Read the book: «Немного страха в холодной воде»
Пролог
По знойной улице деревни Парамоново торопливо шагал Сергей Карпович Суворов. Синяя клетчатая рубашка, накинутая поверх бирюзовой майки-«алкоголички», развевалась за спиной знаменем шотландского клана и даже хлопала на ветру, крепенькие кривоватые ножки в парусиновых тапках упруго месили мелкий белесый песок, свисавший с шеи шнурок цифровой «мыльницы» мотался маятником и шлепал фотоаппарат о кругленькое пузо отставного почтовика – зол Сергей Карпович был невероятно.
Разогнав – нет, разметав в стороны! – вышедших подкормиться на дороге кур, Сергей Карпович домчался до крайнего парамоновского дома и по-свойски распахнул калитку настежь.
Спасавшийся от зноя в лопухах у забора цепной кобелек поднял сонную остроухую морду и лениво тявкнул. Суворов, привычно бросив «привет, Полкан», заметил, что позади дома, в картофельной ботве, мелькает светлый цветастый платок хозяйки угодий, и кинулся туда.
Забежал за угол, рухнул на расположившуюся у стены в тенечке скамеечку и, обмахиваясь снятой кепкой, стал ждать, когда монотонно размахивающая тяпкой Матрена Пантелеевна обратит-таки внимание на гостя.
Матрена Пантелеевна боковым зрением засекла визитера, пробормотала «Принесла нелегкая Фельдмаршала», но окучивание картошки не оставила. Закончила борозду. Разогнулась. Обтерла губы и подбородок кончиком платка и лишь тогда кивнула гостю – «Привет, Сережа».
Замеченный наконец-то «фельдмаршал» взвился с лавочки, аки в седалище ужаленный:
– Это что же делается, Матрена-дорогая! Второй кроль за три недели! Выставочный образец! Шиншилла! Пуд весу, ей-богу, я не вру!
– Здорово, говорю, – напомнила о приличиях хозяйка огорода.
– Ага, да, доброго дня, – опомнился гость, но с колеи не сбился, сел и продолжил: – Второй кролик у меня пропадает, Матрена, – напомнил и забубнил плаксиво: – Выставочный экземпляр, производитель, я ж его не на сало, не на тушенку откармливал…
Под заунывные жалобы пенсионера-почтовика Матрена Пантелеевна выбралась из ботвы, доволокла себя и тяпку до скамеечки и села рядом с Фельдмаршалом, машинально нашаривая в густой траве у стены крынку с прохладной колодезной водой.
Достала. Напилась. И ткнула в мельтешащие суворовские руки покрытый скользкой испариной сосуд – охолони, мил-человек.
Сергей Карпович благодарственно мотнул подбородком, захлебываясь, сделал несколько глотков и невнимательно ткнул крынку обратно в холодок под лавку.
– Надо что-то делать, Матрена, – сказал чуть-чуть обиженно.
– Так делай, – равнодушно пожала плечами та. – Иди к Кузнецову, пиши жалобу…
– Да какой Кузнецов! – вновь подскочил сосед. – Я ж ему сразу позвонил: «Андрей Власович, пропал второй подряд кролик, выставочный образец…»
– А участковый? – перебила рефрен Матрена.
– Дак разве ж это участковый?! Пень это обморочный, а не участковый милиционер! Я ему – кролик редкий, породистый…
– Да поняла я, поняла, – пробурчала пожилая женщина и тоскливо поглядела на длинные, недоокученные борозды – работы еще воз и маленькая тележка. – Что он ответил?
– А ничего толкового, – фыркнул Суворов. – Приехал на своей таратайке, походил между клетками и выдал рекомендацию – спускать Гавроша с цепи по ночам.
– А ты спускаешь? – прищурилась Матрена.
– Спускал, – горестно вздохнул кроликовод. – Но он, гад, подкоп под забором устроил и курицу у Терентьевны задушил. Теперь с Терентьевной мы в контрах. У нее, кстати, тоже куры пропадают…
– Слышала, – кивнула собеседница. – Пишите коллективную жалобу. Пусть Кузнецов меры принимает.
– Так Терентьевна говорит, что это мой Гаврош ее кур душит, а я за ним по ночам тела прибираю!!
