Шесть граней жизни. Повесть о чутком доме и о природе, полной множества языков

Хотя вопрос в том, насколько они свободны.

Между свободой и объединением, одиночеством и общностью существует динамика, и у птиц она проявляется весьма ярко. В своем крылатом бытии они отмечены воздействием смен времен года, влиянием окружающей среды и генами, накопленными многими поколениями. Кроме того, они ищут друг в друге и проводников, и защитников. На птичьем базаре острова Стура-Карлсё я видела тысячи кайр, теснившихся вплотную друг к дружке, поскольку тогда риск стать добычей хищных птиц уменьшался, а соседи, нырявшие в море, показывали, где есть рыба.

Одновременно все они были уникальны, и каждая птица находила свое яйцо среди четырнадцати тысяч других. Каждый только что вылупившийся птенец опять-таки узнавал в оглушительном гаме голоса родителей. Он слышал их еще в яйце, сквозь скорлупу, и различал среди тысяч других.

Сходным образом дело обстоит повсюду. Еле заметные нюансы отличают уникальные яйца, уникальных птиц и уникальных певцов, ведь жизнь состоит из миллиардов существ с судьбами, не поддающимися никакой классификации. В осенних формациях перелетных птиц это не проявляется, но зато весьма заметно, когда они весной возвращаются обратно. Тогда групповое ощущение, царившее во время осеннего перелета, как ветром сдувает, и коммуникация меняет характер. В том же воздухе, что прежде нес слитные птичьи стаи, теперь разносятся пограничные песни, которые будут держать на расстоянии самцов того же вида.

Ведь песня сообщает не только о принадлежности к определенному виду. Она комбинирует «я» и «мы», словно имя и фамилию, и «я» раскрывается в тончайших своих оттенках, которые и заставляют самочку выбрать из многих именно этого певца. Впоследствии его своеобычность обеспечит всему виду еще больше вариаций.

Мне казалось, в этом птичьем хоре, где все являют свое крохотное «я», сквозит легкая трогательность. Запоздалая трель лазоревки и та претендовала на центральное место. Хотя почему бы и нет? Бесконечное крещендо Большого взрыва началось с крохотного средоточия всех возможностей. Пожалуй, и несколько простых нот тоже могут иметь значение.

Песня говорит нечто большее, чем «я здесь». Я заучивала птичьи песни с помощью словесных цепочек. В таких птичьих разговорниках пеночка говорила: «Милая мама, мне можно в кино?» – а овсянка говорила по-английски: A bit of bread and no cheese. Эти цепочки сообщали ритм, но не смысл, а сочетания букв не передавали звуков, какие пытались изобразить. Песня черного дрозда решительно не «тру-тру-трули-тру-тит-тит».

Птицы общаются музыкальными тонами, мы же относимся к сравнительно музыкально-глухому виду. Мы не слышим ни обертонов, ни семисот пятидесяти тонов, какие за минуту способен издать крапивник. Песенка зяблика и та имеет тонкости, которые мы слышим, только если замедлить ее в десять раз.

Кроме того, горло у птиц не такое, как у нас, их голосовой орган – сиринкс – может воспроизводить разом несколько тонов. В греческой мифологии Сиринга (Syrinx) – нимфа, спасшаяся от любвеобильного бога Пана, превратившись в тростник. Когда он разочарованно дохнул на стебли, тростник запел, и Пан сделал из него флейту-сирингу, которая выпевала разом несколько тонов. В сиринксе птиц на одном дыхании без слышимой паузы формируются невероятно быстрые, сложные звуки, так как их воздушный мешок занимает треть тела и они делают в секунду два десятка вдохов.

Похоже, птицам важна и красота. Когда они поют особенно удачно, тело даже получает химическое вознаграждение в виде дофамина и окситоцина. Так происходит в особенности осенью, когда песня не маркирует территорию и не приманивает самочек, а просто поется, и всё.

