Read the book: «Общество мертвых пилотов»
Траектория взлета. Зима. 1982
Из лифта пилоты-высотники попадали сначала в бронированный стакан, где их ждал первый пост внутренней охраны. В конце приемной галереи был второй пост. А ближе к ангарам – еще один, третий. И на каждом суровый взгляд прапорщиков и старшин, сдвинутые на брови пилотки, и на каждом нужно продемонстрировать пропуск, допуск, подтвердить идентичность отпечатка своего большого пальца отпечатку на матрице…
Беляков нервно одернул китель и подмигнул Кашину – командиру своей «двойки». Издержки секретности его все еще раздражали. Хотя за три года службы Беляков притерпелся ко многому. Хорошо хоть за секретность пилотам-высотникам надбавка полагалась, вместе с которой денежное довольствие, если считать со «звездочками», «пайковыми» и «полярными», выливалось в очень даже приемлемую сумму. Белякову, во всяком случае, хватало. Нет, если бы он женат был, как Кашин, тогда бы тоже постоянно нудил: денег нет, денег нет, а в конце каждого месяца планировал над родной частью в поисках десятки. А так ему удавалось изредка даже откладывать рублей по пятьдесят на сберкнижку. …
– Григорий, сбрось обороты, – проворчал Кашин. – У нас еще десять минут в запасе…
– Извини. – Беляков и сам не заметил, когда прибавил шаг. Видимо, в продуваемой сквозняками Центральной галерее, где по стенам ленивыми змеями висели толстые пучки силовых кабелей, а от каждого шороха поднимались волосы на загривке. Этот отрезок пути ему всегда хотелось проскочить как можно быстрей. Но и длинная галерея, и кривые внутренние переходы с их мертвым белым светом матовых плафонов остались, к счастью, позади. Уже слышны были успокаивающие звуки Стартовой зоны. Беляков приободрился. Оставалось свернуть налево, миновать короткий переход, а там и до первой линии ангаров недалеко, где будет многолюдно, как всегда, и в нос ударит острый запах канифоли…
– Здравия и благополучия, товарищ самый большой майор! – Беляков вытянулся и с показной гусарской лихостью прищелкнул стоптанными каблуками. Главному механику второй эскадрильи он всегда был искренне рад. Если на боевом посту смена майора Ковалева, никаких проблем точно не предвидится.
Седой майор, до этого увлеченно дирижировавший работой техников-сверхсрочников, неспешно развернулся к пилотам всем корпусом.
– Гриша, сокол ясный, ты сегодня не опоздал. Я потрясен. Не случилось ли чего?
– Еще как случилось, – вклинился в разговор Кашин, отразив на лице глубокую скорбь. – Не далее как позавчера попал наш Гриша под горячую руку комполка. И Железный Феликс ему такого пистона вставил, что лейтенант Беляков теперь по всей части летает на реактивной тяге. Еще ни разу никуда не опоздал. Не поверишь, Андреич, он даже на политинформацию вчера вовремя пришел.
– Попал под лошадь, товарищ майор. – Гриша улыбнулся, разводя руками. – Супротив стихии…
– Так вот, значится, как, – покачал головой Ковалев и с демонстративной суровостью сдвинул брови. – Ладненько, голуби мои, не задерживайте мне тут очередность. И не прохлаждайтесь долго в медблоке. Мне сразу за вами еще три «двойки» запускать. Нынче не понедельник, случаем?
– Понедельник! – хором подтвердили пилоты.
