Read the book: «Рядовой»

«Посвящается моему учителю Алексею Александровичу Меняйлову, заочным семинаристом которого я был более десяти лет. Именно его теорию я проверял на практике. Насколько успешно – судить вам. Всё, что я понял у Меняйлова, прекрасно, а что не понял – видимо, ещё прекраснее. Все мои достижения – благодаря Меняйлову, а все мои промахи – это моё тугодумство и косность мышления, неспособного побороть привычки и стереотипы.»

Пролог.

Война начинается не с выстрела. Она начинается с тишины. С той щемящей, звенящей тишины, которая повисает в воздухе после того, как захлопнулась дверь родного дома и звук защёлки прозвучал громче любого залпа. Ты остаёшься наедине со своим решением. Решением, которое уже ничем не изменить.

Что такое война? Что значит быть солдатом? Каково это быть солдатом на войне? Надеюсь вы поймёте это – прочитав этот дневник. Предупреждён, значит вооружен.

Если бы можно было рассказать в двух словах, то, наверное, не было бы этой книги. Я попытался рассказать о том, каково это. Насколько удачно? Судить вам!

Сборы.

«Чтоб ты жил в эпоху перемен!» Конфуций (Кун-цзы). Древнекитайское проклятие и (или) благословение.

Сталинград.

В ночь на 23 февраля 2022 года я работал на заводе, ковавшем победу в Сталинградской битве, а ныне штамповавшем батареи отопления для мирных домов. Ирония судьбы витала в воздухе, словно пепел забытой войны. То, что когда-то было символом победы, теперь служило обыденности, и в этом была своя горькая поэзия.

Я был киповцем. В мои обязанности входило следить за исправностью оборудования и чинить его. Нас все называли фиксиками.

Ночное небо над спящим городом-героем разрывали в клочья реактивные двигатели. Они выли не самолётами, они выли металлом. Это был звук-предвестник, звук-отверстие, через которое в наш мир хлынуло что-то чужое, тяжёлое и неумолимое. Это был не рев. Это был скрежет ключа, запирающего дверь в прошлую жизнь.

Я полез в сеть. И мир, каким я его знал, тихо и безвозвратно разлетелся на осколки, как стекло от ударной волны. Не было гула, только звенящая тишина в ушах. СВО – три буквы, режущие время, как стеклорез, оставляющие шрамы на календаре. Отныне всё делилось на «до» и «после».

Я не побежал в военкомат. Не бросил всё и не поскакал на Донбасс. Во мне говорил не страх. Говорил взрослый тридцатидевятилетний мужчина с долгами и обязательствами. Я решил доработать месяц, получить зарплату. Двадцать пятого февраля у меня был день рождения. Абсурд? Да. Но именно так и происходит: конец света всегда застаёт врасплох: у тебя запланирован обед, стрижка или день рождения.

Мы отмечали с Женькой и Ольгой. Парились в бане, как будто могли смыть с себя это всеобщее напряжение, запах мира, спорящий с грозовыми новостями. Потом сели за стол. Пришли Илюха с Наташей и разожгли мангал. Запах шашлыка, который всегда ассоциировался с миром, покоем, дружбой, теперь горько спорил с запахом надвигающейся грозы. То и дело говорили о том, что началось. Говорили общими, осторожными фразами, словно боялись спугнуть ту хрупкую норму, которая ещё оставалась.

Ворошиловград.

Страх перед неизвестностью, что ждала за порогом, заставлял меня отступать и находить новые оправдания, чтобы отложить поездку. Придя к Илюхе, Наташа посмеялась надо мной. Её смех был острым, как осколок стекла, и проникал в самое нутро. «Что, воин, испугался дождика?» И этот смех был страшнее любой вражеской пули. Он разил в самое сердце, в мужское самолюбие, заставляя усомниться в себе ещё до того, как ты усомнишься в своём решении.