И наслаждаются звуками не только они сами. Когда около ста тысяч лет назад мои собственные пращуры обзавелись гортанью, им захотелось подражать птицам. Древнейшие найденные музыкальные инструменты – это флейты, зачастую сделанные из птичьих косточек. Позднее, когда возникли слова, только поэзия могла создать что-то сродни песенной интонации, ритмам и звукам, ибо лирика уходит корнями в музыку. Греческую поэзию первоначально декламировали нараспев, и Аристотель полагал, что восходящий тон ямбов подходит для танцев.

О чем же думал Аристотель, гуляя по Лесбосу и слушая птиц? Думал ли он, что они отчасти угадывают то, о чем он писал: поэзию, небо, душу и быстротечность жизни? Может быть, он сравнивал птичьи песни с собственной поэтикой, как бы в грамматике музыкальных тонов?

Я бы охотно обсудила с ним всё это. Его бы наверняка заинтересовало, что ученые выяснили о воздействии музыкальных звуков. Возгласы, какие слышишь как от собачников, так и от родителей маленьких детей, могут, например, двумя тонами выразить разные вещи. Короткие звуки, если понижаются, предостерегают и выражают неодобрение («Фу-фу!»), а если повышаются, становятся приказом («Ко мне!»). Длинные звуки, когда они понижаются, ощущаются как более мягкие и успокаивают («Тс-с! Тс-с!»), а повышаясь, подбадривают («Хорошая девочка!»). Носитель эмоции – интонация, которую воспринимают даже те, кто не понимает слов. Может быть, ритм бессознательно напоминает биение сердца матери, услышанное в утробе? Если она была спокойна, сердце билось медленно, а если возбуждена или напряжена – быстро.

Аристотель действительно хотел понять мир птиц. Меж тем как его ученик Теофраст с головой ушел в лилии и майоран, сам он вникал в особенности ста сорока видов птиц, начиная от формы и функции клювов и кончая яйцами и тонкостями яичного желтка. Но прежде всего ему хотелось разобраться в жизни птиц. Он первым попытался объяснить их ежегодные миграции, собрал на удивление много наблюдений, связанных с птичьим пением, и обобщил их.

Например, он заметил, что птенец, только что вылупившийся из яйца, петь не умеет: пению надо учиться. Когда птенцы в гнезде слушают своего поющего отца, в их мозгу разрастаются сети нервных клеток. При отсутствии учителя песня станет неузнаваема. Мелодии тоже необходимо отрабатывать десятки тысяч раз, сравнивая с воспоминанием о песне отца. И все-таки результат будет иметь небольшие индивидуальные отличия.

Люди тоже учили птенцов петь. В XIX веке немецкие лесничие выкрадывали птенцов из гнезд снегирей и, когда кормили их, насвистывали простенькие мелодии. Как ни странно, птенцы подхватывали мелодии, хотя это могли быть фрагменты народных песен или что-нибудь из классики, а снегири вообще-то петь не мастера. Скворцы достигли в подражании мелодиям куда большего; так, в свое время у Моцарта был ручной скворец, который научился высвистывать небольшую тему из одной его фортепианной сонаты.

Однако лучшие имитаторы – попугаи. В дикой природе это птицы общественные и коммуникабельные, а находясь среди людей, они могут подражать как мелодиям и инструментам, так и интонациям и фразам. Аристотель действительно как будто бы немножко с ними разговаривал, поскольку указывал, что от алкоголя они становились весьма дерзкими. Может, на Лесбосе он разделил с попугаем бокальчик рецины? И пусть обмена мнениями, как в афинской Академии, не получилось, но он справедливо предположил, что и другие виды могут иметь свой язык. Здесь он тоже был первопроходцем.

Наиболее ярко дар речи проявляется у серых попугаев жако, ведь, согласно Книге рекордов Гиннесса, один из них обладал словарным запасом в восемьсот слов. Но самым знаменитым стал серый жако по кличке Алекс. Исследовательница Айрин Пепперберг обучила его начаткам английского по совершенно особой причине. Она хотела показать, что птицы понимают абстрактные понятия и сложные вопросы.