– Да ну? – впервые удивилась хозяйка. – Так и сказала?
– Так и сказала. Кузнецову.
Матрена Пантелеевна покрутила головой и про себя подумала – совсем баба Глаша плохая стала. Всегда вздорной была, но чтоб соседей в лихих делах обвинять – не бывало такого.
Много лет назад слава о знатной доярке Глафире Ивановой гуляла по всему району, доила Глаша коров, в президиумах заседала, почетными грамотами и дипломами стены в избе оклеивала, орденком в бархатной коробочке за стеклянной дверцей серванта гордилась…
Сдала. Воюет теперь со всей деревней почем зря, о прежних заслугах во все инстанции пишет – холодильник недавно новый от администрации выбила. И свежую грамоту – висит красочным пятном промеж выцветших регалий, как яркая заплата на древнем одеяле из лоскутков.
Некем нынче бабе Глаше верховодить. Не зовут в президиумы старуху.
Обиделась. И желчью пропиталась до самой маковки. То с Карповичем межи делит, то с Сычами воюет: мол, те молоко сырой водой разбавляют, причем специально только то, что Глафира у них берет…
Беда. Как бы в дурку орденоносицу не увезли – с наполеонами и академиками сахаровыми койко-место делить.
Матрена Пантелеевна вздохнула и покосилась на пригорюнившегося односельчанина:
– А от меня-то чего надо, Карпыч? Писульку Кузнецову подписать от всей деревни? Фельдмаршал заерзал – глазами и телом, скривил губы виновато…
– Да я вот что думаю, Матрена… От нашего Андрюши-кузнеца ни толку ни проку… – Поскреб пятерней влажную лысину над ушами и продолжил без всякой логики: – Ты как – с родственницей своей московской отношения возобновила?
Матрена Пантелеевна прищурилась, поджала губы.
– А тебе что до этого?
– Да вот, – смутился почтовик, – газетку тебе я показывал… со статьей про Надежду Прохоровну… «Сыскное агентство „Нафталин“», помнишь?
– Ну, – еще больше нахмурилась тетушка-селянка.
– Надо Надю на подмогу звать, – глядя в глубь картофельной делянки, важно произнес Суворов. – Взглянет острым свежим глазом, может, вора и найдет. Опыт – есть.
– Да брехня это! – отмахнулась Матрена. – Какая из Надьки сыщица.
– Не скажи, не скажи… Там ее «московской миссис Марпл» называют.
Последние тридцать четыре года трудового стажа «фельдмаршала» Суворова были отданы заведованию почтовым отделением соседнего поселка Красное Знамя. (В дискуссионно-буйные перестроечные времена поселок отвоевал себе дореволюционное девичье имя, но для окрестных аборигенов так и остался Знаменем.) И посему печатному слову Сергей Карпыч верил истово. Пожалуй, даже слепо.
Матрена Пантелеевна фыркнула и потянулась за тяпкой.
– Ты лучше Федьку Мухина как следует потряси, – пробурчала в сторону. – Небось все кролячьи лапки в его бурьяне прикопаны…
– Вот! – значительно задрал вверх палец пенсионный почтовик. – Вот оно мнение дилетанта!
Соседка оставила тяпку, развернулась к кролиководу.
– О чем это ты? – нахмурилась слегка обиженно.
– А о том, – довольно доложил Суворов, – что Федьку я первым делом проверил. Все кражи совершились в момент его отсутствия. Мухин в это время на работе был, продмаг в поселке караулил. У меня тут, – согнутым крючком указательного пальца Фельдмаршал постукал себя по блестящей лысине, – все даты преступлений записаны, – и прищурился довольно. – Никак не мог Мухин моих кролей спереть – загадка.
– Может эти… городские балуют? – заинтригованная сообщением о невиновности главного деревенского бедокура, предположила Матрена.
– Скажешь тоже, – самодовольно ухмыльнулся Карпыч. – У бабки-дачницы клюка следы на земле оставляет. Я проверил. Злоумышленник клюкой не пользовался, по тропочке аккуратненько прошел, никаких отпечатков не оставил.
– Может, этот – Черный?