Порог моего дома стал чертой, за которой зияла бездна. Вторая попытка была уже не попыткой, а ритуалом самообмана. Я купил билет, но он пролежал в кармане, растаяв, как прошлогодний снег, как последний клочок твёрдой земли под ногами. Я не поехал. Не сдал билет. Просто выбросил его, как ненужную ветошь.

И только с третьего раза, когда стыд перед самим собой пересилил животный страх, я махнул рукой таксисту и добрался до автовокзала Волгограда. Это было седьмого марта. Купив билет на автобус, я отправился в неизвестность, манящую и пугающую одновременно. Я никому из своих не сказал, куда и зачем еду. Я боялся их слов, их здравого смысла, их укоризненных взглядов. Я боялся, что их логика, правильная и неумолимая, как столетний дуб, сокрушит мой хрупкий, безумный порыв.

Добравшись до Ворошиловграда, я направился на ВВАУШ (высшее военное авиационное училище штурманов) в ОРБ (отдельный разведывательный батальон). Подойдя к части на КПП, я попросил вызвать дежурного по штабу, чтобы поговорить.

Вышел дежурный и сказал: – Никого нет, все на боевых.

«Вам нужны бойцы?» – выпалил я, чувствуя, как глупо это звучит. «Я здесь служил в пятнадцатом». Я ждал чего угодно: вопросов, проверки документов, даже подозрений. Но я не ожидал того, что последовало за этим.

Дежурный, человек с лицом, на котором застыла вечная канцелярская скука, даже не взглянул на меня. Он посмотрел куда-то мимо меня, сквозь меня и произнёс всего два слова, от которых весь мой пафос рассыпался в прах: «Мест нет».

Я не стал спорить. Не стал ничего доказывать. Я просто развернулся и пошёл прочь. Не с обидой. С холодным, ясным пониманием. Война меня не ждала. Она была гигантской бездушной машиной, а я был просто винтиком, который ей в данный момент не подходил. Моё желание, моя готовность умереть – всё это были мои личные проблемы. Система ответила мне на своём языке – языке штампов и отчётности. «Мест нет».

Развернувшись, я поехал домой.

Дождавшись зарплаты за март, я проколол курс лекарств, поставил пломбы и снова поехал в часть.

Вторая поездка в Ворошиловград.

Добравшись до ВВАУШ, я увидел, что флаг над частью спущен. Я вспомнил его. Разведчика пятнадцатого года. Он сидел на этой самой лавочке возле КПП, курил и рассказывал нам, молодым и глупым, сказки. Как только начнётся большая война, – говорил он, пуская кольца дыма, – нас отправят на самолётах десантироваться на парашютах под Киевом, как космодесант.

Мы тогда смеялись. Нам казалось, что это такая же выдумка, как рассказы о зелёных человечках. Большая война была абстракцией, концепцией, как конец света.

И вот она пришла. И его не было с нами. Но его тень витала здесь. Его наивная, почти детская фантазия о «космическом десанте» оказалась страшным пророчеством.

Я стоял у контрольно-пропускного пункта и понимал, что прошлое никогда не уходит. Оно ждёт. Оно прячется за нелепыми байками. И когда настоящее догоняет его, оно оборачивается и показывает своё истинное лицо. Лицо большой войны, которая всегда была масштабнее, чем мы могли себе представить.

У проходной меня встретил молчаливый иконостас. Десятки смартфонов, прибитых к стене грубым гвоздём-«соткой». Они висели, как трофеи или отрубленные головы: дорогие и дешёвые, новейшие айфоны и потрёпанные «самсунги». Каждый из них когда-то звонил маме, хранил фотографии любимой, ловил покемонов. Теперь это была просто груда пластика и стекла. Символом: главной военной тайной оказались не карты, а этот гвоздь, намертво вбитый в экран. Я стоял на КПП, переполненный мрачной, отчаянной решимостью человека, готового умереть, но не знающего, куда принести эту свою готовность в дар.

