Read the book: «Мой театр. По страницам дневника. Книга II»

Font:

Если выжившие львы не расскажут, как это было, это сделают охотники.
Африканская пословица

* * *

IV. Зрелость

Часть I

1

…Перед отъездом из Москвы в Париж на операцию одна приятельница вызвалась меня куда-то подвезти на своей машине, я ходил с трудом, сильно хромая. Рядом со мной в салоне автомобиля оказалась ее подруга. Мы познакомились, завязался какой-то банальный разговор, в том числе о травме. Женщина вдруг спросила: «Когда у вас операция?» – «24 ноября». – «А когда у вас день рождения?» – «31 декабря». Она вдруг: «Очень вас прошу, не оперируйтесь 24-го, перенесите операцию хотя бы на неделю». – «Я не могу, все уже оговорено». А она: «Это день затмения, очень нехорошо, не надо вам оперироваться в этот день…» Я ту женщину не послушал.

По плану я должен был после операции пролежать в клинике всего три дня, а на четвертый уехать в спортивный реабилитационный центр, расположенный в Капбретоне, и провести там на восстановлении два месяца. Чтобы здоровым, полным сил и желаний вернуться на сцену Большого театра. План казался четким и простым в исполнении, я совсем не волновался. Какой известный танцовщик или спортсмен обходился без травм?

24 ноября 2003 года доктор Тьерри Жондрель оперировал меня под общим наркозом. Благодаря эндоскопической операции на моем колене нет никаких шрамов – только три малозаметные точки, филигранная работа.

Из французских газет я знал, что недалеко, в соседней клинике, такую же, как мне, операцию сделали сыну актера Жерара Депардье – Гийому, который несколько лет назад упал с мотоцикла, серьезно травмировав ногу. Мы были знакомы, не близко. Гийом, по-моему, ухаживал за какой-то танцовщицей в Оперá, я видел его несколько раз в театре.

После наркоза я, к удивлению врачей, очень быстро пришел в себя, у меня не было недомогания или каких-то неприятных ощущений. Отлично себя чувствуя, на второй день на костылях я вышел в коридор, а на третий день предвкушал, что завтра отправлюсь к океану, на реабилитацию. Мне уже готовили документы на выписку, как к вечеру, совершенно неожиданно, температура подскочила под сорок. Поднялась и, несмотря ни на какие медикаменты, капельницы, не падала.

Вся клиника пришла в волнение, забегали врачи, засуетился медперсонал. У меня начался сильный жар. Доктора не сразу смогли установить причину такой реакции моего организма. Анализы зашкаливали, показывая, что дела мои – хуже не бывает.

Тут и всплыла история с теми самыми прыщиками, которые я принял за раздражение и свел в Москве при помощи мази. Выяснилось, что у меня на коже именно таким образом проявился staphylococcus aureus, то есть золотистый стафилококк. В парижской клинике я о прыщиках никому не сказал, мне просто в голову не пришло беспокоить доктора Жондреля такими пустяками. Это было роковой ошибкой, потому что бактерия золотистого стафилококка смертельно опасна. У меня диагностировали сепсис…

Позднее я узнал, что у Гийома Депардье, как и у меня, из-за золотистого стафилококка после операции случилось заражение крови и началось самое страшное – гангрена. Ему отняли сначала стопу, потом ногу по колено… Он стал ходить на протезе. Однако через несколько лет история повторилась, усилия врачей оказались напрасны, Гийом умер.

Как я теперь понимаю, подобный сценарий мог ожидать и меня. Но, находясь в беспамятстве, в бреду, я вообще не понимал, что происходит. Никто из врачей и медсестер не показывал вида, что я стою на краю могилы. В те страшные дни рядом со мной в клинике находились два ангела-хранителя – Галя Казноб и Маша Зонина. В отличие от меня, они знали об истинном положении вещей, со страхом ожидая дальнейшего развития событий.

В течение трех недель мне сделали десять операций под общим наркозом, надо было постоянно промывать сустав, чтобы не допустить гангрены. Меня брали в операционную последним как гнойного больного, в конце дня. И каждый раз это было путешествие в очередной круг ада. Я изучил весь свой маршрут от палаты до операционной по потолкам и лампам. Я видел их множество раз, когда меня везли по коридорам на каталке. Провожая меня в операционную, Галя каждый раз боялась, что меня могут привезти в палату с ампутированной ногой.