Поскольку губ у птиц нет, Алексу было трудно произнести звук п, но мало-помалу он овладел сотней слов, с помощью которых его и тестировали. Он без труда идентифицировал пятьдесят предметов, семь цветов, пять форм и разные материалы. Понимал цифры от одного до шести, а кроме того ноль, или ничто. Различал такие понятия, как «больше» и «меньше», «одинаковые» и «разные». Умел он выражать и свои эмоции и, когда чего-нибудь не желал, решительно говорил «нет». Если ему чего-то хотелось, он порой использовал слова весьма творчески. Яблоко, apple, он называл banerry, потому что вкусом оно напоминало банан, banana, а выглядело как вишня, cherry. Пирожное он именовал yummy-bread, то бишь «вкусный хлеб».

Слова он заучивал, наблюдая за двумя ассистентами, которые сидели перед ним и просили друг у друга разные предметы. Чтобы ему было легче идентифицировать себя с ними, они пытались принимать птичьи позы, но Алекс подхватывал и их реплики, обращенные друг к другу, и применял их как надо. Хотя человеческие слова для птиц не характерны, они позволили проникнуть в чуткий мозг Алекса. Этот случай доказал, что птицы способны понимать как абстрактные понятия, так и сложные вопросы.

Касательно ментального мира птиц люди явно во многом ошибались. Недооценивали их интеллект, а равно и коммуникацию. Мало того что множество тонов ускользают от нашего слуха, но и внутренний порядок звуков тоже имеет значение. Американские буроголовые гаички разными способами комбинируют шесть нот, примерно как слоги разных слов.

Сравнимо ли птичье пение с нашей речью? И Аристотель, и Дарвин были готовы это признать. И, как выяснилось, связь действительно существует, хотя кроется глубоко в мозгу птиц. Пока ученые занимались обмером черепов, птицы угодили в самый низ интеллектуальной шкалы. Когда же биологи стали вникать в устройство нервных клеток мозга, то оказалось, что и у нас, и у птиц они связаны между собой сходным образом, а вдобавок обучение происходило примерно в одних и тех же участках мозга. Разница лишь в том, что птичьи нейроны плотно насыщены быстрыми связями, поскольку объем мозга меньше.

И это еще не всё. За сходствами обнаружилась и общая генетика. В 1998 году был открыт ген, получивший заковыристое наименование Forkhead box protein P2, сокращенно FOXP2. В обиходе его называют геном речи, поскольку его мутации могут вызывать речевые затруднения, а возможно, и аутизм. Но этот ген есть не только у нас. Его нашли также и у других животных, когда мутации создавали аналогичные проблемы; так, например, у птиц его мутации вели к заиканию или к трудностям с подражанием.

Высоко надо мной на верхушке сосны распевал черный дрозд, ничуть не заикаясь. Нейроны соединялись молниеносно, и если песня действительно речь, то черный дрозд – лингвистический гений. В целом он не хитроумнее монотонно воркующего голубя или нечленораздельно каркающей вороны, ведь бывает и молчаливый ум, а речь имеет несчетные варианты. Но птичье пение среди них, пожалуй, наиболее красиво. Поскольку начинается оно весной, а потом смолкает, в нем сосредоточена яркость мимолетного. Как и в наших песнях, речь там, наверно, идет о всё той же древней любви, и тем не менее все птицы умудряются сделать свою версию чуточку личной. Вот так жизнь и поэзия продолжают свою вековечную тему.

Перелетных птиц я встретила не так уж много, потому что большинство, кажется, зимовали на участке. Наконец прибыли железные бочки, которые будут собирать дождевую воду с крыши. Когда их с грохотом подкатили к углам дома, я пригласила продавца на чашечку кофе, а после того как поблагодарила его за доставку, он рассказал, что бочки объездили чуть не полмира. Сперва из какой-то экзотической страны в них привезли сок в гавань Роттердама, а оттуда они отправились к какому-то смоландскому оптовику. Мысленно я ассоциировала их путешествия с миграцией перелетных птиц. Птицы следовали за жарким солнцем, а бочки с золотисто-желтым соком составляли им компанию. Когда вдали, у пролива, загалдели чайки, мне даже показалось, будто я почуяла атмосферу транзитной гавани этих бочек.

