы потом рисовать тушью и углем.

– Император Сянь Фэн тоже выщипывает брови? – вдыхая аромат розы, поинтересовался Николай и отметил для себя, что у столичных полицейских на головах шляпы с лисьими хвостами, а куртки с зелеными нашивками.

– Нет, – пригибаясь в седле, чтобы не зацепиться за ветку колючей акации, ответил Попов. – Император брови не выщипывает и не стрижет ногти: сохраняет себя в целости. У него в каждом усе по тридцать семь волосков. Однажды придворный цирюльник случайно вырвал один и был тут же обезглавлен.

– Более чем поучительно, – поразился свирепости восточного тирана Игнатьев и обратил внимание на то, что улицы Пекина сплошь усыпаны листовками.

– В Китае абсолютная свобода печати, – объяснил Попов.

На многих домах были расклеены тексты неизвестных авторов и даже целые полотнища каких-то воззваний. Попов перевел одно из них: «ЗДЕСЬ ЗАПРЕЩАЕТСЯ ПРИКЛЕИВАТЬ, ЧТО БЫ ТО НИ БЫЛО» и рассмеялся:

– Китайцы – анархисты по своей природе.

В самом деле, целые библиотеки размещались прямо на улице. Подходи, читай, запоминай. Хорошее слово не пропадет – останется в сердцах.

– Мне это нравится, – сказал Николай. – Бескорыстно и мудро.

– В Китае нужны не сколько издатели, сколько переписчики, – согласился с ним Попов.

Свернув налево и пройдя по горбатому мосту через канал, процессия достигла Южного подворья. Оно производило тягостное впечатление. Каменное здание русского посольства оказалось низким, неприглядным, требующим срочного ремонта. Помещение тесное, мрачное. Обстановки – никакой. Голые стены с узенькими зарешечёнными окнами да щелястые двери. Ни столового белья, ни занавесей на окнах, ни простого умывальника. Сыро, глухо, неприглядно. Крохотная печка, сложенная абы как, обшарпанный порог и плесень по углам. «На почтовых станциях уютней», – чертыхнулся Игнатьев и распорядился составить список необходимой мебели, кухонной и столовой утвари.

– Чего не найдём в Пекине, выпишем из Кяхты.

Командира конвоя хорунжего Чурилина, рядового Савельева и переводчика Попова, как старожила Пекина, он тотчас отправил на ближайший рынок:

– Купите всё, что нужно для ремонта: известь, краску, доски; будем обживаться.

Думая, что Игнатьев после дороги захочет прилечь отдохнуть, Дмитрий протёр топчан, обгрызенный мышами, застелил войлочной кошмой, подмел полы связкой полыни, которую надёргал тут же, у порога, и, сложив простынь вдвое, выгнал ею мух из комнат. Чтобы не мешать ему, Николай устроился в тени цветущих лип, усевшись в походное кресло и размышляя о предстоящих переговорах с китайцами. В руках он по-прежнему держал желтую розу. Она слегка привяла от жары, и он велел Дмитрию поставить её в воду.

– Символ Пекина, – сказал он, передавая цветок камердинеру, но тот лишь пожал плечами: дескать, мы не местные и этих тонкостей не понимаем.

– Чичас бы с бреднем да по прудам соседним, – опустив черенок розы в ведро с водой, мечтательно почесал за ухом Скачков и услышал от Игнатьева, что он «не любит русский язык, коверкает его».

– Не «чичас», а сейчас. Сейчас, понимаешь? Сию минуту.

– Виноват, ваше превосходительство, – часто моргая, насупился Дмитрий. – Читаю, помню, а с языка дярёвня прёть.

– И не «дярёвня», и не «прёть», – с укоризной в голосе передразнил его Николай. – А деревня от слова «дерево» и прёт, на конце твердый знак.

– А «прёть» оно душевнее, помягше, – возразил Скачков. Упрям он был на редкость.

– Ладно, я устал тебя учить. Живи невеждой.

Игнатьева клонило в сон. Гудящие пчелиным гудом липы, их солнечно-медовый аромат, струящийся, как пламя над свечой, над маревом июньского цветения, наполнял неизъяснимой ленью, баюкал душу, завораживал и уносил – манил туда, где с гор бегут ручьи, где явно ощутимы благодать, покой и воля…

Казаки напоили лошадей, насыпали им в торбы овса и, наметив к вечеру соорудить навес, развязали кисеты.