Чтобы перечислить всех пришлых деревни Парамоново, Матрене Пантелеевне много времени не потребовалось. Забытая богом и районной администрацией деревенька в качестве летнего дачного проживания горожан интересовала мало: из десятка с лишним заколоченных строений только два дома были проданы под дачи. В одном проживала летом старуха Стечкина с внуками: Оленькой пяти лет и невероятно скучающим городским оболтусом Павликом одиннадцати лет, в другом – странноватый господин Павлов, в любую жару одетый в длиннополый черный сюртук, застегнутый чуть ли не на все пуговицы.
К Павлову иногда приезжали подозрительные молодые люди откровенно уголовной (по мнению деревни) наружности; к Стечкиным по выходным, в заполненных провизией автомобилях, прибывали мама и папа внуков.
Кролики и куры пропадали исключительно в будние дни.
– А оловянную миску у моего Полкана точно Мухин спер, – зачем-то проговорила Матрена.
– Ну, это может быть, – важно согласился Суворов. – По цветмету он у нас главный специалист. Но вот живность… живностью он не пробавляется… В продмаге жирует, просроченные йогурты ночами чавкает.
Матрена задумчиво пожевала губами – действительно, загадка. В деревне народу живет – по пальцам перечтешь, а подозревать некого.
– Так ты напишешь Наденьке? Пригласишь ее в гости? – просительно заглядывая в выцветшие Матренины глазки, заканючил сосед. – Свежий взгляд, следственные навыки… Человек тоже свой, что немаловажно.
– Иди ты в баню, Карпыч, – проговорила Пантелеевна и встала с лавочки. Не глядя больше на почтовика, покрутила поясницей, взяла тяпку и отправилась в огород.
– Смотри, не пожалей потом! – крикнул ей в спину сосед, отлично знавший, что спорить с вредной Матреной, упрашивать – бессмысленно. – Тут чертовщина какая-то творится, а ты меры принимать отказываешься!
Из грядок донеслось повторное упоминание о бане.
Часть первая
Деревня Парамоново и ее живые обитатели
На единственной площади приснопамятного Красного Знамени, где встал на прикол пыльный рейсовый автобус, никаких такси с желто-черными шашечками, разумеется, не наблюдалось. Скорее всего, пять минут назад таксомоторы и были, но Надежда Прохоровна, долго дожидавшаяся пока из багажного подбрюшия автобуса достанут ее чемодан на колесиках – замешкалась. Немногие машины расхватали дачники, кого-то встретила родня, кто-то потопал до дома на своих двоих; на площади, окруженной зданиями поселкового совета, почты, магазина и отделения милиции, осталась загорать только столичная бабушка, три часа назад прибывшая в областной центр на московском поезде.
Хорошо, кстати сказать, прибывшая. В купе с кондиционером, на нижней полочке, с приличными попутчиками и крепким чаем под ванильные сушки.
Надежда Прохоровна покрутила головой, погоревала о том, что все хорошее обычно скоро заканчивается, прикинула вес чемодана, поделила его на собственные тягловые силы, умножила на жару и ухабы и решила, что вполне способна докатить его до Матрениного дома: всего-то два километра леса и поля. Взялась уже за длинную ручку…
К пятачку автобусной стоянки лихо подкатил обшарпанный жигуль баклажанного цвета.
Никаких международных знаков в виде шашечек ему не требовалось, из открытого настежь окошка торчала такая типичная, зазывно улыбающаяся таксистская физиономия под белой кепочкой, что Надежда Прохоровна уверенно покатила чемодан к автомобильному багажнику.
Шофер дернул под панельным щитком какую-то пумпочку, и багажник тут же обнаружил щель…
– Куда поедем? – оценивающе оглядывая вероятную клиентку, еще краше разулыбался частный извозчик. Бабулька ему, сразу видать, попалась не нищая – белое в сиреневых цветах платье из тонкой материи, кружевные носочки под белыми босоножками на удобном каблучке, футы-нуты светлая сумочка в тон, шляпка с полями, чемодан не поцарапан… Высший класс бабулька! Платочком батистовым обмахивается.
– Да недалече, – неожиданно низко пробасила бабушка и промокнула крупный ноздреватый нос платком. – Километра два, до Парамоново.