– Так и знал… Чую, веселье только начинается…
Медицинский допуск непосредственно перед взлетом – явная глупость. Никакой надобности в этой процедуре Беляков не видел. Если пилот здоров и уже прошел через длинную шеренгу белых халатов, то вряд ли с ним что-то может произойти за предполетные полчаса. Подписали бы допуск один раз, да и расслабились. Так нет. Ни собственного времени им не жаль, ни чужого. Впрочем, такие мысли Беляков вслух не высказывал. Даже когда бывал не в духе. С военврачами вообще шутить было опасно. Чувство юмора у них атрофировалось за первые полгода службы…
Давление у Белякова осталось в норме – сто двадцать на восемьдесят один. И пульс тоже не подкачал, так что фельдшер на него вообще не отреагировал. И даже взгляд не оторвал взгляд от журнала допусков. Отчего Гриша неожиданно огорчился. Казалось бы, совершенный пустяк. Подумаешь, не захотел с ним фельдшер поговорить. Но скрученные предполетным ожиданием нервы натянулись уже до предела. А тут еще подоспел новый повод для огорчений – лопнула боковая шнуровка высотного костюма…
– Вот же… – Гриша опустился на скамью и с раздражением грохнул кулаком по стальной дверце персонального шкафчика. От нее сразу отлетел кусок вздувшейся краски. – Как чувствовал, зараза! С самого утра день не по резьбе пошел!
– Не бери в голову, – посоветовал привычный к перепадам Гришиного настроения Кашин.
– Хорошо тебе, а у меня третий раз шнуровка лопнула в этом месяце. Да еще об ступеньку с утра споткнулся, когда из общаги выходил. Чуть нос не расквасил… Ты, кстати, особиста нашего давно видел?
– Давно, – насторожился Кашин. – А что?
– Ну, так… Из любопытства поинтересовался, – хмыкнул Беляков.
– Гриня, ты заканчивай эти свои фильдеперсы. По два круга сделаем – и на базу. Плохие приметы сегодня не принимаются… А со шнуровкой, если хочешь, могу помочь.
– Сам справлюсь…
Когда пилоты вернулись к ангарам, техники уже отбуксировали две угловатые высотные машины в Стартовую зону. Беляков огляделся, украдкой трижды сплюнул через левое плечо, автоматически пересчитал ступеньки трапа – их было десять, как всегда – и покосился на Кашина. Тот придерживался своего ритуала. Сначала подныривал под тяжелое брюхо высотной машины, стучал три раза по стальному фюзеляжу и только после этого возвращался к трапу, оглядывался на техников, смотревших на привычные манипуляции пилотов равнодушно – и смачно сплевывал через плечо. Трижды.
А на трап Кашин всегда запрыгивал трижды. Первый раз двумя ногами…
Откинув фонарь кокпита, Беляков втиснулся в кресло. Поворочался. Отрегулировал, не спеша, высоту подголовника, потом плотно нахлобучил шлем и пристроил датчики во все гнезда разъемов – два штыря в шлем, четыре в костюм. Провести восемь часов в неподвижности, да еще в узкой металлической норе – это не просто. Очень важно, чтобы ничего при этом не мешало. И чтобы все рычаги управления удобно лежали под руками. И мочеприемник высотного костюма не давил. И не соскочил при этом. Если наденешь патрубок слишком плотно, несколько дней будет болеть промежность, а если слабо – конфуза потом не оберешься. Оба варианта Гриша уже испытал на себе во время первых полетов. Его успокаивало лишь то, что через подобный конфуз прошли практически все пилоты из самого засекреченного полка советской стратегической авиации. Это как прописка. Оконфузился пару раз – и служи себе дальше спокойно…
Техники трудились сосредоточенно. Слышно было лишь легкое бряцанье магнитных ключей. Беляков закрыл глаза, потянулся, вытянув ноги по максимуму – насколько позволяла кабина. Бывало Грише даже нравилось это почти неуловимое ощущение предполетной подготовки. Вроде еще не на Высоте, но уже и не на земле. И окружающие это тоже понимают, оттого относятся к тебе совершенно иначе. Но сейчас каждое мгновение до взлета растягивалось какой-то бескрайней грязно-зеленой лентой. И еще раздражал острый запах жженой резины…
Старший механик смены распрямился и продемонстрировал Грише сцепленные кисти рук: «папа-мама». Значит, соединение силового кабеля с боевой машиной уже проверено. В ответ Гриша два раза медленно качнул головой и потянул на себя рукоять блока питания. Кабина ожила. Осветилась разноцветными шкалами. По бокам зелеными, а впереди и сверху – ярко-лимонными. Руки привычно забегали по всей ширине консоли. Первым делом проверили подачу энергии на все бортовые цепи. Если напряжение поступает как от главного, так и от дублирующего генератора, то все основные узлы и агрегаты к работе готовы. Замкнув оба контура электромагнитной изоляции и проверив все цепи еще дважды, Гриша по-пижонски выбросил вверх правый кулак с оттопыренным большим пальцем. И только после этого подключился к линии внутренней связи.