– А девки-то в Китае, считай, мелкие, – зализывая самокрутку, произнес цыганистого вида Шарпанов. – Горох против наших, уральских.

– Наши куды, – потянул шеей Курихин. – Сисястые. На ярманке, бывалоча, идут – пот прошибат: мясные, ровно тёлки.

– К таким с подходцем надо, с уваженьем, – припалил цигарку Стрижеусов, – а как пойдут – четыре в ряд, глядеть завидно.

– Карусель, – выдохнул дым Шарпанов.

– И на кажной по семь юбок, – скинул казачий чекмень урядник Беззубец. – Картина.

– За пазухой огонь, – цвиркнул слюной Курихин, – Сватайтесь, вопче, и благоденствуйте.

Баллюзек и Вульф планировали будущий ремонт, ходили вокруг дома, делились впечатлениями от Пекина.

– Я заметил, – сказал Вульф, – китайцы любят кланяться. Что-то находят в этом. – Он снял очки, подышал на стекла и протер их платком. – Словно укрывают свое сердце.

– Пытаются в нем сохранить любовь к другому, – подсчитывая на ходу общую площадь помещений, ответил Лев Фёдорович и расстегнул мундир. Он бы с удовольствием сбросил его, остался в одной рубахе, день был жарким, но не знал, что скажет на это Игнатьев. Всё-таки – посольство. На них смотрят жители Пекина.

– Я сам себя ловил на этой мысли, – признался Вульф, говоря о привычке китайцев кланяться и улыбаться. – Но вы же знаете, себе мы редко доверяем. Нужен кто-то, кто бы думал так же, подтвердил. – Произнеся это, он вдруг панически замахал руками и задёргал головой: – Фу, фу! – К нему приставала оса. – Да пошла ты!..

Увидев бедственное положение секретаря, Баллюзек усмехнулся и одним хлопком пришиб докучливое насекомое.

– Вы их не боитесь? – изумился Вульф и проникся к капитану особым уважением.

В четвертом часу пополудни в Южное подворье приехал глава Русской духовной миссии в Китае отец Гурий. Это был высокий дородный священник с пышной бородой и проницательным взглядом. Говорил он густым басом, держался с архипастырским достоинством, но в застолье любил пошутить и выпить чарочку-другую.

Познакомившись с членами посольства, осенив крестом «воинство христолюбивое», он сообщил, что председатель Трибунала внешних сношений господин Су Шунь и президент Палаты уголовных наказаний Жуй Чан обещали прислать двух чиновников для поздравления Игнатьева с приездом.

С собой архимандрит привёз две корзины с провизией, несколько бутылок церковного вина и четверть местной водки.

– Не хмеля ради, а пользы для, – строго предупредил он казаков, дружно помогавших накрывать посольский стол. – Чревоугодие – грех.

Усаживаясь рядом с Игнатьевым, добродушно прогудел:

– В Китае с вами может случиться всё что угодно, но чаще не происходит ничего.

Николай передал ему сердечный привет от Егора Петровича Ковалевского, с которым у главы Русской духовной миссии были давние приятельские отношения.

– Премного благодарен, – отвечал отец Гурий, намазывая горчицей баранье рёбрышко. – Егор Петрович не только добрейшей души человек, он поэт.

– Поэт? – изумился Игнатьев. – Никогда бы не подумал.

– Свой своего не познаша, – улыбнулся священник. – У меня все его книги есть. Стихотворные «Думы о Сибири», трагедия «Марфа Посадница» – он издал их в тридцать втором году.

– Я тогда только родился.

– А он уже книги писал, – обсасывая косточку, сказал отец Гурий и показал глазами: вот так, мол.

– Двадцать семь лет назад, – быстро подсчитал Баллюзек и предложил выпить за талантливых людей. – Кто бы они ни были, – с жаром сказал он, – поэты ли, художники, строители…

– Дипломаты, – вставил Вульф.

– Начальники, – засмеялся Игнатьев, и все дружно поддержали тост.

– Всё, что от Бога, Богом и воспримется.

Когда над липами умолк пчелиный гуд, а тени от сидящих за столом пересекли широкий двор, уперлись в стену каменной ограды и переломились, отец Гурий попрощался и, взяв с собой Попова, уселся в тарантас.