Таксист вмиг поскучнел:
– Через Синявку не поеду. Там мост гнилой, провалимся…
– А как же тогда? – расстроилась вероятная клиентка и обескураженно поглядела на готовый к транспортировке чемодан с уже задвинутой ручкой.
– Через бетонный завод надо, – уныло глядя на пустынную площадь, объявил таксист. Зевнул, почесал пузо под замызганной футболкой. – Круг в пятнадцать километров… Только вокруг озера к вашему Парамонову подъехать можно.
– Тогда поехали, – пожала плечами не нищая носатая дачница.
– Триста рублей.
Судя по тону и выражению плутоватых глаз, цену водила заломил несусветную! Даже покраснел слегка и отвернулся. Российская пенсионерка как-никак, не бабушка Рокфеллера.
Надежда Прохоровна мысленно хмыкнула – в Москве за такие деньги от метро до дома два квартала только и доедешь. Не то что круг в пятнадцать километров…
– Поехали, – сказала весело и сразу села на заднее сиденье «жигулей», позволяя таксисту проявить рвение за несусветные триста рублей, закинуть поклажу в багажник.
Повеселевший мужичок лихо перебросил чемодан через бортик, походя ударил по заднему колесу чумазым шлепанцем и довольный прыгнул за руль:
– С ветерком прокачу! Глазом не моргнете.
…В несусветную таксу, судя по всему, входила светская беседа с пассажиром: шофер болтал не умолкая, ругал местные власти, доведшие мост через Синявку до, в полном смысле, гибельного состояния, хвастался, что скоро в Красном Знамени построят агрокомплекс, газ уже ведут, дела пойдут… «Приедете в следующий раз, ахнете! Фонари как в столице, в парке качели на моторчике, лодочки… Датчане каких-то шибко эксклюзивных свиней обещали завезти…»
Надежда Прохоровна почти не вслушивалась в мешанину из ругательных и патриотических речей, смотрела по сторонам и – ностальгировала. Почти до слез.
Родина милого мужа Васи. Через пятнадцать километров покажется погост с его могилкой…
Присматривает ли Матрена за могилой родного брата? Хорошо ли?..
Вася-то Матрену шибко любил. Сестра младшая, единственная, всегда лучший кусок оставлял – баловал. Если на заводе наборы заказные раздавали, всегда баночку-другую консервов откладывал – приедет в Москву сестричка, в деревню дефицит заберет, детишек и родителей побалует…
А уж как радовался, если сестра с семьей в столицу наезжала! Старался лишний день выходной взять, сводить племянников на аттракционы да в планетарий. Сестре с покупками помочь.
…Промелькнул за окнами «жигулей» поворот на прямую дорогу до Парамонова. Надежда Прохоровна повернулась всем телом и долго, пока та не скрылась, смотрела на дорожную промоину в густом подлеске, что вела в деревню…
Улыбнулась. Вспомнила, как, бывало, снимали они тут с Васей чистую обувку, вешали ее на шнурках через плечо и шли до Синявки босиком. Чтоб, значит, на той стороне неглубокой речки ноги обмыть, носочки городские надеть и чистым гоголем – по деревенской улице…
Весело шагали. Предвкушали радость встречи и застолье. На Васе связки сушек-баранок бусами висят, обе руки тяжелые котомки со столичными вкусностями оттягивают – конфеты фабрики «Бабаевская» и «Красный Октябрь», пряники, консервы…
У Надежды в котомках припасы полегче – чай «Три слона», подарки-тряпочки, мыло душистое, земляничное, хорошие папиросы для деда…
А то в деревенском продмаге какие вкусности? Слипшиеся конфеты-подушечки и полосатые крыжовниковые? Простые баранки городским деликатесом были! Вася связками, как новогодняя елка гирляндами, обвешивался!
Попозже такими гирляндами туалетную бумагу везли. Майонез, копченую колбаску, сосиски…
А что было, когда мясорубку матери в подарок доставили! Не описать. Такая роскошь.
Когда же это было? Надежда Прохоровна прищурилась – в пятьдесят девятом, кажется. Или уже после Никиты-кукурузника?..
Совсем память плохая стала. Радость-гордость, с какой свекровь приняла подарок, в память врезались – каждое слово благодарности и умиления Аграфены Васильевны помнила. Помнила, как та слезинки в уголках глаз платочком утирала, как соседки на городскую диковинку приходили посмотреть, да в каком порядке… Не забылся даже вкус тех первых котлет, что из мясорубки получились, а не рубились, как прежде, сечкой в корытце! Год только забыла.