В таком вот настроении я, оставшись одна, собиралась пообедать. Пока разогревалась привезенная из города рыбная запеканка, я отмыла садовый стол, унаследованный от прежних хозяев. Какая-то птица, понятия не имеющая о застольных манерах, оставила там свою визитную карточку, и, прежде чем принести запеканку, я постелила скатерку. Запеканка соблазнительно пахла, и для полного удовольствия недоставало лишь холодного пива. Чтобы сходить за ним, мне потребовалось полминуты, но внимательной птице этого хватило. Когда я вернулась, посреди запеканки стояла сизая чайка.

Молниеносная атака с ясного неба. Я вообще не видела ни одной чайки, а они учуяли запах рыбы еще с пролива. И сейчас чайка с перепачканными соусом лапами спокойно взлетела. Рыбное филе было уже съедено.

В юности я любила чаек за их парящий полет над морем. В ту пору я знала о них не особенно много и в своей непросвещенной любви, вероятно, была далеко не одинока, ведь в 1970-е годы миллионным тиражом вышла повесть о чайке по имени Джонатан Ливингстон, которую затем экранизировали. Речь там шла о птице- философе, которая в одиночестве парила высоко над материальными склоками группы. С настоящими чайками у Джонатана было мало общего, ведь они очень общественные птицы. Когда в 1950-е годы нидерландский зоолог Нико Тинберген начал их изучать, перед ним открылся целый социум. Все телодвижения и все голосовые модуляции рассказывали о пище и опасностях, злости и подчинении, сотрудничестве и образовании пар, птенцах и подходящем жилье.

Подобно очень многим птицам, чайки перебрались теперь в населенные людьми места, где помойки и рестораны всегда обеспечивают их пищей. Крыши домов в качестве жилья надежнее прибрежных скал, и из окна своей стокгольмской квартиры я следила за всеми жизненными перипетиями семейства чаек, обитавшего на соседней крыше. Видела, как птенцы учились летать и как, когда один птенец упал с крыши, чайка-мать пикировала с воздуха на всех, кто приближался к нему по тротуару.

С той же легкостью, с какой перемещаются в воздухе, чайки передвигаются в любой среде. Пить они могут как соленую воду, так и пресную, а их меню простирается от рыбы до мелких грызунов и всего съедобного, что люди разбрасывают вокруг себя. Вдобавок они изобретательны: к примеру, энергично топая лапой по земле и имитируя дождь, выманивают дождевых червей. Даже видели, как они подманивают к себе золотых рыбок в прудах, держа в клюве кусочек хлеба. Смышленая чайка найдет тысячу способов пообедать. И с какой стати ей различать морскую рыбу и фабричную рыбную запеканку? Во всяком случае, пиво у меня осталось, и я могла добавить к нему бутерброд.

По-прежнему стоял светлый вечер. По-прежнему черный дрозд распевал надо мной свои песни с бесконечными вариациями, ведь в небесах нет границ. Высоко над землей они полнятся жизнью, так что, пока мой обед переваривался меж парящих крыльев, я чувствовала, что при каждом вдохе разделяю воздух с тысячами других существ.

В том числе с белкой, которая как раз скакала по крыше, где недавно устроила сцену. Сейчас она опять казалась вполне довольной жизнью, чем порадовала и меня. Хотя странно, что она вдруг исчезла с крыши. Подойдя к дому, я почувствовала: кое-что повторяется. Крыша была пуста, а новая сетка, которую плотники натянули между кровлей и стеной, была по-весеннему зеленой и свежей. Но вот ведь какая штука: в том углу, где у белки был старый вход, только что прогрызли новую дыру.