Вышел дежурный, и как в прошлый раз я спросил: – Вам нужны бойцы? Я здесь служил в пятнадцатом. А дежурный ответил заученной фразой: – Мест нет.

Два произнесённых им слова прозвучали как приговор. Весь мой пафос, вся моя готовность к самопожертвованию рассыпались в прах от этих двух слов.

Плюнув на эту затею, я поехал туда, откуда меня когда-то направили в эту часть, – в областной военкомат.

Областной военкомат.

Там царила иная реальность. У проходной толпились «покупатели» из Министерства обороны – скупщики человеческого мяса. Их холодные оценивающие взгляды скользили по нам, добровольцам. Но как только я упоминал о своей непогашенной судимости, их интерес таял как дым. Я был бракованным товаром.

Пока мы сидели на лавочке в ожидании своей участи, ко мне подошёл один из них. Увидев мой военный билет ЛНР, он оживился.

– Паспорт спрячь и никому не показывай, всегда показывай только военный билет!

Я ответил: – Хорошо.

Медкомиссия была фикцией. Ни одного врача. Просто принесли какие-то бумаги, которые нужно было заполнить: ФИО, место рождения, образование. Строки о ближайших родственниках и их телефонах – на понятно какой случай.

Двойка.

Так я попал в пехоту. Во вторую бригаду ЛНР. «Двойку». Нас поселили в казарме на Юбилейном. Напротив штаба висел потускневший плакат со Сталиным: «Кадры решают всё!». Мы проходили мимо него каждый день, и эта фраза въелась в подкорку, стала частью пейзажа. Там царила странная, выжидательная атмосфера. Студенты, получившие ранения в Рубежном, ждали демобилизации по недавно вышедшему приказу. РАВ-команда ( Ракетно артилерийского вооружения), занимавшаяся погрузкой снарядов для градов и жила своей жизнью. Их сержант с первого взгляда вызвал у меня дикую, животную ненависть, таково было его отношение к подчинённым. Это был не командир. Это был надсмотрщик.

Через несколько дней нас погрузили в машины и отправили куда-то на Урале. По дороге мы заехали на вещевой склад. Мне повезло, я получил обувь сорок шестого размера. Остальным повезло меньше: кроме сорок шестого, был только сорок первый. С одеждой было получше, но нас всё время подгоняли, как будто мы куда-то опаздывали. Кладовщики спешно избавлялись от залежавшегося товара, который должен был быть списан ещё в прошлой жизни.

Группа РАВ ждала нас в «Урале». У водителя мы узнали, куда едем. Нас везли не на фронт. Нас везли на короткую, отчаянную перековку. Курс молодого бойца длиной в две недели.

Полигон.

«Мы не решаемся на многое не потому, что это трудно; это трудно именно потому, что мы не решаемся на это». Сенека Луций Анней.

«Посылать людей на войну необученными – значит предавать их». Конфу́ций (Кун-Цзы)

Полигон Звёздный.

Мы прибыли на полигон восемнадцатого апреля, опоздав на два дня к началу учений. Опоздание стало нашим первым клеймом, печатью несерьёзности. Мир, который мы знали, остался там, за воротами, а здесь нас ждал контейнер-склеп, с потолка которого, словно слёзы небес, капал конденсат. Двадцать душ, сжавшихся в комок в железном чреве контейнера, слушали плач капель – предвестников ада. Дыхание наших тел смешивалось с сыростью, создавая новый, чуждый мир, где прошлое умирало, а будущее ещё не родилось.

Утром следующего дня нас отвели в класс, где мы просидели до обеда в ожидании неизвестно чего. Вокруг царила атмосфера ошибки, как будто мы оказались здесь случайно и скоро нас отправят обратно, потому что здесь мы никому не нужны. После обеда нас перевели в вагончики в пяти километрах от того места, где нас должны были учить воевать. Дорога до занятий занимала полтора часа пешего марша. Дорожная пыль, смешанная с потом, въедалась в поры, становясь нашей второй кожей.