А в каком году впервые салат оливье сделала для деревенского застолья, а? По сути, первый салат в деревне был, раньше кроме винегрета ничего мелко не крошили… Когда же это было? Ведь дед еще жив был… Все нос от миски воротил, яркий свекольный винегрет из поселковой рюмочной в пример ставил: мол, бледненький какой-то винегретик у тебя, невестка, поди, невкусный, пресный…
А попробовал – полмиски своротил. Докторской колбаски Надежда в оливье не пожалела, майонезом щедро полила, мягоньких яиц деревенских для беззубого деда в достатке накрошила…
Надежда Прохоровна вспомнила то застолье и усмехнулась. Полмиски дед умял, а спасибо не сказал. Упертый был – винегрет для русского мужика, да под самогоночку, завсегда лучше, острее будет! Нам эти ваши городские выкрутасы вроде бы и ни к чему.
Щи да каша – пища наша, огурец на тарелку целиком положил и – хрусти на здоровье, луком закусывай!
Но майонез каждый раз из Москвы ждал. Не говорил, но ждал. Надя с Васей везли из столицы стеклянные баночки под железной крышкой с пряной килечкой, Аграфена Васильевна загодя кастрюльку вареных яиц готовила, закуска получалась – объедение! Как раз для вредных беззубых свекров.
И на поминках свекру не просто черным хлебушком рюмку накрыли, а с килечкой… Как сам любил.
– А в Парамоново тоже обещали газ подвести, – отвлек водитель пассажирку от воспоминаний. – Говорят, земли вокруг Парамонова пустуют, будут там какой-то завод строить. То ли консервный, то ли битумный…
Диапазон местечкового сарафанного радио поражал размахом. От консервирования до битума распространялся.
Надежда Прохоровна не отвлеклась на комментарии, повернулась к окну и погрузилась в мысли. Как-то встретит ее Матрена? Десять с лишком лет ни слуху ни духу…
Обиделась, поди, когда Надежда в последний раз приезжала, да помочь как следует не смогла – руку правую только-только из гипса вынула и на продленный больничный лист к вдовой золовке мотнулась. Про перелом говорить не стала, не привыкла, чтоб жалели, да, видимо, зря. Подумала Матрена, что не хочет невестка в ремонте коровника помогать, городскую белоручку корчит…
Глупо получилось. Обе гордые, оправдываться негораздые…
Глупо.
Да жива ли еще Матрена?
Жива, наверное. На десять лет младше, живет на свежем воздухе, без магазинных пестицидов, на парном коровьем молоке…
Надежда Прохоровна вздохнула и крепко стиснула ручку новой плетеной сумочки. А как назад прогонит?! Как – накопила за прошлые годы обиды и, чего греха таить, в маразм впала?
Бывает ведь…
Отбивать телеграмму о приезде Надежда Прохоровна не стала не из страха и гордости. Почти не из страха. Подумала – незачем селянку в горячее время от работы отвлекать. Раньше ведь, бывало, Матрена как готовилась – за десять дней избу скрести начинала! Поросенка, кур под нож пускала! Частушки новые в тетрадочку записывала, блеснуть, чтоб, значит, перед городской родней народным парамоновским творчеством.
Певунья была. Певунья и плясунья. Дед вечно за сбитые на гулянках каблуки корил…
Городская бабушка тихонько улыбнулась. Найти бы ту тетрадочку заветную, да Арнольдовичу привезти, тот, мужик головастый, профессор, придумает, кому показать – прославится Парамоново забористыми прибаутками…
Окружную дорогу баба Надя помнила плохо и вздрогнула, когда, вынырнув из чистого светлого бора, жигуль попал на самый берег. Обрывистый, высокий, все озеро как на ладошке…
Впереди, на той стороне, показалось Парамоново, и сердце сжалось! В горле комок надулся, как будто вся кровь из съежившегося сердца туда перекочевала…
Живая деревенька… Живая, действенная…
Машина подъехала ближе, и от иллюзии действенности остался – пшик.