– «Башня», я – «Семнадцатый», вышел на стартовую готовность.
– «Башня» – «Семнадцатому», даю пятиминутный отсчет, – мгновенно откликнулся диспетчер из динамика шлемофона.
Вот и все.
Сердце замерло на долю секунды и рванулось вперед с удвоенной скоростью.
Беляков ухватился за рифленую рукоять и резко дернул ее на себя. Когда с громким щелчком зафиксировались боковые замки фонаря, почти все звуки остались снаружи. Еле слышно закрутились приводы транспортера, и тяжелая боевая машина плавно двинулась по короткой рулежной дорожке. Проплыла мимо желтых проблесковых маячков, нырнула под арку и с легким рывком затормозила в красном квадрате. За спиной упал трехслойный электромагнитный экран, и Беляков невольно поднял голову, оглядев сферический свод. Там, сверху, без малого тридцать метров земли и бетона. Вокруг трехметровые бетонные стены, выкрашенные в унылый серый цвет. Кричи, не кричи – абсолютно бесполезно. Все, что было до этой секунды, осталось в другой жизни. И в такие мгновения Грише с особенной ясностью представлялись средневековые склепы, где покойников находили совсем не в тех позах, в которых хоронили…
– «Башня» – «Семнадцатому», подтвердите готовность к взлету.
– «Башня», я – «Семнадцатый». Готовность к взлету подтверждаю, – бодро отрапортовал Беляков.
Сердце понеслось в галоп. Ладони в перчатках мгновенно вспотели…
– «Башня» – «Семнадцатому». Взлет разрешаю.
– «Семнадцатый» – «Башне». Вас понял. Взлетаю!
Штурвал на себя. Легкий гул генератора переходит в вой. Еще секунда. И еще… Что же так тянется время?
Щелчок автопилота. По телу прокатывается первая взлетная волна. Пальцы ног начинает сводить судорогой. Беляков быстро зажмуривается и начинает проваливаться в пугающее Ничто.
* * *
Тела как будто нет…
Вообще ничего нет…
Даже времени…
Объяснить, как это, когда ничего нет – практически невозможно. Беляков много раз пытался записать свои ощущения словами. Из любопытства, конечно. Но ничего у него не получилось. Две тетради исписал, измучился, но так и не нашел подходящих слов. Первое, что приходило в голову, – смерть. Но Грише, по трезвому размышлению, подобная аналогия пришлась не по душе. Во-первых, он еще ни разу не умирал, поэтому не мог точно знать, как приходит смерть. Во-вторых, мысли о смерти пилоту-высотнику были совсем некстати. И Гриша старался гнать их подальше…
Когда появляется время, то начинаешь осознавать тело. Оно пока еще невесомо. Его еще не ощущаешь, но уже понимаешь, что оно есть. А потом приходят темнота и тошнота. Уже чувствуются руки и ноги. Ими уже можно двигать. Правда, медленно и с трудом, словно плаваешь в парафине. И так продолжается неизвестно сколько. Множество долгих секунд. Или минут. Или часов. Точно определить невозможно.
А потом приходит паника…
Впрочем, опытный пилот с паникой справляется довольно быстро. Еще до того, как на горизонте разгорается светлая точка. Потом, свет становится все ярче. И вот он уже такой яркий, что глаза начинают слезиться, ты почти слепнешь, но ослепнуть на самом деле не успеваешь. Буквально в тот же миг весь мир словно выворачивается наизнанку, и ревущим водопадом обрушиваются на тебя и цвета, и звуки, и запахи. Значит, взлетный коридор остался позади. Пилот поднялся на свою Высоту…
На Высоте Белякова было лето и раннее утро. Зимой он всегда тосковал по пыльной жаре, а как только скромное северное лето набирало силу, его сразу начинало тянуть к снежной прохладе сугробов. Но сейчас над расположением части все проявления разумной жизни подавлял сорокаградусный мороз, и Гриша с удовольствием вдохнул остатки душной ночи пополам с терпким запахом выгоревшей на солнце травы. В узком проходе между старыми корпусами университета новое здание аспирантского общежития. Он тихо проскочил мимо заснувшего на вахте студента и поднялся к себе на второй этаж. Привычно поддал коленом по хлипкой двери, с хрустом провернул ключ и по хозяйски оглядел двенадцать квадратных метров казенной жилплощади.
