История нацистских концлагерей

Солидарность и конфликты

Генрих Науйокс чувствовал себя в коммунистической организации как в своей стихии. Он родился в 1901 году в бедной рабочей семье в районе гамбургских верфей. Генрих сам походил на матроса – невысокий и крепкий, да и походка его была «моряцкой» – вразвалочку. Желая овладеть профессией котлостроителя, он рано ушел из школы и быстро политизировался, вступив в местную партийную ячейку. В марте 1919 года, в возрасте 18 лет он вступил в недавно основанную КПГ, а позже возглавил гамбургское молодежное крыло партии. Науйокс был лояльным местным функционером и в 1933 году присоединился к антинацистскому сопротивлению. Ему пришлось дорого заплатить за свои убеждения: задержание в нескольких первых лагерях в 1933–1934 годах, свыше двух лет в тюрьме и свыше восьми лет в нескольких концентрационных лагерях. Повсюду Науйокс оставался преданным своим убеждениям, за что снискал уважение и поддержку своих товарищей-коммунистов – тоже заключенных. Едва он миновал лагерные ворота Заксенхаузена 11 ноября 1936 года, как товарищи по партии взяли его под свое крыло. Его сразу же по прибытии в лагерь представили старшему блока, его земляку и коммунисту, который ввел Науйокса в курс дела относительно жизни в лагере. При посредничестве одного из бывших функционеров КПГ Науйокс был назначен на должность разносчика еды при лагерной кухне. В конце его первого дня в Заксенхаузене, как позже писал Науйокс, он уже ощутил свою сопричастность^[741].

Вновь прибывшие узники, принадлежавшие к другим многочисленным группам заключенных – таких как социал-демократы и свидетели Иеговы, – также могли рассчитывать на моральную и материальную поддержку друзей и товарищей^[742]. Сплоченность в рамках упомянутых групп была нередко очень сильной, что способствовало обретению более выгодного статуса в лагере, как в случае Науйокса, который в начале 1937 года (с помощью другого старого гамбургского коллеги) был переведен с лесоповала на должность столяра. «Теперь ни окриков, ни побоев, ни даже иных форм давления, никто тебя не подгоняет», – вспоминал Науйокс. Заключенные, объединенные общим прошлым, обеспечивали своим товарищам, которым доверяли, посты лагерных капо. Так укреплялось влияние. Коммунисты проявили себя истинными мастерами в этой области благодаря своей сплоченности и высокой дисциплине. Сам Генрих Науйокс в конце лета 1937 года получил назначение складского рабочего, начав восхождение по карьерной лестнице лагеря, завершившейся постом старшего лагеря^[743].

Поскольку члены групп заключенных большую часть своего свободного времени проводили вместе – эсэсовцы обычно размещали заключенных по баракам, руководствуясь цветом треугольника, – эти группы стали центрами организации коллективной защиты прав заключенных. По вечерам узники организовывали несанкционированные обсуждения и лекции на политические темы, а также на темы религии, истории и литературы. В Эстервегене Карл фон Осецки, уже больной, казалось, возрождался из пепла словно легендарный феникс, по мере того как вовлекал единомышленников из числа заключенных в дебаты. «Слушать его, спорить с ним, задавать ему вопросы было настоящим событием», – с уважением вспоминал один заключенный, бывший коммунист^[744].

Случались и крупные встречи. В Заксенхаузене Генрих Науйокс и его товарищи провели первый большой сбор заключенных в декабре 1936 года, когда охранники СС напились до бесчувствия на рождественской вечеринке. Тайная встреча была организована бывшим депутатом рейхстага от КПГ, который произнес краткую речь, сопровождаемую декламацией стихов и исполнением песен рабочего движения. «Все мы тогда на нашей встрече были под впечатлением от осознания могуществ нашего коллектива, это придало нам сил для дальнейшей борьбы против нацистского террора», – писал Науйокс в своих мемуарах^[745]. Но не только заключенные-коммунисты содействовали укреплению чувства солидарности. Заключенные-евреи проводили культурные мероприятия в своих бараках – с музыкой, чтением стихов, играми, а христиане объединялись для общей молитвы в праздничные дни^[746].