На следующий день нас собрали в учебном классе. Атмосфера была такая, будто это какая-то ошибка и мы случайно попали сюда – нас здесь никто не ждал. Люди, вырванные из своего привычного мира, пытались понять и встроиться в новую парадигму жизни.

К нам подошёл офицер и спросил:

– Кто хочет стать танкистом? – голос офицера прозвучал как раскат грома в безветренный день.

В ответ ему была лишь могильная тишина.

– Хорошо, а кто хочет стать БМПистом?

Тишина стала ещё гуще, ещё звонче.

– Тогда зачем вы сюда приехали? – в его голосе звучал не вопрос, а приговор.

Кто-то пробормотал горькую и простую правду: – Нас никто не спрашивал. Сказали «грузитесь» – мы и поехали. Мы даже не знали, куда нас везут.

Так за пять минут решилась судьба двадцати человек. Нас разбили на тройки: водитель, наводчик, командир. Витёк записал меня командиром БМП, а сам записался водителем.

Водитель «Бэхи».

Единственным лучом света в этом царстве абсурда был молодой водитель «Бэхи», уже хлебнувший фронтового опыта. Его форма была такой же грязной, как и наша, но на нём она выглядела как боевая броня ветерана. Он не носил званий – он носил Знание. Оно горело в его глазах неярким, спокойным огнём. Не пламенем фанатизма, а ровным светом костра, у которого можно отогреть душу.

Он не читал нам устав. Он рассказывал нам, как отличить по вою в небе «прилёт» от «улёта». Как по звуку определить, миномёт это или гаубица. Почему нельзя пить из найденной фляги – не потому, что там яд, а потому, что предыдущий хозяин мог от страха слить в неё мочу, и твой собственный организм, отравленный этим коктейлем ужаса, сломается раньше, чем яд.

Мы сидели вокруг него, как первобытные люди у костра, впитывая не информацию, а инстинкты. Он не готовил нас к войне. Он давал нам инструменты для выживания на ней. Его слова были не приказами, а заклинаниями против хаоса. И этот единственный настоящий урок, оплаченный его кровью и страхом, стоил всего остального, чему нас учили на полигоне. Он был проводником в ад, куда нас уже бросили, но в котором он уже побывал и вернулся, чтобы рассказать, где там ступеньки. Это был единственный урок, который имел смысл. Мы жадно ловили каждое его слово, прекрасно понимая, что именно от этих нюансов будет зависеть наша жизнь.

Боевая подготовка или её призрак.

Мы прошли ускоренный курс боевой подготовки. Здесь я встретил своих старых знакомых, с которыми служил в ОРБ в две тысячи пятнадцатом году. Они провели для нас стрельбы и метание гранат. Мы познакомились с инструкторами из Словакии, которые обучали нас приёмам передвижения в парах и тройках. Мы отрабатывали выход на рубеж и стрельбу по мишеням, а также передвижение по местности и стрельбу из укрытий.

Экспресс-курс боевой подготовки был похож на скорую помощь, которая пытается воскресить мёртвого, похлопывая его по щекам. Стрельба, метание гранат… Всё это было, скомкано, мимоходом, как обязательный ритуал, от которого никто не ждёт результата.

В один из дней мы метали гранаты. Меня попросили остаться на выдаче. Мы открывали ящики с гранатами специальным ключом для вскрытия цинковых ящиков, который был внутри ящика. Он был похож на большой специфический консервный нож.

Батя удивился: – С какой такой щедрости нам выдали целую тысячу гранат?

Внутри лежали «сокровища» советского военно-промышленного комплекса – гранаты РГН и РГО с запалами восьмидесятых годов. Пластик от времени рассыпался в руках, как песок.