Не разбежишься, конечно, но самые необходимые вещи поместились. Имелись в наличии и скрипучая кровать, и тумбочка без дверцы, и кургузый письменный стол, и самодельная вешалка из деревянного бруска, и чемодан под кроватью, заменявший книжный шкаф. А главное, что всему этому великолепию Беляков был единоличным хозяином. Студентом ему приходилось жить и в худших условиях, где почти в такой же маленькой комнатке четверо ютились официально, а еще один – нелегально, скрываясь от коменданта в шкафу.
Один такой после отчисления из института ухитрился прожить в Гришиной комнате почти год. Был он, правда, тих и беззлобен, совершенно не приспособлен к реальной жизни, и у сердобольных сокурсников просто рука не поднималась его прогнать. Да и куда? В родные Апатиты? Отец, по его словам, не перенес бы такого позора. Звали нелегала, кажется, Вовой, и найти другой угол он тоже не мог. По определению. Его даже в дворники не брали. Так и дрожал Вова целыми днями в шкафу, в ожидании регулярных комендантских налетов, а выползал из убежища исключительно по ночам. Обитатели общаги знали, что ночью Вова выходит на поиски пищи, поэтому открывать ему двери не спешили. Бывало, что часов до пяти утра бродил Вова по коридорам, пока очередная добрая душа, измученная вздохами и стонами, ни выставляла под дверь кастрюлю с остатками картошки. Вова в рекордный срок уничтожал пищу и сразу отправлялся назад – в шкаф, где затихал до следующей ночи…
Отогнать неуставные воспоминания помогала обычно рутинная работа, и Гриша заставил себя расправить покрывало на кровати, потом тщательно отмыл в ржавом умывальнике чашки, которые он с прошлого вылета так и оставил в тумбочке грязными, подмел пол в комнате худым веником, а грязь с коврика по старой привычке стряхнул в общий коридор. Время между пятью и шестью часами утра в любом общежитии – самое спокойное. Отчаянные любители ночной жизни уже разбредались по койкам, а рано встающие еще не успевали поднять свои спортивные тела. Гриша всегда любил это время. Можно было в относительной тишине набрать в чайник воды, дождаться, поклевывая носом, пока она закипит на старой электроплитке, а потом насладиться крепким ароматом чая…
Ближе к половине седьмого общежитие наполнилось звуками, которым не мешали тонкие перекрытия и перегородки. В Гришину комнату с бульканьем, ворчаньем, шорохом и скрипами стала пробиваться повседневная жизнь. Но Гриша был ей рад. На своей Высоте ему нравилось все. И плевать, что на Высоте на самом деле не было ни этого общежития, ни этой комнаты, ни мебели в ней. Не было и пыли, которую Гриша полчаса назад с таким усердием сметал веником. Все это появлялось только в тот момент, когда на Высоту поднимался именно он, Григорий Беляков, гвардии лейтенант двести двадцать седьмого отдельного полка группы стратегической авиации «Север» Военно-воздушных сил Советского Союза.
Высота Кашина, например, выглядит иначе. Эту тему они между собой никогда не обсуждали, но Беляков и так знал, что первый номер их «двойки» сейчас полулежит, втиснутый двукратной перегрузкой в кресло своей любимой многоцелевой «Сушки». Судя по международной обстановке, его боевая машина, обвешанная ракетами типа «воздух-земля» и «воздух-воздух», барражирует сегодня где-то в полутора десятках километров над границей между дружественным Афганистаном и враждебным Пакистаном. Кашин крепко сжимает штурвал и очень этим доволен. Он тоже может сейчас все. Вернее, почти все. У пилотов-высотников есть и ограничение. Оно единственное, но существенное. Сам пилот подняться на Высоту не может. Физически он остается на земле – в кокпите сложнейшего летательного аппарата, созданного руками талантливых советских инженеров из НПО «Энергия».