Когда после очередной «чистки» я приходил в себя, наркоз отходил и начинались выматывающие боли. В такие моменты приходила медсестра, капала морфий на кусочек сахара, чтобы хоть как-то облегчить мои мучения.

Маша звонила мне на мобильный телефон в течение ночи по несколько раз. Ее предупредили, что я могу умереть в любую минуту, не дожив до следующего утра. Если я, хоть и в бреду, брал трубку, значит, я был еще жив…

Несмотря на все усилия врачей, температура ниже сорока не опускалась. Я потерял чувство времени, день путался с ночью, в глазах все кружилось, в бреду казалось, что я летаю, танцую, опаздываю на сцену… Из ночи в ночь меня преследовал один и тот же кошмар: я выхожу на сцену, вроде бы нога есть, а пытаясь наступить на нее, понимаю, что ее нет! В таком лихорадочном состоянии я звонил в Москву, просил забрать меня домой, говорил, что умираю.

Галя проводила со мной весь день, уходила домой только переночевать. Но, когда она уходила, я оставался один в крошечной палате, и тогда мне становилось по-настоящему страшно. Клиника находилась хоть и в центре города, но не в самом благополучном районе Парижа, потому вечером все ее окна закрывались металлическими ставнями. Я чувствовал себя так, словно уже оказался в гробу.

Есть я не мог, меня «кормили» через капельницу. Вес таял вместе с моими силами. Я стал похож на скелет, обтянутый кожей. Как-то лежу, вечереет, температура опять под сорок, в палате доктор и анестезиолог готовят меня к очередной операции. Вдруг открывается дверь, в проеме стоит жандарм в полной форме, с торчащими в разные стороны усами, как в кино: «Êtes-vous, Nikolai Tsiskaridze?» Я опешил: «Oui». Он протянул мне письмо с гербовой печатью Франции. Премьер-министр г-н Раффарен писал, что очень обеспокоен моим состоянием и желает мне скорейшего выздоровления. Он помнил меня по «Жизели» в Москве. А второе его письмо – разгромное – было адресовано клинике, мол, что это такое, золотистый стафилококк, вы что, с ума сошли?! К ним тут же заявилась проверка. Неожиданно для себя и клиники я оказался персоной государственной важности.

Через две недели, когда температура впервые упала до 38-ми, я взмолился: «Если вы мне не дадите помыться, я умру». Врачи смотрели на меня с ужасом, как могли, отговаривали, но я уперся: «Я хочу умереть чистым».

Чтобы я смог принять душ, меня, в прямом смысле слова, запаковали: рука с торчащей в вене иголкой от капельницы, которую не отключали, и нога были полностью замотаны скотчем. Я встал под душ. Когда вода коснулась моего лица и струйками потекла к шее… Ничего лучшего в жизни я не испытывал. Только тогда, оказавшись на грани смерти, я наконец понял, что значит настоящее Счастье.

Но это крайне важное для меня открытие никак не меняло положения дел. Парижские врачи уже боролись не за мою ногу. Они боролись за мою жизнь. Что будет со мной дальше, мог знать только Всевышний.

2

А в Парижской опере каждый день начинался с совещания по поводу Цискаридзе. Директору Югу Галю предоставляли полный отчет по моему самочувствию – температура, состояние, как лечат, чем лечат. И каждый день один и тот же ответ из клиники: ситуация по-прежнему критическая…

Несмотря на это для персонала госпиталя – врачей, медсестер и нянечек – я стал чем-то вроде местной достопримечательности. Видимо, визит представителя французского премьер-министра и шумиха, поднявшаяся вокруг моей персоны, произвели на них большое впечатление. Смущаясь, они заглядывали в палату и, если я был еще в состоянии им кивнуть, просили разрешения со мной сфотографироваться. Я не отказывал, пребывая в уверенности, что едва ли стану украшением этих снимков: кожа да кости, волосы еще не отросли, перед операцией я коротко постригся.

Галя Казноб по-прежнему проводила со мной дни напролет. Стараясь хоть как-то скрасить тягостное течение времени, даже заставляла меня учить французский язык. Но как только мы начинали спрягать глаголы, у меня поднималась температура, пришлось отказаться от занятий.