Система запала состояла из двух запалов и одного самоликвидатора. Если по каким-то причинам первый запал не срабатывал, на случай непредвиденных обстоятельств был предусмотрен дублирующий. Но если не срабатывал и второй запал, на этот случай был самоликвидатор. Даже с такой системой срабатывала треть или даже четверть всех гранат. Теперь нам стало понятно, почему нам так легко и в таком количестве досталось ценное военное имущество.

В один из дней я попал в наряд по кухне. Я делал всё как положено и даже больше, но повара решили, что я буду делать всё за них, но не тут-то было.

Видя несправедливость и то, как другие прогуливают работу, я сказал:

– Я не буду делать чужую работу и вообще уже перевыполнил норму в полтора, а то и в два раза.

На что мне сказали:

– Вон с кухни, мы всё расскажем твоему командиру.

Но дело в том, что командир привёз нас и сразу уехал обратно, и мы были предоставлены сами себе. Так что я ушёл с кухни, поругавшись и ничего не опасаясь. Да и чего бояться солдату, идущему на смерть?

Я ушёл с кухни, выиграв свою первую и единственную битву на полигоне.

Одному бойцу там очень понравилось, и он даже хотел перевестись туда и служить до конца войны.

Наладив контакты, бойцы начали возить продукты и выпивку. Вскоре у нас появились соседи – курсанты пятого курса военного училища, которые досрочно выпустились. В один из дней наводчика забрали на дежурство в столовую. Я решил пойти вместо него на стрельбище, но меня не пустили. Сказали, что стреляют только наводчики.

Я опять возмутился:

– Зачем я вообще сюда пришёл и что я делаю на этом полигоне?

В чём заключались учения для командиров БМП, я так и не понял. Да и как можно подготовить бойца с нуля за две недели, для меня осталось загадкой.

Жили мы в вагончике, в котором стояли двухъярусные деревянные нары, сколоченные из обычных досок. У входа стояла буржуйка. Одного человека мы оставляли охранять имущество в вагончике, чтобы он колол дрова и наводил порядок.

У нас был один кадр из психушки, который украл у соседей кроссовки. У него спросили:

– Где ты взял эти кроссовки?

Бабка ответил:

– Мне мама прислала в посылке.

Бойцы, которые давно служили с ним, пояснили, что мать ему никакой посылки не отправляла. И что он постоянно роется в чужих вещах. Бабка постоянно «исполняла»: то дверь в вагончик ночью откроет, то печку потушит. На гражданке он каждые полгода ложился в психушку. В конце концов его отлупили и заперли в контейнере, о чём потом пожалели, потому что он там всё обоссал.

За эти «косяки» Витёк забрал у него все деньги, которые у него были. Оказалось, что около двадцати тысяч рублей. Часть денег он отдал владельцу кроссовок, а остальные потратил на угощение для всех бойцов. Купил еды и выпивки.

Кто-то сказал:

– Это несправедливо – забирать у него все деньги.

На что Витёк ответил:

– А справедливо ли воровать чужие кроссовки? Или, может быть, справедливо, когда в военкомате загребают тех, кто не смог убежать или отмазаться, полагая, что с их болячками их не тронут? Вот скажи мне, как воевать с такими бойцами: с эпилепсией, дуркой, подагрой, сифилисом, наркоманами в ломке и тому подобными? Только у нас из двадцати человек четверых должны были списать по болезни.

Мы ещё шутили:

– Здоровые смогли убежать, а больных забрали. Вот и весь призыв.

Его слова повисли в воздухе. Мы были не армией. Мы были сборищем тех, кого не жалко. Калек, неудачников, безумцев и идеалистов, которые скоро окажутся на фронте.

Нам приходилось пилить и колоть дрова, ходить в наряды вместо того, чтобы заниматься боевой подготовкой. Это было в порядке вещей, но однажды я увидел, как один из бойцов, прибывших с нами на обучение, стоял на четвереньках и тщательно, с усердием, достойным лучшего применения, красил бордюрный камень. На полигоне. В двух шагах от учебных окопов, где нас учили воевать.