Впрочем, над этими странностями Беляков задумывался редко. После традиционной уборки в комнатке он придвигал свою скрипучую кровать поближе к подоконнику и, прихлебывая чай, следил одним глазом за тем, что происходило снаружи. Можно, конечно, вести наблюдение и лежа, глядя на потолок, но Грише привычнее было смотреть в окно. В отличие от большинства пилотов-высотников, Беляков пришел в полк с «гражданки», и все еще оставался для них чужим. И поэтому, видимо, получал от отцов-командиров самые простые полетные задания – наблюдение за объектами. Хорошо это было или плохо – Беляков тоже не задумывался. Ему просто нравилось непередаваемое и необыкновенное ощущение полной свободы, которое могла дать только Высота. А все остальное уже не имело значения…
Дробный стук в дверь застал Белякова врасплох.
– Гриша, немедленно откройте. Я вас прошу. Не прячьтесь, я таки знаю, что вы там!
Беляков скривился. Ему сейчас только господина Гольдберга не хватало…
Этот лысоватый, пижонского вида моложавый мужчина объявился в общежитии месяц назад.
– Хай, зовите меня Боб, – представлялся он всем и каждому, протягивая далеко вперед круглую розовую ладошку. – Я из Чикаго, Иллинойс. По обмену стьюдент-с.
На взгляд Гриши, Гольдбергу было никак не меньше сорока, и был он похож не на студента, а на сотрудника Центрального разведывательного управления. Впрочем, свое основное место работы Гольдберг и не скрывал. Наоборот, делал всем весьма прозрачные намеки, постоянно что-то вынюхивая и выспрашивая. И как только американец поселился в соседней комнате, Гриша потерял всякий покой. Его тихий персональный мирок стал сразу трещать по швам. Конечно, Гриша пытался избавиться от назойливого соседа, но все эти попытки оказались безуспешными. Отселить Гольдберга даже на другой этаж Грише так и не удалось. Комендант над ним только посмеялся…
После очередной серии глухих ударов в косяк Беляков сдался.
– Вам кого? – с демонстративной вежливостью поинтересовался он, приоткрыв дверь. Всего на пару сантиметров. Но этого хватило, чтобы американец смог воткнуть в образовавшуюся щель носок крепкого ботинка.
– Здравствуйте, Гриша. Не вы ли мне рассказывали, что все русские очень гостеприимны? – Гольдберг продемонстрировал свою зубастую улыбку.
– На свою беду… – Беляков вздохнул. – Знал бы, не рассказывал…
– Ой, Гриша, не преувеличивайте. Усталый еврей из Чикаго всего лишь хочет выпить стакан воды. Неужели мне и в такой невинной просьбе будет отказано? Пригласите меня, а я вам нашепчу что-то по большому секрету…
Воспользовавшись паузой, Гольдберг протиснулся в комнату, плотно прикрыл за собой дверь и развалился на кровати. Гриша поморщился, но нацедил ему воды из-под крана.
– Что это? – подозрительно поинтересовался Гольдберг.
– Вода, – с сарказмом пояснил Беляков. – Вы же пить хотели?
– А почему она такая… э-э-э… белая?
– Потому что лето. В это время года в водопроводную воду усиленно добавляют хлор, который убивает все вредные микроорганизмы.
– Если бы я был менее доверчивым, Гриша, то мог бы подумать, что под вредными микроорганизмами вы имеете в виду меня… – Гольдберг брезгливо отставил стакан в сторону. – И все же вы, советские – удивительный народ. Никто не смог бы выжить в таких условиях.
– Свои провокационные выводы, господин Гольдберг, оставьте при себе. Идите, идите, у меня и без вас много работы!
– Вы еще молоды, Гриша, поэтому прислушайтесь к совету того, кто прожил больше. Сейчас ваша работа – это я.
– С какой, интересно, стати?