В госпитале меня постоянно кто-то навещал, как говорится, «народная тропа» не зарастала: Элизабет Платель, Брижит Лефевр – постоянно, Маша Зонина каждый день, Катя Новикова, приезжавшая в Париж…

Однажды в моей палате появился Владимир Рен. Потомок первой волны русской эмиграции, он пользовался большим уважением среди наших соотечественников в Париже и вообще во всем мире русского зарубежья. Владимир Владимирович пришел не один, а с православным священником из храма Александра Невского, что на rue Daru.

Я причастился, и было такое чувство как будто кто-то меня отпустил… Впервые за эти недели я заснул сном младенца, без укола, крепко и безмятежно. На следующий день с утра упала температура. Врачи диву давались. Иначе как чудом это никто назвать не мог.

Я просто физически ощущал, как жизнь возвращается в мое тощее, слабое, измученное тело. Когда меня отключили от капельницы, все вены на руках оказались исколоты до такой степени, что на них не было ни одного живого места.

Перед выпиской медсёстры Сильве и Рене подарили мне шприц. На нем фломастером они написали свои имена и дату: 18.12.03, то есть 18 декабря 2003 года, дату выписки. Напоследок обломили у этого шприца «носик». Сказали, есть такая примета, чтоб не было дороги обратно, в клинику. Теперь шприц у меня дома лежит на видном месте, в назидание, чтобы я не забывал, что такое по-настоящему плохо.

В тот же день Маша Зонина провожала меня на вокзале Монпарнас. Я ехал на восстановление в Капбретон. Поскольку во время лечения в Париже меня опекало и посольство РФ, там выделили человека, который сопровождал меня до самого реабилитационного центра. Цискаридзе купили два билета: на одном месте сидел я, на другом лежала моя нога.

На вокзале я почувствовал себя наисчастливейшим человеком оттого, что впервые за долгое время ехал не в операционную. Благодать! Раннее утро. Мимо провезли тележку со свежими багетами, и такой дух от них шел! «Маш, я кушать хочу», – вырвалось у меня. «Что?! Что ты хочешь?» – подпрыгнула в изумлении Маша. Повторяю, уже с уверенностью: «Я хочу багет». Она вскочила, побежала, купила мне шесть багетов с сыром и колбасой.

Два самых длинных были съедены сразу. Я рвал багеты зубами, как зверь, и торопливо, не дожевывая, жадно глотал куски этого пахучего мягкого хлеба. «Коля, пожалуйста, – стонала Маша, – у тебя сейчас заворот кишок случится!» Не знаю, ел ли я в жизни что-то вкуснее. Оставшиеся четыре багета были взяты с собой в дорогу, их я жевал потихоньку, но приходилось себя сильно сдерживать.

3

Через пять часов поезд прибыл в Биарриц. Декабрь, плюс 25 градусов! Оттуда до Капбретона, где находился CERS – Centre Européen de Rééducation du Sportif, минут двадцать на машине.

Европейский центр реабилитации спортсменов располагался на живописном утесе, нависавшем над Атлантическим океаном. Здание в форме треугольника. Самый «козырный» номер на верхнем этаже оказался моим люксом. Он стоил каких-то невероятных денег (за что надо сказать большое спасибо попечительскому совету ГАБТа).

Люкс был двухкомнатный, гостиная и спальня, большая ванная. А главное в нем – угловой шикарный балкон с видом на океан. Райское место.

Но радость моя оказалась недолгой, потому что ко мне тут же пришли врачи, протестировали ноги, измерив их «функционалку». Цель – чтобы, уезжая, моя больная нога была восстановлена не менее чем на 70 %. Сказали честно: «У нас большое количество пациентов, чтобы восстановиться, им надо работать очень много. А вам надо работать, как всем им вместе взятым, потому что подвижность вашего сустава, тонус и объем мышц ниже всякой нормы».

Врачи ушли. Поняв, что дела мои нехороши, я решил для поднятия настроения залезть в душ. Первый раз с момента операции взглянув на себя в зеркало, я увидел… жертву концлагеря Бухенвальд. До травмы я весил 72 кг, но теперь потерял около 10 кг. Левой ноги не было вообще, ни икроножной мышцы, ни бедра: просто кость и колено размером больше, чем моя голова. Ужас. Тогда единственный раз пришла мысль, что танцевать я не буду никогда, потому что так, с нуля, накачать мышцы невозможно.