– Завтра известите Трибунал о том, что вы приехали, – наказал он Игнатьеву, – сообщите официально: бумагой. В Китае так: один раз поленишься, всю жизнь будешь жалеть.

Стоя в воротах Южного подворья и глядя против солнечного света на удаляющийся экипаж, Николай подумал, что был несправедлив в оценке Ковалевского, воспринимая его как заурядного служаку.

А ночью он никак не мог согреться: холод пронизывал до костей. Казалось, он лёг не на топчан, а в ледяной гроб и не в столице Поднебесной империи славном городе Бэйцзине, а в каком-то замогильном царстве. Зуб на зуб не попадал. «Не малярия ли? – страшился он и кутался в верблюжье одеяло. – Боже, спаси и помилуй! Надо вставать и одеваться, иначе в сосульку превратишься…» Но встать не было сил – окоченел. Под утро он уснул, как провалился. Снились уродства, непотребства и кошмары. В ушах стоял ненастный гул, похожий на громовые раскаты. Вспышки молний освещали то клыкастую старуху, похожую на восставшую из саркофага мумию, то большеголового карлика с маленькими ручками, который, запрокинув голову, пил из кувшина воду. Вислогубый верблюд с пыльной накипью слюны и заваленным на бок горбом презрительно схаркивал жвачку; в его тени сидел безногий нищий с гноящимися язвами в уголках рта и заунывно клянчил подаяние. По его лицу ползали мухи. Он их даже не пытался отогнать.

Глава VI

На следующий день Игнатьев официально уведомил Верховный Совет Китая о том, что он прибыл в столицу Поднебесной с намерением обсудить ряд вопросов, касающихся пользы обоих государств.

Через три дня в Южное подворье, где слышалось ширканье пилы и согласный стук молотков: строительно-ремонтные работы шли полным ходом, явились китайские чиновники и сообщили, что для ведения переговоров богдыхан назначил двух уполномоченных: министра налогов Су Шуня и председателя Палаты уголовных наказаний господина Жуй Чана. Опасаясь, как бы китайцы впоследствии не отказались от намеченных встреч, Игнатьев настоял на том, чтобы чиновники известили его письменно.

– Давайте придадим нашим переговорам официальный характер, – заявил он согнувшимся в полупоклоне чиновникам, и тем ничего не оставалось, как передать его пожелание уполномоченным.

– Правильно, – одобрил его напористость отец Гурий. – Это Восток. К китайцам в последнее время «на дикой козе не подъедешь». Все принимают в штыки. Наше влияние, которое когда-то чувствовалось в Пекине, полностью утрачено.

– Неужели на русских здесь смотрят как на врагов? – упал духом Николай. – Я понимаю ненависть к захватчикам, но мы-то старые соседи.

– Тем не менее, – сказал архимандрит. – У меня сложилось впечатление, что на нас здесь смотрят с опаской. Монголы намного терпимее.

– Чего китайцы опасаются?

– Кто-то им внушил, что мы пойдем на них войной: уже подвозим арсеналы.

– Чушь несусветная! – возмутился Игнатьев. – Мы привезли оружие для них!

– Увы, – развел руками отец Гурий. – При всем своем корыстолюбии китайцы отказываются продавать нам свои товары.

– И как же вы живете?

– Покупки совершаем через китайских слуг, через студентов Русского училища. Очень помогает монах Бао, крещеный китаец. Кстати, он вам тоже может пригодиться. Мудрый, честный, светлый человек.

– А чем он занимается?

– Учит китайскому языку всех желающих. В том числе и членов нашей духовной миссии.

Когда в здании посольства закончили ремонт, сложили камин и две новых печи, заменили рассохшиеся двери, прорубили дополнительное окно и вставили раму со стеклами, оно преобразилось. Стало уютней и светлее. Стены обтянули шелком с нежно-голубым узором, завезли бамбуковую этажерку, два бамбуковых кресла и небольшой столик, застелили его скатертью, поставили в вазе цветы, и секретарь Вульф сказал, что «можно принимать гостей».

Игнатьев пригласил уполномоченных Су Шуня и Жуй Чана в Южное подворье.