– Да с такой! – передразнил Гришу Гольдберг. – Надеюсь, вас учили в вашем КГБ, что задачей первостепенной важности для любого разведчика является вербовка агентов вероятного противника. И вот он я, здесь, перед вами. Сам пришел, заметьте. На меня никто веревку не набрасывал. Почему же вам, Гриша, не сделать хотя бы попытку?
– Я не из КГБ. Я – аспирант кафедры сопротивления материалов. Сколько раз вам это нужно повторить, чтобы вы запомнили?
Гольдберг расхохотался.
– Все советские работают на КГБ, Гриша. Даже аспиранты. И даже те, кто никогда не выезжал дальше своего Сарапула. Только, увы, не многие об этом догадываются. Вот скажите мне: как отреагировал ваш босс, когда вы написали в отчете о нашей первой встрече?
Беляков отвернулся к окну и почувствовал, что краснеет.
Гольдберг заволновался.
– Что такое, Гриша? Вы скрыли наши встречи от КГБ?
– Ну, не совсем…
– Ой, я не могу, мне плохо! – запричитал Гольдберг, схватившись за голову. – Вы же закапываете себе могилу, Гриша! Или откапываете? Впрочем, какая теперь разница. Нет, я категорически отказываюсь вас понимать!
Еще несколько минут Гольдберг пребывал в несвойственной для него задумчивости, потом со вздохом встал, пнул ногой ни в чем не повинный табурет, и молча покинул комнату. Судя по выражению его лица, впереди Гришу ожидали лишь неприятности. И в это почему-то верилось…
* * *
– «Семнадцатый» вызывает «Башню». Посадку завершил… – Распухший от жажды язык слушался Белякова с большим трудом…
– «Башня» – «Семнадцатому». Вас понял. Посадку подтверждаю. Готовьтесь к транспортировке.
Под боевую машину завели крюк транспортера и по рулежной дорожке вытащили из Пилотажной зоны. У ангара ждали два техника. После восьмичасовой неподвижности все конечности пилота сильно затекали, и редко кому удавалось покинуть кокпит самостоятельно.
– Дальше я сам, – попросил Гриша, рывком стащил с головы шлем и на негнущихся ногах поковылял в медблок. Боль была везде. Но сильнее всего страдали ноги. В ступни будто кто-то заколачивал гвозди. И эти последние три сотни метров дались Белякову не просто…
– Как самочувствие? – вяло поинтересовался фельдшер. – Помощь требуется?
– Обойдусь, – буркнул себе под нос Гриша и первым делом опустошил три стакана с теплой водой из графина.
Вскоре показался и Кашин. Был он бледен сильнее обычного, но глаза горели, как два прожектора. Беляков с намеком прищурился. Кашин хмыкнул, жадно наполнил стакан водой, лихо опрокинул его в себя и украдкой оттопырил большой палец. Большего он сообщить и не мог. Все сведения о Высоте были строго секретны. Под грифом хранились и личные отчеты о боевом патрулировании, которые каждый пилот составлял собственноручно и тут же сдавал в секретную часть. Кто потом их читал – тоже секрет…
В этот раз Беляков закончил отчет всего за полчаса. Даже переписывать ничего не пришлось, как это бывало с ним неоднократно. Разгоряченный успехами, он решительно растолкал задремавшего секретчика – старшего прапорщика Куклю.
– Что, уже? – удивился тот и протяжно зевнул. – Чё так быстро?