Надежда Прохоровна закусила губу: один дом заколочен, второй, третий… Дальше не видно. Матренина изба крайняя с этой стороны.
– Остановитесь здесь, – попросила шофера хрипло и, придерживая ватными руками сумочку, выбралась наружу.
Родимый Васин дом. Почти такой же. Яркая зеленая краска облупилась кое-где, повисла чешуйками, но все еще нарядная. Наличники белеют, на ставнях выпуклые деревянные цветы – их еще дед резал, кто-то недавно подновил… В палисаднике пышные флоксы ароматы источают, под ними желтый песик с жесткой шерсткой беснуется.
Охранник. Поди, нечасто машины рядом с этим домом останавливаются, дерет собачка глотку, старается…
Шофер вынул из багажника чемодан, выдернул ручку на всю длину, застыл.
Расплачиваться Надежда Прохоровна не торопилась. А ну как от ворот поворот? Матрена женщина своенравная, на язык острая…
А ну их, страхи эти! На могилку к Васе все равно сходить надо! Приютит кто-нибудь из соседей.
Бабушка Надя достала из кошелька три рыжие бумажки, протянула их таксисту…
Из-за дома, на лай собачонки, появилась Матрена Пантелеевна. В карамельно-розовых китайских шлепанцах с закрытыми носами, в полосатом костюме (по большому счету – пижаме) того же производства, в белом ситцевом платочке.
Несколько лет назад увидела Надежда Прохоровна по телевизору фотографию подружки английского лорда Чарльза – Камиллу Паркер-Боулз и прямо-таки остолбенела. С экрана телевизора улыбалась сестра Василия Губкина – Матрена из деревни Парамоново! Ну просто копия! Причеши немножко по-другому, глаза-губы подмалюй и на конкурс двойников – призы рубить.
Так что, человек с хорошим воображением вполне может представить выходящую из-за избы Камиллу Паркер в полосатой пижаме с Микки-Маусом во весь живот и ярких шлепанцах, напоминающих формой деревянные голландские башмаки-кломпы.
Матрена сощурила глаза, присмотрелась: кто это с форсом на такси к ее дому подкатил?..
Городская какая-то… Носочки, шляпка, сумочку возле груди тискает…
Охнула. Ладони к сердцу прижала:
– Надька… Ты?! – и, спотыкаясь о беснующуюся в ногах собачку, побежала к калитке. – Замолчь, Полкан!
Таксист оформил прощальным клаксоном звуковой фон сердечной встречи. Гудку заливисто вторил Полкан, родственницы общались придушенным волнением шепотом.
– Надька, глазам не верю – ты! Все утро тебя вспоминала, подумала – привиделась ты мне! – всхлипнула, ткнулась влажной потной щекой в шею невестки.
– Здравствуй, здравствуй, Матренушка… – Обычно сдержанная Надежда Прохоровна была готова разрыдаться от переизбытка чувств.
– Не чаяла и свидеться, – всхлипнула золовка. – Ну, пойдем в дом. – Поднялась на крыльцо, обернулась к гостье и недоуменно покачала головой. – Все утро только о тебе и думала, и надо же – приехала… – Удивленно разглядывая Надежду Прохоровну, взялась за дверную ручку, потянула. – Ах, бестолковка! Заперла ведь дом!
Удивленная в свою очередь, Надежда Прохоровна смотрела, как странно долго разыскивает Матрена ключи от врезного замка: раньше, когда ходили за дом на огород, дверей в деревне не запирали. Не хоронились.
Да и сейчас, по всей видимости, навык еще не наработан: Матрена никак не могла вспомнить, куда положила ключ, хмурилась, губами шевелила.
Потом нашарила его за притолокой и на конец-то распахнула дверь:
– Входи, Надежда. Сейчас чай поставлю, попозже баньку затоплю…
Прохладные полутемные сени навсегда пропахли немного больничным яблочным духом. В углу, на привычном месте, стоял большой алюминиевый бидон с колодезной водой, поверх его крышки лежал все тот же щербатый эмалированный ковшик со вставленной в полую ручку длинной деревяшкой.