Приняв душ, я вышел на балкон. Солнце садилось, по океанской глади скользили разноцветные доски серферов. Я смотрел на красоту, разлитую в природе, на этот закат, глубоко, с наслаждением, вдыхая океанский воздух… И вдруг понимаю: «Хочу черную икру!» Никогда в жизни у меня такого желания не возникало. У нас с мамой из-за этой икры всегда дикие скандалы происходили. Я тут же позвонил в Москву своей приятельнице, которая собиралась приехать ко мне в Капбретон на день рождения, и попросил привезти черной икры.

Центр, куда я попал, считался одним из лучших в Европе, клиника по типу пятизвездочного отеля. Здесь лечились спортсмены высшей категории – звезды типа Криштиану Роналду. Уклад жизни напоминал большой и дружный пионерский лагерь, в который приезжали на костылях, а уезжали на своих двоих. Ходячие ухаживали за теми, кто на костылях.

Когда появлялся новичок, вечером, во время ужина в столовой ему полагалось представиться – имя-фамилия, из какой страны и города, сколько лет, чем занимаешься. Я встал: «Мне двадцать девять лет, меня зовут Николай Цискаридзе, я из России, артист балета», раздались дикие аплодисменты, потому что весь этот «пионерский лагерь» – ребята от 16 до 22 лет – борцы, лыжники, футболисты. И тут я, 30-летний мальчик-колокольчик, самый щуплый и дохлый из всех. Были там и двое регбистов-грузин из английских клубов, под два метра ростом, красоты неимоверной, не то что я.

День был жестко расписан. Утром – гимнастика, потом завтрак и далее по индивидуальной программе, которую назначал личный доктор: физиопроцедуры, тренажеры, массаж. Занятия начинались в 7:00 и длились до 17:00. Еще час давался на самостоятельную работу. В 20:00 ужин, и всё, баиньки!

В течение дня к моему прооперированному колену было привязано устройство, напоминавшее грелку. К нему вел шланг, опущенный в большое ведро, которое я должен был постоянно носить с собой. В ведре лед с водой. Когда «грелка» нагревалась, я поднимал ведро, в «грелку» заливалась новая порция холодной воды, охлаждавшей колено. Мы все с этими ведрами на костылях и ходили – сначала очень неудобно, потом привыкаешь.

Конструкция внутри здания была продумана до мелочей, вместо лестниц везде пандусы.

Были там и два бассейна. В одном нас учили ходить. Под большим напором, под разными углами туда пускались струи воды, и ты ходил сначала в сопровождении своего личного врача, как по лабиринту, потом, окрепнув, уже один это проделывал. Во втором бассейне мы бегали, делали разные упражнения. В воде я проводил много времени, мне это очень нравилось.

Самым страшным испытанием среди занятий для меня оказался велотренажер. Тяжело было не педали крутить, а сидеть на нем, от боли слезы текли. Увидев кровавые синяки на моей тощей «пятой точке», доктора изумились. Мне тут же купили специальные шортики с подушкой на заднице. Я почувствовал, что жизнь налаживается…

4

Капбретон известен не только местом скопления серферов и своей прекрасной мариной, куда приходят яхты со всего света. Я прямо-таки подпрыгнул от неожиданности, когда узнал, что покровителем города является Николай Чудотворец. Церковь Saint-Nicolas – одна из самых почитаемых городских достопримечательностей, ее высокая колокольня многие десятилетия, если не века, служила маяком для моряков.

Другим знаковым местом Капбретона оказался стоящий на сваях мол – Estacade, построенный в середине XIX века. Такие сооружения прикрывали входы в гавани. Встретив в CERS католическое Рождество, на следующий день я решил на костылях по этому молу непременно прогуляться. Тем более что он находился совсем недалеко на набережной. При ближайшем рассмотрении мол оказался покрыт старыми досками, типа реек, между которыми зияли широченные щели. Но правильные выводы мною сделаны не были…

Когда я добрался до конца мола и обернулся назад, мама дорогая! Понял, что нахожусь один-одинешенек посреди водной глади! Обратно, ругая себя, я ковылял часа два. Костылями еще надо было попасть ровно на середину каждой рейки, чтобы не провалиться. Добираясь до своего номера, я проклинал все на свете. От напряжения страшно болели руки, отваливалась спина, однако мысль о том, что мол был мною все-таки покорен, компенсировала перенесенные неприятности.