Беляков пожал плечами и молча бросил на стол два листочка, густо исписанных аккуратным, но очень мелким почерком. Кукля суетливо подколол их в папку, прошил, расписался, подышал на печать и поставил синий оттиск. Папку сразу спрятал в сейф и закрыл дверцу на два замка. Гриша невольно проследил за всеми его манипуляциями, потом обернулся и вопросительно посмотрел на Кашина. Тот в ответ наморщил лоб и прикусил кончик шариковой ручки. Значит, дожидаться не имеет смысла. Дальше им не по пути. Кашина ждут дома, а Гришу ждет только темное офицерское общежитие, где даже лампочка перед входом позавчера перегорела…
Старшина-дневальный даже не попытался встать на тумбочку. Только покосился на товарища лейтенанта и молча приложил палец к носу. Беляков чертыхнулся. И когда только успел отморозить? И мороз-то плевый, не ниже тридцати пяти. Впрочем, это не важно. Поболит – и перестанет. Разве что кожа сойдет, но это невеликая потеря. Хуже, что опять вернулась жажда. Так бывает. Иногда Белякову еще почти сутки после приземления с Высоты неудержимо хотелось пить…
Свет в своей комнате он зажигать не стал, чтобы не разбудить соседа – лейтенанта Путинцева. Стакан и графин можно и в темноте найти. Трудно промахнуться и мимо кровати. Вся комната – двенадцать квадратов на двоих. Впрочем, соседство с Путинцевым Гришу устраивало. Витя – парень уравновешенный и неболтливый. Потомственный военный. Отец вышел в отставку из морской авиации. В транспортной авиации служит до сих пор его дядя. Да и старший брат, окончив в свое время то же Качинское летное училище, взлетает и садится сейчас на мысе Шмидта. В общем, лейтенант Путинцев родился за штурвалом самолета. Оттого, наверное, Высота не вызывала в нем никаких неуставных эмоций…
Гриша растянулся на своей койке и прикрыл глаза. Из головы никак не шел Гольдберг. Отсутствовал тот не долго. Не больше часа. А потом опять стал барабанить в дверь. Пришлось снова впустить.
– Гриша, я знаю, как нам все устроить, – заявил Гольдберг с порога.
– Кому – нам? – равнодушно уточнил Беляков. – Лично меня с вами ничего не связывает.
– Не придирайтесь к словам, Гриша. – Гольдберг заговорщицки подмигнул. – Нам, вам, им, – какая разница? Давайте сядем и соберем вместе факты. Что мы имеем на сегодняшний день? А имеем мы, я вам скажу, довольно непростую в своей сути ситуацию. Собственному руководству, как вы догадываетесь, я регулярно докладываю о наших контактах. Вы, по неизвестным мне причинам, о таковых категорически умалчивали. Вы спросите меня: и что? А я вам отвечу. Рано или поздно в вашем КГБ все это сопоставят и сделают необходимые выводы. Да, да, сделают, можете не сомневаться. Я вас уверяю, Гриша, не нужно никого недооценивать. Любая, даже самая секретная информация, имеет свойство просачиваться сквозь стены. И толщина этих стен не имеет ровно никакого значения. Я знаю массу примеров, когда люди засыпались на еще больших мелочах. Могу даже рассказать вам несколько. Впрочем, нет. Не стану отнимать ваше драгоценное время и расскажу только одну поучительную историю. Анекдот, по-вашему. Хотите?
– Не хочу.
– А я все равно расскажу. – Гольдберг хихикнул. – В этой истории есть очень великая доля правды. Вы слушайте, слушайте, не отворачивайте лицо. Этой историей однажды решили повеселить нашего Ронни, так с тех пор он ее повторяет как заведенный на всех своих брифингах для прессы. Было, в общем, так. Приехал однажды агент из Нью-Йорка в Ирландию. Но ему успели передать лишь, что местного агента зовут Мэрфи. А еще успели сказать пароль: «Какой хороший день, но вечер будет лучше». Заходит он, значит, в паб ирландского городка, заказывает виски и осторожненько так интересуется: а где я могу найти некоего Мэрфи? Бармен наливает ему порцию и говорит: если вам нужен Мэрфи-фермер, то он живет в двух милях по дороге за юг; если Мэрфи-сапожник, то он живет в соседнем доме; да и моя фамилия, кстати, тоже Мэрфи. Агент понимает, что выхода нет, залпом выпивает виски и произносит как бы в потолок: хороший сегодня день, но вечер будет еще лучше. Бармен развел руками и говорит: а-а, понял, это вам нужен Мэрфи-шпион… И что вы смотрите на меня так грустно, Гриша? Вам не смешно?
– Не очень, – признался Беляков. – Анекдот у вас с длинной бородой. В смысле, старый. У нас есть очень похожий.
– Про агента КГБ?
– Нет, про агента ЦРУ. Только не в Ирландии, а в Советском Союзе. У нас его спустили с лестницы. А пока он катился, то узнал, что ошибся адресом. Шпион Вася жил этажом выше.