За годы деревянная часть ручки отполировалась до полной гладкости, Надежда Прохоровна подцепила со дна бидона немного голубоватой парамоновской воды, напилась и…
Словно в прошлое вернулась! Помолодела лет на двадцать. Яблочный запах, вкус воды изнутри, до самого нутра, пробили! Память хлынула на голову тяжелым водопадом… Свекор с гружеными саночками тащит бидон от колодца, Аграфена Васильевна громко уговаривает корову не баловать на дойке, все сени сапогами и валенками заставлены – гости в дом приехали…
Едва не ударившись о низкую притолоку толстенной двери – сколько они с Васей шишек тут набили, помнится! – Надежда Прохоровна вошла в чистенькую светлую горницу, замерла у порога, чувствуя, как бьется в горле удушающий комок пульса… Огляделась сквозь подступившие слезы.
Изнутри дом как будто съежился. Навис потолком, сдвинулся стенами…
Бежевые в розовый цветочек обои немного засидели мухи по углам. Со старых пожелтевших фотографий неулыбчиво и строго смотрят свекор со свекровью – не просили прошлые фотографы молодую пару улыбнуться вылетевшей «птичке» или сказать «чи-и-из», как нынче принято. В каждой российской избе висят на стенах такие чинные фотопортреты неулыбчивых родителей, серьезных бабушек, степенных дедов в военной форме…
Надежда Прохоровна нашарила в сумочке очки, нацепила их на нос и подошла к цветной мешанине фотокарточек детей и внуков Матрены…
Елена… Дима… Сын улыбается, опираясь на броню могучего танка, Надежда Прохоровна присмотрелась к погонам – лейтенант еще… Сейчас, поди, полковник… Дочь Елена держит на руках годовалого щекастого карапуза – внук…
– Надь! – раздался голос Матрены. Золовка суетилась за фанерной перегородкой, отгораживающей кухню от комнаты, ставила на плиту чайник, метала припасы из холодильника. – Ты чемодан-то в Еленкину комнату определи! Там кровать чистая, комната прибранная…
Прибранная. Видать, ждет мать детей в гости каждую минутку, любую пылинку в их комнатках сдувает…
Надежда Прохоровна вернулась в сени, высоко подняла чемодан и, не касаясь его колесиками чистых половиков, пронесла до узкой девичьей светелки с панцирной кроватью, украшенной горкой мягчайших подушек под кружевной накидкой. Поставила чемодан под полированный письменный стол Елены Ковригиной. Огляделась – отличница и родительская гордость Леночка улыбалась гостье с большой школьной фотографии. На груди отличницы сверкает эмалью комсомольский значок, два пышных белых банта украшают аккуратную русую головку…
Дал Господь Матрене деток. Не поскупился на радость. Дима танковое училище окончил, Еленка на учительницу выучилась…
Надежда Прохоровна достала из чемодана пакет с гостинцами и вернулась в горницу. Походя бросила взгляд на безукоризненно заправленную Матренину постель в углу под окошком и зацепилась взглядом за молоток, лежащий на стуле в изголовье кровати.
Удивилась. Аккуратистка Матрена гвоздь вбивала и забыла инструмент прибрать?
Потом вспомнила запертую входную дверь – это днем-то, когда сама в огороде?! – нахмурилась и пошла на звон посуды к кухне.
Матрена заварила чайник и щедрыми ломтями нарезала колбасу.
– Какая же ты молодец, Надька, что приехала! – говорила и ласково щурилась. – Прям сказать не могу – какая молодец! Тыщу лет не виделись! Неси чашки в горницу, чай поспел.
Надежда Прохоровна взяла две большие чашки в алых маках, но из кухни не ушла, постояла немного и все же задала вопрос, мучивший ее последние минуты:
– Матрен, а что – в деревне не спокойно? Шалят?..
Большущий острый нож промахнулся мимо батона полукопченой колбасы, золовка подняла на гостью округлившиеся глаза…
– А ты откуда знаешь? – выговорила едва слышно и, замерев в удивлении, разглядывая невестку округлившимися глазами, прижала руку с ножом под грудью. – Сказал уже кто-то?!
– Чего сказал? – пытливо проговорила гостья.
– Дак это… про убийство…
– Про убийство? – подняла брови баба Надя. – А кого убили?
– Дак Федьку! Соседа нашего.