– Они ждут вас у себя, – вежливо сказали их помощники. – В Трибунале внешних сношений.

– Передайте им, что посланник русского государя рассчитывает на иное отношение, нежели посольства мелких стран, вроде Кореи, и желает принять их у себя, – настаивал Николай.

Требование было исполнено.

Двадцать восьмого июня в сопровождении многочисленной свиты в парадных носилках прибыли Су Шунь и Жуй Чан.

Внешность господина Су Шуня оказалась чрезвычайно живописна: лицо напоминало серо-желтый обмылок; бескровные, оттопыренные, как у летучей мыши, уши выглядели до неприличия огромными и ужасно волосатыми на его рахитично-узком черепе: оборотень, а не человек.

– Наш незваный гость, – после дежурного приветствия обратился Су Шунь к Игнатьеву и выразительно глянул на Татаринова, – имел несчастье прибыть в Китай в печальный год войны и смуты. Мало того, – сказал он, – пограничный комиссар И Шань и его помощник Цзи Ли Минь, принимавшие участие в заключении Айгунского трактата, лишены чинов и званий и вскоре предстанут перед судом.

– За что? – изумился Николай, понимая, что Су Шунь начал сводить переговоры к обидным препирательствам. – Он ведь только уточнил границы, показал их на карте.

Глаза Су Шуня превратились в щелки. Он никогда не питал иллюзий в отношении так называемых друзей Китая и не желал верить в добрососедские чувства пограничных государств. Их он в первую голову считал врагами Поднебесной империи, норовившими куснуть при первом удобном случае и урвать кусок пожирнее. Он знал, что соседние народы обладают достаточным запасом наглости и не страдают от недостатка алчности, благодаря которой готовы перегрызть глотку любому, кто впал в сытую дрёму или ослабел в кровопролитной войне, будь она внешней или же междоусобной. Желание пожить за чужой счет присуще всем смертным. Он давно уразумел, что самый бедный и жалкий народишко, питающийся объедками со стола Поднебесной империи и надеющийся на случайное наследство в виде неразведанных месторождений железной руды и каменного угля, народишко, копошашийся на свалке мировой истории и никогда не видевший радости в глазах своих детей, представляет собой главную опасность для цивилизованного Китая. Господин Су Шунь – министр налогов и податей – прекрасно понимал, что народы – суть людское скопище, толкучка человеческих страстей, а человек – саморастущая глина. И в этой глине таилась разрушительная сила: зависть. Его жизненный опыт изобиловал примерами того, как какой-нибудь ничтожный отщепенец, отродясь не видавший золота иначе, как в чужих руках, зачастую добивался славы и богатств благодаря врожденной подлости и зависти, движимый дерзким притязанием на свою избранность. Вероломство и корысть помогали таким людям богатеть, увлекая за собой тысячи и тысячи голодных. Так налетает на жито прожорливая саранча, так низвергается горный поток, увлекая за собой камни. Господин Су Шунь знал: начни говорить о том, как стать богатым, и ты увидишь, как много в мире бедных. Злобных, голодных, завистливых.

Ревность порождает гнев и ярость. Беспокоит. А беспокойные люди коварны. Кто-то стремится быть похожим на себя, кто-то – на соседа. Последних – большинство.

Нацеленный на реальные блага и выгоды служения богдыхану, дашэнь Су Шунь искренне ненавидел сопредельные с Китаем государства. Они мешали жить, олицетворяли собой алчность, помноженную на корысть, раздражали суетой, а суета несправедлива. Порок назойлив, а назойливость порочна.

О том, что эти же самые качества: зависть и алчность, возвели его на вершину государственной пирамиды и окружили почётом, помогая шагать по служебной лестнице через две, а то и три ступени, Су Шунь никогда не думал и считал вполне законным свое право отбирать у людей деньги: иначе он бы не был министром налогов и податей. Он распоряжался государственными средствами и судьбами тех, чья прыткость, по его мнению, заходила чересчур далеко.

За жизнь того, кто противоборствовал Су Шуню, здравомыслящий писарь из городской управы не дал бы и клочка гербовой бумаги.