Рядом с Капбретоном располагается город Байонна, куда раньше океан доходил, там находился большой порт. Это европейская родина шоколада, впервые зерна какао из Америки прибыли именно туда. И шоколад, и кофе по Европе развозились из Байонны. Кроме того, на весь мир прославился и Байокский окорок. В общем, кухня в этом регионе самая разнообразная, включая еще и всевозможные морепродукты. После болезни я не есть, я жрать хотел 24 часа в сутки, вот уж я там душу отвел!

Вокруг Капбретона находится много старинных замков. Изучив местный путеводитель, я наметил себе список достопримечательностей для посещения. Неожиданно выяснилось, что во Франции я – большая звезда, у меня много поклонников среди учеников Школы танца при Парижской опере. Дети писали трогательные письма, присылали на адрес центра открытки с пожеланиями скорейшего выздоровления. Родители одного мальчика жили совсем недалеко от CERS. Он попросил своего отца, чтобы тот повозил меня по музеям. Я сказал: «С удовольствием!» – и поехал по окрестностям, положив костыли на заднее сиденье машины.

Рядом находится и Биарриц, очень русский французский город. В реабилитационном центре меня обнаружило местное Русское дворянское общество. Они сказали: «Мы знаем, кто такой Цискаридзе» – и пригласили меня сначала на православное Рождество, потом на празднование старого Нового года. Наши соотечественники с громкими и славными фамилиями оказались любезными, простыми в общении людьми: принимали у себя дома, возили по историческим местам и близлежащим городам.

Большое впечатление произвел на меня православный храм в Биаррице – Покрова Богородицы и святого Александра Невского, построенный в конце XIX века по указу императора Александра III. Церковь закрывается днем, но там действует правило: если вы говорите, что вы из России, вам ее откроют в любое время. Я постучался в дверь, сказал: «Из России» – двери тут же открылись. В общем, у пациента Цискаридзе, несмотря на костыли, не было ни одной свободной минуты!

Свои вылазки «в свет» я совершал по воскресеньям, у нас был выходной. В субботу мы работали до 14:00. Два раза в неделю полагалось общаться с психологом. У большинства спортсменов, находившихся на реабилитации в центре, у этих мальчиков-«шкафов» регулярно случались истерики. Самым стойким пациентом оказался я! Когда психолог меня спрашивал: «Comment ça va?», неизменно слышал: «Très bien». Они страшно удивлялись моей стойкости, не понимая, что такой вольной и насыщенной впечатлениями жизнью, вне театра, я не жил никогда.

Как и в парижском госпитале, в CERS Цискаридзе считался странным пациентом. У меня в Москве поклонница была, которая вязала все что только можно из собачьей шерсти. Приехав на реабилитацию, я захватил ее подарки с собой. Ничто так не согревает, как вещи, связанные из такой пряжи.

Санитарки, которые убирали номер, как-то спросили меня, указывая на «собачьи радости»: «Qu'est-ce que c’est?» Я бодро ответил: «Это chien!» С тетками случилась истерика. Другой раз заходят и видят: сидит пациент в собачьем поясе, в собачьих носках и ест ложкой черную икру прямо из банки (у меня к тому времени в холодильнике этих больших жестяных банок с черной икрой штук пять стояло). «Николя, нельзя есть столько caviar!» – «Но это очень вкусно, хотите?» Я им икру на багет мажу, а они руками машут: «Нет-нет, что ты!»

5

Свое 30-летие я встретил в CERS 31 декабря 2003 года. День начался как обычно, занятиями по расписанию. Но мне постоянно звонили, поздравляя с днем рождения: Колпакова из Нью-Йорка, Плисецкая, которая сидела в Литве тоже после операции, Образцова и Неёлова, Григорович, Пети, Галь и Лефевр… Меня поздравляли не только родные и близкие, но и Большой театр. Пришла правительственная телеграмма от Президента В. В. Путина, премьер-министра Франции Ж.-П. Раффарена, министров культуры разных стран, включая министра культуры Франции, от Парижской оперы, La Scala, от Мариинского театра поздравил В. А. Гергиев… Все это приходило на гербовых бумагах, официальных бланках, и таких посланий было очень много. Ничего подобного в CERS еще не видели. Там думали, что Криштиану Роналду был самым знаменитым человеком из тех, кто там лежал, оказалось – нет. Его президенты и министры не поздравляли.