– Нет, – задумчиво покрутила головой Надежда Прохоровна. – Мне никто ничего не говорил. Просто у тебя молоток рядом с кроватью лежит, и дверь ты стала запирать.
Матрена так и села на табурет. Поглядела на родственницу слегка восхищенно и покачала головой:
– Неужто не врали в газете… Неужто ты сама… Ты, Надя, взаправду все сама заметила и сразу поняла – шалят в деревне?
– А чего ж тут замечать? – пожала плечами Надежда Прохоровна. – Все на виду – и молоток, и запертая дверь.
– Ну и ну, – проговорила Матрена Пантелеевна. – Прав Фельдмаршал, не все в газетах враки…
Сколько помнила Надежда Прохоровна Матрену Пантелеевну, та всегда отличалась редчайшим скепсисом по отношению к печатному слову. Просто до бешенства невестку доводили статьи про «славные колхозные будни», про «битвы за урожай», про «знатных доярок», которым лучших колхозных коров подпихивают и рекордсменок делают. Родись Матрена Пантелеевна чуток пораньше, загремела бы на Колыму, как ярая антисоветчица, и не вылезла бы оттуда до самой перестройки.
Хотя… если вспомнить, и при перестройке Матрену могли в психушку запереть. «Пятнистого» Михаила Сергеевича она тоже не шибко жаловала, жалкую участь и вечный позор ему предрекала. (Наверное, по общей неуживчивости характера и невозможности удержать ядовитый язычок на привязи.)
– А что за Фельдмаршал такой? – слегка улыбнулась воспоминаниям Надежда Прохоровна.
– А, – отмахнулась золовка. – Баламут один. Ты его, наверное, не вспомнишь – Сережа Суворов. Карпыч. Раньше важный был, с портфелем под мышкой по деревне бегал – заведовал почтой в Красном Знамени, бо-о-ольшой начальник. Нынче на пенсию выпихнули, так поутих. К народу приблизился.
«Язва, – с ухмылкой подумала Надежда Прохоровна. – Как есть – язва. Ничуть не изменилась, языком как бритвой бреет».
– Он про тебя статью в газетке еще давно вычитал, так нынче три недели за мной хвостом ходил – вызывай да вызывай родственницу из Москвы для следствия! Чуть умом от его трескотни не тронулась… – сказала, запнулась и, неловко хмурясь, поглядела на гостью снизу вверх. – А может, и зря не тронулась… Зря тебя не вызвала… Может, и был бы Федька живой… А я с молотком у кровати, в запертой избе от духоты не маялась… У меня ведь, Надежда, вчера днем кто-то в избе пошарил…
– Обокрали?! – ужаснулась Надежда Прохоровна и села на краешек лавочки у печки.
– Да нет, – отмахнулась золовка. – В серванте, где документы и всякие бумажки лежат, пошарил, но ничего не взял.
– А было что взять?!
– Дак… рублей пятьсот от пенсии остались… колечко золотое, сережек пара…
– Странно, – свела брови к переносице «знаменитая» московская сыщица. – Для лихого человека – рубль пожива.
– Вот то-то и оно! – стукнула кулаком по столу Матрена. – Я как шмон-то этот обнаружила, чуть умом от страха не тронулась! Одна ведь! Полкана пинком перешибешь! Один толк от него, что звонко брешет.
– А где ты была, когда в доме шарили?
– В огороде.
– А почему Полкан не брехал?
– Так собаки не брехали, когда и Федьку убивали, – понизив голос до зловещего шепота и приблизив раскрасневшееся лицо, проговорила парамоновская жительница. – Наш это кто-то, Надька. Собакам хорошо известный. Мой-то Полкан самый звонкий на деревне, так даже разик не брехнул, когда по дому шарили…
– А ты уверена, что шарили?
– Так тесемочка от папки с документами в щели торчала, – все тем же трагическим шепотком, от которого мурашки по спине бегали, докладывала Матрена. – Я как в дом вошла, сразу непорядок заметила. Торопился кто-то, бумажки не в полном порядке оставил, не как у меня было. – И вдруг прижала обе руки к впалой груди. – Христом Богом тебя, Надежда, молю – найди лиходея! Я ж сегодня ночью ни минуточки не спала! От каждого шороха вздрагивала да за молоток хваталась!