Жужжание у двери

Весна выдалась суматошная не только для птиц. До начала лета и мне, и рабочим надо было еще много чего сделать в доме, так что мои визиты туда участились. Белке я мешала до такой степени, что в доме ей разонравилось, а в этом отчасти и состояло мое намерение. Но на участок я приезжала с удовольствием, ведь как раз сейчас год открывался жизни. Пели птицы, набухали почки, просыпались мелкие насекомые. Их крылышки поблескивали скромно, неброско и всё же ярко.

Уже в марте в окно билась заспанная муха. Выгоняя ее на улицу, я думала о великом множестве насекомых, необходимых семейству большой синицы. Если муха сумеет найти партнера прежде, чем ее съедят, в течение месяца можно твердо рассчитывать на сотню тысяч новых мух, так что пусть летит искать партнера!

Немногим позже я помогла только что проснувшейся бабочке-лимоннице выбраться из дождемера. Это был солнечно-желтый самец, который, наверно, спешил покинуть свое зимовье, чтобы подготовиться к пробуждению самочек. Судя по всему, весенние эмоции завладели не только птицами. У бабочек тоже есть сердце, которое от запаха возможного партнера бьется быстрее, а у лимонниц, как мне показалось, страсть была особенно сильна. Спаривание может продолжаться неделю, и самец в самом деле отдаст самочке всё, в том числе питательные вещества и гормоны, которые повысят темп откладывания яиц. Стало быть, скоро на определенных листьях можно будет увидеть крохотные яйца лимонницы.

Прежде чем я сообразила, что жаждущим насекомым требуется мисочка с водой, маленький дождемер нечаянно стал для них ловушкой. Следующим в нем искупался крупный шмель. К тому времени, когда я выудила его из воды, он вконец выбился из сил, поэтому я сходила за ложкой сахарной воды. Спасательная операция явно получила достойную оценку. Когда он окунул в ложку свой хоботок, мне показалось, что его недовольство улетучилось. Шерстку он распушил с помощью лапок, демонстрируя акробатическую ловкость, и, когда она заблестела на солнце, мне захотелось погладить ее пальцем.

Я знала, какая мягкая у шмеля шерстка, потому что однажды мне довелось ощутить ее прикосновения. Как-то раз я в летний зной ехала в автобусе, и вокруг меня упорно кружил шмель. Возможно, от меня пахло цветочными духами, но его внимание было настолько назойливым, что мой сосед галантно вознамерился прогнать его, однако сумел только загнать его мне в вырез. Достать летуна оттуда галантность не позволяла, и шмель остался под блузкой.

Когда он там ползал, я чувствовала мягкую щекотку. Он меня не ужалил, поскольку я наклонилась, чтобы не придавить его, а может, вдобавок это был самец. Поскольку жало развилось из яйцеклада, обладают им только самки, да и те без необходимости его не используют. Обычно они сперва предостерегающе поднимают лапку или испускают неприятный запах масляной кислоты.

Тот шмель постепенно успокоился, и я тоже. Будь он уховерткой, я бы наверняка реагировала иначе. Несправедливо, конечно, но скелет у насекомых располагается поверх тела, и голый скелет вызывает неприятные ассоциации. Другое дело, когда у них яркие надкрылья, как у божьих коровок, или шерстка, как у шмелей. Ведь шмели по-настоящему пушистые: американские ученые насчитали на шмеле три миллиона тоненьких волосков – столько же, сколько у белки. Мне казалось, это неправдоподобно много, но, как бы то ни было, у меня они вызвали ощущение доверительной мягкости. В той долгой поездке, когда шмель отдыхал на моей коже, я решила выяснить о своем попутчике как можно больше.

Мой любительский интерес к биологии со временем изменился. В детстве меня завораживали экзотические млекопитающие вроде робкого окапи. Это странное животное выглядит как помесь жирафа, зебры и антилопы; мало того, у него есть еще и сходство с хамелеоном: глаза могут двигаться независимо друг от друга. Вплоть до XIX века эта живая сказка была науке неизвестна, так как пряталась в вековых джунглях Конго.