Дашэнь Су Шунь был близким другом богдыхана, а богдыхан чтил тех, в чьих советах нуждался, на чью жесткость рассчитывал, у кого мог одолжить наличных денег безвозмездно. Недостаток золота в казне – больное место богдыхана. Как ни суди, а наличность – это роса на траве: утром есть, к обеду испарилась. А как же быть с вечерними пирами? Без них жизнь кажется угрюмой и безрадостной. Когда каждый любит свое, появляется наше. Оскопление скупостью – самая страшная казнь. А кто имеет право казнить Сына Неба? Никто!

Как ни крути, а без министра налогов и сборов не обойтись, без господина Су Шуня нужду за пояс не заткнешь. Подарками любимых не порадуешь. И богдыхан, ясноликий Сын Неба, окружал своего преданного мудрого дашэня лаской и почетом, множил его привилегии и даровал свободу действий – лишь бы казна не пустовала. И мудрый министр добывал деньги.

Верный и мудрый Су Шунь малое увеличивал, а большое делал ещё большим: служил Сянь Фэну так, как служат себе самому.

Богдыхан, умевший читать мысли – об этом упоминали все, кто с ним общался, – нередко говорил, что если его братьям, принцам крови, старшему Дун Цин Вану и младшему любимому И Цину, придётся спорить с хитрым человеком, то он предложил бы им в советники себя или дашэня Су Шуня, которому он доверял всецело.

Император ценил ум и прозорливость министра налогов, питал к нему привязанность и безоглядно пользовался его преданностью.

Умных людей много, а преданных единицы. Мало, очень мало царедворцев способно думать сперва о троне, затем о себе.

Господин Су Шунь имел право входить в покои богдыхана в любое время суток, однако ни разу этим правом не злоупотребил.

Он был один из тех редких людей, которые видят с завязанными глазами, слышат, заткнув уши, и обладают лютой хваткой, держа руки за спиной.

У него было чутьё гончего пса и ярость тигра.

Всё, что он делал, он делал чуть-чуть лучше других.

Богдыхан считал, что более подходящего министра налогов в правительстве и быть не может и лучшего уполномоченного для переговоров с соседями тоже.

Су Шунь так не считал, но соглашался.

Он видел себя императором.

Поэтому он и бросил на Игнатьева один из тех взглядов, которые лучше всяких слов дают понять любому наглецу, что жить ему отныне будет страшно.

– Итак, – воскликнул он своим слащаво-злобным тоном, – теперь наш скрытный русский господин не станет оспаривать своего намерения унизить Сына Неба, императора Сянь Фэна?

– Мне трудно уловить смысл вашего упрека, – как можно вежливее произнес Игнатьев. – О чем вы говорите?

– О вашем нежелании исполнить церемониал коленопреклонения.

– Если император Сянь Фэн отверг Айгунский договор, при чем здесь церемониал? Я отказываюсь от аудиенции.

– А богдыхан был столь любезен, что позволил вам въехать в Пекин со своей вооруженной свитой, – с ехидной укоризной в голосе развернул веер Су Шунь. – Вам надо ему поклониться. Открыться. Не прятать лицо в тень…

– Вы ошибаетесь, почтенный, – понизил голос Николай, чувствуя, что атмосфера в комнате переговоров начинает накаляться. – Я не прячу лицо в тень, но сразу объявил цель своего приезда. Во-первых, мне поручено передать китайскому правительству Тяньцзиньский договор для его утверждения и обмена ратификационными грамотами, во-вторых, предложить для рассмотрения и утверждения Айгунский трактат, касающийся наших приграничных областей, и, в-третьих, со мною прибыли военные специалисты, готовые хоть завтра начать инструктировать ваших офицеров.

Татаринов переводил быстро и четко.

– Это уловка и не больше, – обвинил его в хитрости Су Шунь. – Если мы отказались от вашего оружия, значит, нам и ваши люди не нужны. – Он демонстративно стал обмахиваться веером, точно отгонял назойливую муху. – Чушь и вздор!

– Идея предложить российское оружие Китаю принадлежит не мне, а графу Путятину, который имел честь беседовать с вами в прошлом году.

– Забудьте об этом, – отмахнулся веером Су Шунь.

– Рад бы, но десять тысяч винтовок и более полусотни тяжелых орудий новейшего образца, отлитых на лучших заводах России, уже приготовлены для передачи Китаю. Я не знаю, по чьей воле арсенальные обозы застряли на границе.

– Если я скажу, что по моей, вас это успокоит?