В преддверии Нового года в центре оставались только те, кто «на костылях». Остальные разъехались по домам. Вечером мы пришли в столовую, одна из стен которой была стеклянной. Оттуда открывался потрясающе красивый вид на океан. Столы накрыли по-праздничному: белоснежные скатерти, изящная сервировка, подали прекрасный ужин с вином. Компанию нам составили дежурные врачи, медсестры и санитары. Все меня поздравляли. Даже диджея пригласили, кто-то из персонала пел, кто-то танцевал. Среди нас оказалась только одна девушка – баскетболистка, которая уже без костылей ходила. Поднявшись со своего места, она заплясала за нас, за всех. Заплясала – это, конечно, громко сказано. Скорее, она топталась на одном месте, но для нас это был настоящий танец. Мы дружно подняли вверх костыли и стали ими в такт раскачивать. День рождения удался.

То время я вспоминаю как какое-то фантастическое путешествие: открываю утром глаза – передо мной океан, летают чайки; зима – а на улице солнце сияет, и тепло, как у нас летом.

Мало того, что я был завален поздравлениями, меня, как и в госпитале, постоянно навещали друзья и знакомые, приезжавшие во Францию из России, стран Европы, Америки. Персонал CERS и его пациенты с нескрываемым удивлением наблюдали за тем, что вокруг Цискаридзе происходило.

…Когда я полуживой лежал в парижской клинике, раздался телефонный звонок из Москвы – сообщили, что меня наградили премией «Триумф». На полном серьезе я тогда ответил, что, если выживу, обязательно куплю себе на эти деньги большой-пребольшой телевизор. У меня мечта была – большой телевизор. Поскольку я выжил, пришло время лететь в Москву на вручение премии.

Ехал через Париж. Повидал Пети, своего доктора, встретился со знакомыми. Это был последний день гастролей ГАБТа на сцене Оперá Гарнье. «Пиковую даму», как и сказал Галь, в афише заменили. Когда в театре некоторые наши артисты меня увидели, безумно обрадовались – решили, что никогда Цискаридзе на сцену не вернется. Я был страшно худой, с распухшим коленом, хромал. Никто даже не возмутился, что мне дали премию «Триумф», а это очень большие деньги – $ 50 000. Они были уверены, что это мои последние наградные.

Оказалось, перед парижскими гастролями, когда мои коллеги-премьеры поняли, что я слег надолго, решили поставить руководство театра в известную позу, потребовав за свои выступления большие гонорары, взяли больничные листы. В результате Уваров все-таки поехал танцевать в Оперá, а Филин нет. Вся французская пресса, зрители сожалели, что меня не было на тех гастролях. Вместе с труппой ГАБТа я вернулся в Москву.

Приехал на вручение премии. С возглавлявшей «Триумф» З. Б. Богуславской встретились очень тепло. Она ко мне всегда замечательно относилась, любила, мы с Зоей и теперь часто переписываемся. Компания награжденных у меня подобралась потрясающая: актер А. Баталов, дирижер Ю. Темирканов, джазмен, композитор и дирижер О. Лундстрем, поэтесса Е. Шварц.

Премия – это приятно, но надо было продолжать свое восстановление. Два месяца я сидел на сильнейших антибиотиках, приехав домой, стал делать все, чтобы привести свой организм в порядок, пошел к китайским врачам на иголки. Каждый день ходил в тренажерный зал, на массаж. Те, кто видел мою ногу, не могли скрыть своего ужаса. По их лицам не составляло труда прочесть приговор – танцевать не будет. Но у меня, на удивление, сомнений по этому поводу вообще не было.

Позвонил В. Я. Вульф, сказал, что в Москву приехал известный дирижер, будет выступать в Большом зале Консерватории с одним из концертов С. Прокофьева, пригласил составить ему компанию. Машины у меня не было, я передвигался по городу пешком. Иду, вижу в киоске продается газета с фотографией Гийома Депардье. Купил ее, а там написано, что после операции у него начался сепсис, потом гангрена, и что ему отняли часть ноги…

По дороге я эту газету выбросил. Встретился с Вульфом около консерватории, сели слушать концерт. Именно в этот момент ко мне пришло осознание того, что произошедшее с Гийомом могло случиться и со мной. Тут меня прорвало, слезы рекой полились. Виталий Яковлевич всполошился: «Коленька, что-то случилось? Тебе больно, плохо?» – «Нет, я только сейчас понял, что мог, как Гийом…»