Но мало-помалу я поняла, что сказка может находиться совсем рядом. И необязательно среди млекопитающих, хотя с ними сопоставлять себя легче всего. Куда больше и древнее была совсем другая группа животных, и читать о ней – сущая научная фантастика.

Оказывается, есть существа, у которых пять тысяч глаз, уши в коленном суставе, вкус в лапах и трехмерное обоняние. Их речь, возможно, состоит из химии или вибраций и по-настоящему сложна. Уже двести миллионов лет назад они образовывали группу высокоорганизованных организмов, которая со временем стала чрезвычайно успешной. Сейчас они в совокупности весят втрое больше, чем все млекопитающие, рыбы, пресмыкающиеся и птицы, вместе взятые. Они насчитывают больше видов, чем все прочие животные, а на индивидуальном уровне в сто миллионов раз многочисленнее людей.

Короче говоря, насекомые – это полноправные представители биоразнообразия.

Воздушное пространство они завоевали задолго до того, как мелкие динозавры опробовали свои новенькие крылья. Стрекозы летали еще триста миллионов лет назад, а возраст самого древнего из найденных ископаемых мотыльков составляет двести пятьдесят миллионов лет. Поскольку насекомые малы размером и многочисленны, растут быстро и рано начинают спариваться, среди них возникает множество вариаций, а поскольку они обходятся малым количеством пищи, они успешнее других пережили земные катастрофы. Огромные динозавры вымерли, но пчелы, муравьи, жуки, кузнечики и вши сравнительно быстро оправились от неприятностей. Одновременно другие виды, в особенности птицы, развившиеся из динозавров, и цветы, возникшие из семян, упавших на выжженную землю, попали от них в зависимость. В итоге насекомые настолько вплелись в окружающую среду, что без них ее не станет.

К сожалению, мы не слишком их жалуем. Они кажутся крайне инородными, да и поставить себя на место исчезающе малой жизни отнюдь не легко. О тех, кто действительно совсем рядом с нами, например о комарах и блохах, никто вообще слышать не хочет. Потому-то насекомые были и остаются миром для увлеченных знатоков. Сама я не из их числа, но охотно слушаю тех, кто стремится передать другим свой энтузиазм. И я давно поняла, что исключительно благодаря насекомым весна полнится птичьим щебетом и цветами.

Пока что земля большей частью покрыта прошлогодней листвой и ветками, сорванными вешними бурями. Чтобы пробилась зелень, участок надо немного расчистить. Бывшие хозяева оставили в сарае инструмент для всякого времени года, от секаторов до ледобура, так что, разыскивая грабли, я могла заодно разобраться в этих сокровищах.

Однако нашлось там и кое-что другое. Возле кувалды валялось несколько заброшенных осиных гнезд. Я подняла их – до чего же легкие, словно сделаны из пылинок и крошечных крылышек, а ведь там помещалась растущая семья. Как эти невесомые жилища могли быть такими прочными?

Чтобы поближе рассмотреть конструкцию, я забрала гнезда в дом, который, кстати сказать, тоже послужил источником стройматериала. Возможно, осы обгрызали древесину возле двери на южной стене, где краска облупилась. Хотя едва ли можно счесть это повреждением, ведь при минимальном расходе материала результат был выдающийся. Недаром осы – первые на Земле производители бумаги. Из тончайшей бумаги – в жизни такой не видела! – были сделаны как бы округлые фонарики. Я осторожно положила их на кухонный стол и сняла верхний слой. Внутри сферы находился искусный плафон, полный шестиугольных ячеек. Некоторые были пусты, но в иных еще лежали мертвые осиные детки. Если бы они выросли, то приобрели бы индивидуальные отличия и все родились бы с талантом изготовлять бумагу, которую наполнили бы собственной жизнью. Ну чем не поэзия?