– Видите, как много общего у наших народов! – усмехнулся Гольдберг. – В общем, я думаю, Гриша, что прятать голову в песок совершенно глупо. Но и сознаваться во всем спустя месяц тоже глупо. Что вы скажете своему КГБ? Там же ни на секунду не усомнятся, что я вас уже перевербовал. Вас даже слушать не станут, Гриша. Сразу отправят на лесоповал.
Белякову стало вдруг душновато. Такой вариант развития событий ему в голову почему-то не приходил. Ну почему, действительно, он не упомянул о Гольдберге? Надеялся, что разберется с настырным американцем самостоятельно. Не получилось. А теперь Гольдберг, похоже, прав. Рано или поздно, ему придется отвечать за свою самодеятельность. По всей строгости, как говорится, советских законов. Какова на самом деле их строгость Гриша представлял довольно слабо, но догадывался. Не вчера родился…
– Вы только не волнуйтесь, Гриша, – успокаивающе закудахтал Гольдберг. – Давайте, мы сделаем вид, что встретились только сегодня. И сегодня вы сможете смело доложить своему КГБ о том, что в зоне вашей ответственности объявился некий подозрительный человек. Зовут – Боб Гольдберг. Уверяет, что студент из Чикаго. А я, со своей стороны, гарантирую изъятие и уничтожение всех своих прежних донесений. Вас устраивает такой вариант?
– С какой это радости вам разрешат уничтожать документы?
– Ну, так делается иногда. В редких случаях. Для того, например, ну… скажем, чтобы обеспечить прикрытие…
У Белякова сразу обозначились скулы, и Гольдберг поспешил уточнить:
– Я вовсе не собираюсь вербовать вас, Гриша. Завербовать и как бы завербовать – это, поверьте, совсем не одно и то же. Я прекрасно все понимаю, и знаю про ваши, Гриша, высокие идеалы коммунизма, хотя, лично мне, например, мои идеалы не мешают поддерживать хорошие отношения с департаментом внешней разведки в правительстве государства Израиль. Я уже так долго живу, Гриша, что видел много того, о чем вы даже не догадываетесь. И в вашей Москве я тоже бывал. У меня вообще, если говорить откровенно, сложилось такое впечатление, что Советы долго не протянут. Еще лет десять. Максимум – пятнадцать… Не сочтите, Гриша, мой прогноз за пропаганду, но дальше – мрак. Все просто рухнет.
– А вы-то чему радуетесь? – Беляков хмыкнул. – Тому, что останетесь без работы?
– Э-э-э, Гриша, тут вы опять не правы. Я без работы никогда не останусь. Меня просто переведут на другое направление. На Ближний Восток, например. – Гольдберг криво ухмыльнулся. – Не льстите себе, Гриша. СССР – это еще не весь мир. И на мою жизнь его точно хватит…
Разговор вышел длинным. Еще почти час Гольдберг пытался втолковать Белякову, в чем именно состоит его предложение. Но Гриша так и не понял, кто кого и зачем, главное, будет водить за нос. Гольдберг говорил сбивчиво и запутанно. Почему-то он был уверен, что КГБ обязательно попытается «сыграть в игру», а Гришу попытаются использовать в качестве «наживки». То есть, сначала Беляков должен будет сделать вид, будто собирается завербовать Гольдберга для работы на КГБ, а потом под давлением обстоятельств должен будет согласиться на предложение о сотрудничестве с ЦРУ. На якобы сотрудничество, естественно. А на самом деле, как уверял Гольдберг, он никому и ничего не будет обязан…
Беляков улыбнулся и смущенно пожал плечами.
– Я не понимаю…
– Ладно, не огорчайтесь, – отступился Гольдберг. – Вы, главное, не старайтесь понять все сразу. Для начала я буду думать за нас обоих. Можете мне поверить, мы оба, ничего особенного не предпринимая, останемся на хорошем счету у своих боссов. А потом, вполне может быть, даже ордена получим. За какое-нибудь мужество. Вы хотите орден за мужество, Гриша?
Беляков устало кивнул. Хотя никакого ордена он на самом деле не хотел. Всем орденам он бы предпочел самую обычную и очень спокойную жизнь…