Я застыл, наблюдая за этим сюрреалистичным действом. На полигоне, в двух шагах от учебных окопов, где нас учили воевать, солдат на четвереньках выводил ослепительно-белую полосу. Это был памятник не нашей победе, а нашей системе. Памятник тому, что война не отменяет бюрократию – она лишь придаёт ей самые чудовищные, сюрреалистичные формы. Где-то в тылу жил человек, для которого отчёт о побеленных бордюрах был важнее отчёта о боевой подготовке. Он был абсолютно чист на фоне грязи, хаоса и подготовки к смерти.

– Зачем? – спросил я, уже зная, что ответ сведёт меня с ума.

– Проверка, – буркнул он, не отрываясь от работы. – Скоро приедут.

Где-то там, в тылу, жил человек, для которого побеленные бордюры на полигоне были важнее умения бойцов стрелять. Существовала система, в которой отчетность была важнее эффективности. Этот побеленный бордюр был таким же памятником нашей действительности, как и сгоревшие танки. Он был символом. Символом того, что война не отменила бюрократию. Она лишь придала ей еще более чудовищные, сюрреалистичные формы.

Концерт.

Первое мая ознаменовалось концертом на плацу – театром абсурда в чистом виде. Два часа мы простояли на плацу, слушая песни, которые казались насмешкой над реальностью. Это был не просто концерт – это было воплощение всего того безумия, которое называлось подготовкой к войне. Нам хотели поднять боевой дух патриотическими песнями, а вышло многочасовое стояние на плацу. Как будто нам мало боевой подготовки, так ещё и строевую решили провести, как будто мы на парад собирались.

Юбилейный.

Третьего мая мы вернулись с полигона в часть. Пришёл полковник, посмотрел на нас и что-то спросил. Первым делом я пошёл мыться в душ, потому что не мылся уже три недели. Во дворе казармы висел портрет Сталина с надписью: «Кадры решают всё!» Куда сдать гражданскую одежду, в которой я приехал, я так и не нашёл. Я положил их в шкаф в комнате, наивно полагая, что, возможно, когда-нибудь за ними вернусь. Те бойцы, что были в РАВ-команде, вернулись к своему прежнему делу. Им совсем не хотелось быть танкистами, остальных вскоре отправили в Рубежное.

Дорога на фронт.

Четвёртого мая мы ехали на фронт в утробе старого «Урала», который трясло на ухабах, как ореховую скорлупку. Ехали мы очень долго – часа три или четыре. Постоянно куда-то заезжали и стояли там по полчаса. Дорога до Рубежного проходила по грунтовым дорогам, а иногда и по пересечённой местности. Через несколько часов езды мы так испачкались, что глаза слипались. Пыль стояла густым туманом. Мне вспомнилась песня: «Эх, дороги, пыль да туман». И чтобы не сойти с ума от гула мотора, от пыли, забивающей глаза, от страха, от которого сосало под ложечкой, мы совершали наш магический ритуал. По кругу, из рук в руки, передавалась тёплая, противная водка, которая не пьянила, а лишь притупляла сознание, как удар обухом по голове. Мы пили её не для храбрости – для забвения. Чтобы на пару часов забыть об этой пыли и просто не думать… Трясущийся «Урал» был нашим ковчегом, уносившим нас от берегов здравого смысла в открытое море безумия. А водка была нашим топливом. Она была похожа на жидкий анестетик для души, которая уже начала болеть от того, чего ещё не увидела.

На подъезде к Рубежному мы остановились в квартале пятиэтажек, и мне бросился в глаза трофейный «Козак». Подойдя к бойцам, мы спросили:

– Где вы взяли такую машину?

Водитель ответил:

– Мы нашли её лежащей на боку в кювете.

Мы дивились и рассматривали этот экспонат, как на экскурсии.