Лежа в одинаковых ячейках, полувзрослые осы выглядели невинно юными. Может, они бы посвятили внуков моей сестры в историю с цветами и пчелами? Хотя сами они не имели к этому прямого отношения: история была связана с их длинным генеалогическим древом. Ведь примерно сто сорок миллионов лет назад часть их насекомоядных предков устала охотиться на летучую добычу и начала добывать протеин из пыльцы. И это постепенно преобразило и их, и цветы.

Укорененным в земле растениям приходилось реализовать свое стремление к продолжению рода через посредников; до тех пор пыльцу с тычинок на пестики переносил ветер. Однако ветер капризен и ненадежен, так что пыльцы требовалось огромное количество. Собирающие пыльцу насекомые были куда лучшими курьерами. Поскольку среди динозавров мелкие цветки обнаружить трудно, на помощь пришли магнолии и водяные лилии, окружившие свои соцветия венчиком из лепестков. Другие цветы последовали их примеру и одновременно начали привлекать насекомых еще и нектаром, против которого те не могли устоять.

Тогда-то изменились и новоявленные вегетарианцы, которыми стали предки ос. Их верхняя губа и нижняя челюсть срослись в трубочку, через которую нектар всасывать легче, – вот так они превратились в пчел. С тех пор на протяжении ста тридцати миллионов лет цветы и пчелы осторожно старались удовлетворять обоюдные потребности: цветы – своей сладостью, пчелы – своим полетом. Мне подумалось, что это напоминает любовь; во всяком случае, именно это создало эдемский сад, где позднее появились мы.

Вклад ос в этот сад, пожалуй, менее очевиден, но ведь без них не было бы пчел. А поскольку они тоже любят нектар, то фактически могут участвовать в опылении; к тому же своих личинок осы кормят насекомыми, которых мы считаем вредителями. Яд в их жале считается менее сильным, нежели пчелиный. Так почему они не пользуются популярностью? Потому что не такие пушистые?

Многое в жизни может висеть на волоске, особенно для пчел, потому что пыльцу они переносят как раз на волосках. Кроме того, они превосходно взаимодействуют с цветами. На лету каждый ветвистый волосок приобретает положительный электрический заряд, тогда как заряд цветов на земле слабо отрицателен. То есть между ними возникает небольшое силовое поле, обеспечивающее более тесный контакт. Они в самом деле взаимно электризуются.

Что шерстка вдобавок греет, пчелам в тропическом климате не давало никаких преимуществ, а вот для шмелей обстоятельства сложились иначе. Когда сорок миллионов лет назад они появились в Гималайском регионе, температура там резко упала, так что шерстка оказалась весьма полезна. Благодаря ей шмели стали такими выносливыми, что их по-прежнему можно встретить у ледников. Медоносные пчелы обычно не вылетают при температуре ниже плюс шестнадцати градусов, тогда как шмели покидают гнезда уже при нескольких градусах тепла. Шмелиная матка способна даже перезимовать в земле под снегом благодаря своей шерстке и растворенному в крови глицерину, который не дает ей замерзнуть.

Обычно матка зарывается в почву где-нибудь на северном склоне, чтобы не проснуться слишком рано. Ждет, когда весеннее солнце прогреет почву и на северной стороне успеют появиться кой-какие цветы. Первый завтрак в году традиционно происходит на вербах, чьи мохнатые цветки чем-то похожи на нее. Женские цветки дают богатый энергией нектар, мужские – питательную пыльцу, а это необходимо для развития яиц, которые она носит после прошлогоднего спаривания. Хотя прежде ей надо найти для потомства надежное жилье.

Я заметила, что шмелиные матки уже успели проснуться. После встречи с той, что угодила в дождемер, я видела много шмелей, которые летали на участке, явно подыскивая себе жилье.

Привлекали их не вполне очевидные места. Мечта земляного шмеля – пустая мышиная норка с сохранившейся травяной изоляцией, а порой матка готова даже сразиться с мышью. Древесный шмель, напротив, ищет себе квартиру повыше, например в старой стене дома с воздушной изоляцией.