– Вполне, – резко ответил Игнатьев. – Баба с возу – кобыле легче. Это можно не переводить, – подсказал он драгоману. – Но меня возмущает то, что вы намеренно выставляете меня чуть ли не самозванцем и мошенником в глазах Верховного Совета. Не я составлял Тяньцзиньский договор, не я подписывал Айгунский. Почему же вам, господин Су Шунь, взбрело в голову видеть во мне не друга, а врага китайского народа? Разве я имел в виду унизить богдыхана? Нет и тысячу раз нет, – с этими словами он достал карманные часы и посмотрел на циферблат. Говорили они битый час и все безрезультатно. – Лучшим подтверждением моих чистосердечных намерений является и то, что я отказался от аудиенции богдыхана, прекрасно сознавая, насколько он загружен государственными делами в эти тревожные дни, когда мятежники на юге готовы захватить Шанхай, а французы и англичане пытаются навязать Китаю свою волю. И что толку занимать внимание императора своей скромной персоной, когда Айгунский трактат…

– Забудьте о нём! – перебил его Су Шунь и тотчас добавил, что человеку без статуса полномочного представителя России не подобает затрагивать вопросы дипломатического свойства. – Вы непосланник, вы начальник кучки офицеров, и будет лучше, если вы покинете Китай!

Игнатьев спрятал часы и с деланой покорностью обратился к Су Шуню:

– Если дело обстоит так, что вам нужны необходимые бумаги, подтверждающие моё право вести переговоры от имени русского царя, я предоставлю их довольно скоро, но, быть может, нам есть смысл начать переговоры заранее? И прошу вас, не теряйте самообладания. – Покидать Китай он не желал.

– А мы и не теряем, – сложил веер министр налогов. – Как вам известно, я не потерплю, чтобы кто-либо из правительства снизошел до разговора с вами, тем более по столь щепетильному и важному делу, как урезание карты Китая. Мало того, я потребую установить за вами негласный надзор и, если это будет нужно, взять под стражу, как провокатора и шантажиста! – Его голос сорвался на крик, и он снова раскрыл веер. – Справедливость моих требований очевидна: ваша назойливость пугает.

– Смените тон, он слишком груб и неприличен. Вы можете просить меня отсрочить утверждение Тяньцзиньского договора, с этим я согласен, но я протестую против той формы, в которую ваша просьба облачена.

– В самом деле, – робко заикнулся кто-то из помощников Су Шуня, – господин Игнатьев действует не от себя и в связи с этим…

– Замолчите, – прошипел Су Шунь. – Я даже слышать не хочу о его праве на переговоры. Людей лживых надо обрывать: сами они умолкать не умеют!

Это уже было явным оскорблением. Николай проглотил обиду и начал говорить так, словно пытался загладить свою вину, не будучи в ней уверенным:

– Вы ошиблись в оценке моих слов, но это не предмет для разговора. Людям свойственно блуждать в потёмках. Надеюсь, придёт время, и вы сами задохнётесь в своей неправоте: она смердит, как выгребная яма.

Татаринову стоило труда перевести эти слова, как можно мягче, и он обошёлся иносказанием:

– Надеюсь, придёт время, и вы сами поймете, что сорные травы тоже цветут.

Видя, что фаворит богдыхана молчит, Игнатьев продолжил:

– Вы с таким же успехом могли оказаться в моём положении, направь вас император в отсталую Корею или в недоразвитый Вьетнам.

Глаза Су Шуня потемнели.

– Вы хотите сказать, что по отношению к России Поднебесная империя столь же ничтожна, сколь ничтожны Корея и Вьетнам? Вы это хотите сказать?

Он задохнулся от гнева.

Николай возразил:

– Я хочу сказать, что вы превратно понимаете мою благонамеренность. Я человек военный и исполняю приказы. Оружие вам передаётся бескорыстно. – Он провел рукой по подлокотнику кресла, ощутил фактуру ткани, обвел пальцем узор. – Если отвергать добро, погаснет солнце.

Этот довод заставил его противника задуматься.

Разговор прервался. Воцарилось молчание.

Можно было ожидать, что беседа потечет по новому руслу с большим дружелюбием, но, к сожалению, министр налогов прищурил свои узкие глаза и, не обращая внимания на шепот помощников, жестко произнес: