Что касается

Николай Байтов

Что касается

«Каждое утро на протяжении многих лет…»

Каждое утро на протяжении многих лет

я появляюсь на грани травы и воды.

Я убеждаюсь, что у теней отражений нет.

Все это знают, но мало кто делает выводы.

«Моя коллекция затей…»

Моя коллекция затей

представлена – в апреле, в мае.

Свирелью я зову детей —

они гуляют, ноль вниманья.

Речитативом разольюсь,

расплачиваюсь равнодушьем.

Гуляю в садике цветущем,

скучаю, сам себе дивлюсь.

Конус

1

Новую плёнку он зарядив,

вновь молчанью не вняв,

вновь к моему лицу объектив

приставив, спросит меня:

«Это ваш храм, да? а вон там —

тоже?.. Ну хорошо,

ты только ответь: тоже вода?

море? или там что?

Кустарник, шерсть, кизил или кровь?

Она распускает ткань?

А в чаше там бесконечная дробь,

шифры двоичных тайн?

Зачем этот свод и замкнутый свет?

Зачем этот текст и зов?

Где спрятан у этих женщин и дев

кассетный экскурсовод?

А эти каменные столбы

сдавили кого? Христа?..

Что ж ты молчишь? Зачем встал ты,

как сторож, здесь у крыльца?»

Я отвернусь, пойду. А турист

снова глядит в алтарь.

Никто не покажет ему, как Улисс

выходит за Гибралтар.

2

Весна опять подняла весло —

сушить, а потом копать.

Кому-то бросить велит ремесло,

точить лемех и пахать.

Когда же я наконец упрусь

килем в сухое дно,

и пахарь вопросом прервёт мой путь:

– Ты, чужеземец, кто?

Привёз ли товары к нам иль плоды

какие-нибудь?.. И вообще:

что за лопату странную ты

несёшь на блестящем плече?

Нет, это геодезист внизу

рейку выставил вверх.

Ночью он изобразит в мозгу

цепь этих твёрдых вех.

Дверь заперла эта тварь, и тот

в подъезде уснул подлец.

В отель последний поезд идёт

от станции Лептон-Ленц.

Введя дырявую ленту лиц

из перфоратора в кадр,

сержант не видит, как быстрый Улисс

выходит за Гибралтар.

3

Есть ли кто стерегущий здесь

в кадре двоичную дробь?

Кто дешифрует: кустарник, шерсть,

скалы, кизил или кровь?

Скатилась под землю четверть луны,

следом спешит океан.

Пеной в горле вскипели нули:

она распускает ткань.

Дверь заперла эта тварь, и тот

в подъезде уснул подлец.

В тоннель последний поезд идёт

со станции Лептон-Ленц.

И консул, выйдя из фильма убийств,

«халтура», – пробормотал.

Никто не видит, как лёгкий Улисс

уходит за Гибралтар.

4

Я знал, что в этом отеле вряд ли

мне суждено заснуть:

пляшет «лампада» на тёмной веранде,

хоть ноги могли разуть…

Нет, это старый падре внизу

пердит, завернувшись в плед.

Ночью он проявил в мозгу

остатки двух липких лент.—

Джон Леннон с Иконой в кадре повис,

цветы возложив на алтарь.

И консул, выйдя из фильма убийств,

«халтура», – пробормотал.

«Что касается правил этой игры…»

Что касается правил этой игры,

то не в них суть.

Не от них покачиваются миры

и в морях муть.

И не я их придумал, и не ты,

а они даны нам в виде еды,

если же здесь будут едва видны,

значит так, пусть.

Мне вообще не надо, чтоб здесь был я,

как волна боли.

Только чьи-то с тонущего корабля

вдалеке вопли.

Это будет игрок или пусть моряк —

всё равно – хоть игрек, хоть имярек.

Пусть с обломком брига его на брег

принесли волны.

Он пройдёт тропой чьей-то в снегу,

забредёт в лес,

потеряв мгновенно свою беду

в забытьи мест,

заметённых с опушки на ветру.

Он увидит перед собой игру

вышесказанную – и я не вру,

я держу текст.

Ухожу и прячусь к себе туда

за сугроб тёплый,

где бормочет всякая ерунда

под густой ёлкой.

Что поделаешь? – наша жизнь трудна.

Наши достиженья – одна труха.

Для того игру и берёт рука,

чтобы стать лёгкой.

Что касается правил этой игры,

то не в них вкус.

Ни желаний, ни страха, ни вины,

ни иных чувств,

от Адама известных и доныне,

слава Богу, не затронут они,

если же и сбоку где-то даны,

значит так, пусть.

Это вроде того, как бы некий «

он

»

размышлял:

«Чем бы мне

разукрасить времени ветхий сон

иль препровождение?

Вот хотя бы Плотин или Платон, —

всё равно – из плоти он иль фантом,—

мы его помучаем, а потом

разрешим чтение.

Нам вообще не важно, чтоб здесь был «

я

»,

словно чья тварь.

Сам себя направляя и пыля,

пусть бредёт вдаль.

А кругом засеянные поля,

и уже косить-молотить пора.

Кабы не всегда с кем-нибудь война,

так совсем рай.

Можно лечь с подругой в светлых садах

и сплести взоры.

Как послушное эхо, в её устах

пить свои стоны.

И до вечера целый день с утра

наслаждаться тем, что дала судьба,

поворачивая туда-сюда

интерес сонный».—

Если эти мысли столь же верны,

сколь широк жест,

то, переставляя фишки игры,

я несу крест.

Что касается правил, то их ряды

перестраиваются, как под утро грибы,

предлагая от страсти и дурноты

миллион средств.

Тот, кто выпал из пасти свирепых волн, —

пусть он спас минимум

из того, чем был, пусть стоит он гол

в бытии мнимом,—

всё равно ему под любым углом

можно видеть в звёздах добро со злом

или разукрасить времени сон

слабым днём зимним.

Он заглянет в тёплую полынью,

где дрожит пульс.

И туда сосульку, словно слюну,

протянул куст.

А потом весною, уйдя в листву,

потеряет вскоре и всю свою

ледяную твёрдость, – а я не сплю,

я держу курс.

Уползу и спрячусь опять в дыру

под сугроб рыхлый,

между тем как узенькую луну

заметёт вихрем

на востоке, в самом тёмном углу —

и она серебром подсветит пургу,—

для того луна и ведёт игру,

чтобы стать рифмой.

И коснётся правил этой возни

между слов – перст.

А потом коснётся влажных низин

близ её чресл.

Он коснётся впадин смелой весны,

и туда прольётся одно из них,

от летучей тоненькой белизны

удержав блеск.

«С незнакомыми именами…»

С незнакомыми именами

на устах – до оскомины

я скитаюсь, хотя едва ли

понимаю топонимы.

Запинаясь, ангелы пели

над полями полыни.

Пусть по Волге плывут колыбели.—

Колыбели поплыли.

«А между тем еловый куст…»

А между тем еловый куст

чернел на жёлтом ска