Так и есть. Пока я срезала сухие стебли мяты возле угла дома, рядом послышалось басовитое жужжание. Потом всё стихло. Через минуту-другую жужжание возобновилось, и внизу у стены появился шмель. Красноватый, как спасенный из дождемера, так что, возможно, та же самая особь.

Может, он меня запомнил? Как ни странно, шмели умеют распознавать людей. Или он смутно узнал место? Поскольку шмель был древесный, он в принципе мог родиться там годом раньше. И сейчас опять выполз из-под дощатой обшивки, чтобы побыть на воздухе. Происходило всё как раз возле скамейки, где я думала расположиться со своими бумагами, поскольку летом люблю работать под открытым небом. Солнце заряжает меня, как батарейку, а насекомые жужжат, словно динамомашина. Если шмель намерен поселиться на углу дома, мы могли бы в тишине составить друг другу компанию.

Так или иначе, он явно будет жить по соседству вместе со своей семьей, так что не мешало бы разузнать о нем побольше. Теперь я была вдвойне благодарна ученым, изучавшим поведение шмелей. Энтузиаст Дейв Гоулсон даже прикреплял к ним крохотные передатчики, которые регистрировали их полет, и вместе с другими исследователями детально разобрался в том, что происходило в их жилищах. В итоге я имела известное представление о весенней жизни в стене.

В отличие от некоторых белок, шмелю много места не требуется. Достаточно горсточки теплоизоляции. Из «утвари» есть только кувшинчики, которые шмелиха делает из воска, выделяемого железой на брюшке. Сформировав кувшинчики с помощью жвал и лапок, она мало-помалу наполняет их урожаем, собранным с разных цветов. Один кувшинчик – нектаром: он пригодится в те дни, когда она не сможет вылетать. В других хранится пыльца, смешанная с нектаром, а сверху она откладывает яйца. Проверив и запечатав кувшинчики, матка ложится сверху, словно наседка.

На брюшке шерстка у нее редкая, как на наседных пятнах у птиц, так что шмелиная матка находится в близком контакте с яйцами. Им требуется тридцать градусов тепла, и она чутко ощущает температуру. Если шерстки недостаточно, шмелиха разогревает тело, вибрируя крылышками. Таким же образом она повышает температуру и в полете, так что в принципе она теплокровна.

Несколько дней насиживания – и из яиц выходят личинки; они досыта наедаются пыльцой из кувшинчиков и закутываются в коконы, где за несколько недель превращаются в блеклых шмелей. Выбравшись из коконов, они сразу ползут к кувшинчику с нектаром, чтобы запастись энергией, после чего ползут к своей теплой матери, чтобы обсушить еще обвислые крылышки. Первая шмелиная детва немногочисленна и мала ростом, поскольку ресурсы покуда минимальны, но матери-шмелихе срочно нужны помощники. Отныне она посвятит себя только откладыванию яиц, и уже через несколько недель численность шмелиной молоди достигнет нескольких сотен.

Мне тоже пора составить план для семьи, ведь, хотя в доме можно жить посменно, в нем должны разместиться два поколения. К кроватям, стало быть, добавился раскладной диван, который сделал столяр, я же соорудила у обрывов на краю участка небольшие заграждения из веток. Надеюсь, они уберегут младших ребятишек от опасных вылазок.

А вот шмелиная детва, покинув дом, будет совершенно беззащитна. Они останутся в гнезде на несколько дней, заботясь о новых куколках и охраняя вход, но потом им неизбежно придется вылетать, чтобы добывать пищу. Для молодого шмеля это сложная задача. Снаружи караулят большие синицы, наловчившиеся обламывать шмелиные жала о ветки, а цветов, которые можно посетить, весной совсем немного. В сухую погоду нектара у них может оказаться маловато, да и вообще попробуй найди его, цветок-то.