Однако прямые вызовы господству эсэсовцев были и оставались чрезвычайно редкими. В первых лагерях заключенные иногда протестовали, вдохновленные верой в неизбежное крушение Третьего рейха^[747]. Но никаких признаков крушения нацистского режима не было заметно, и к середине 1930-х годов охранники-эсэсовцы подавляли в зародыше любые попытки заключенных воспротивиться лагерной администрации. Лишь считаные единицы отваживались противостоять СС. Среди них – протестантский пастор Пауль Шнайдер, удерживаемый в Бухенвальде с конца 1937 года. Весной 1938 года Шнайдера бросили в карцер, где он голодал и подвергался оскорблениям в течение многих месяцев после отказа приветствовать новый флаг со свастикой, установленный на главных воротах лагеря. Но Шнайдер не сломался. По воскресеньям и в дни церковных праздников он иногда выкрикивал фразы в поддержку заключенных на плацу для переклички, после чего разъяренные охранники плетьми и кулаками заставили его замолчать. Мужественные призывы пастора звучали до лета 1939 года, когда он, не выдержав пыток, вынужден был уступить эсэсовцам и замолчал^[748].

Подобные акты мужества хоть и ненадолго, но все же объединяли заключенных всех категорий и вероисповеданий. Такое единство проявлялось нечасто, поскольку лагерный быт скорее разобщал узников, вызывая разногласия в их среде. Самая глубокая пропасть, по крайней мере до конца 1930-х годов, разверзлась в многочисленной группе левых заключенных, в первую очередь между немецкими коммунистами и социал-демократами. История антагонизма между сторонами была долгой – коммунисты и социал-демократы постоянно обвиняли друг друга в предательстве интересов рабочего класса и пособничестве нацистам при захвате ими власти, – и даже в лагере прежние раздоры не были забыты^[749].

В первых лагерях коммунисты и социал-демократы все еще не отошли от недавних столкновений периода Веймарской республики. Правда, уже начинала обозначаться некая солидарность партийных линий, в особенности на уровне рядовых коммунистов и социал-демократов. Но много слишком уж революционно настроенных коммунистов не забыли, как их подавляли якобы демократически настроенные силы в Пруссии, и не только, и коммунисты не скрывали своего пренебрежения к заключенным – членам СДПГ. Некоторые социал-демократы, в свою очередь, были обеспокоены тем, что их потеснила более многочисленная и лучше организованная группировка коммунистов. Один социал-демократ жаловался, что, дескать, его соседи по бараку коммунисты рассматривают его чуть ли не «как прокаженного», а другой его соратник по партии скорбел по поводу отсутствия даже «минимума товарищества». При случае заключенные-коммунисты даже доносили на социал-демократов администрации лагеря и подвергали их физическим нападкам^[750]. Бывшие лидеры СДПГ, которых и коммунисты, и нацисты презрительно окрестили «важными шишками», вынуждены были терпеть враждебные нападки со всех сторон. Эрнст Хайльман, например, был известен своей бескомпромиссной позицией к коммунистам в полном соответствии с партийной линией социал-демократов, он не изменил свои взгляды и в неволе и не скрывал негативного отношения к коммунистам во всех лагерях, через которые ему довелось пройти. Никогда и ни при каких обстоятельствах Хайльман не проявлял и следа сочувствия или сострадания к нему, вспоминал коммунист Вольфганг Лангхоф. Судя по всему, охранники натравливали заключенных-коммунистов на Хайльмана, что было вполне в духе эсэсовцев, при любом удобном случае старавшихся столкнуть лбами представителей левого крыла заключенных^[751].

Конфликты между представителями левого крыла продолжались до середины 1930-х годов и даже позже. Шрамы от сражений периода Веймарской республики затягивались чрезвычайно медленно, если вообще затягивались, поэтому в лагерях продолжались конфликты между коммунистами, доминировавшими среди капо, и социал-демократами, весьма недовольными их преобладанием на постах помощников лагерной администрации. Однако, невзирая ни на что, завязывались дружеские контакты, как это имело место еще в первых лагерях, и непредубежденные заключенные, такие как Генрих Науйокс, всегда готовы были поддержать собрата-узника, независимо от его политических убеждений. Но в целом преобладало взаимное недоверие, и левые так и не смогли сформировать единый фронт сопротивления в нацистской неволе^[752].

Женщины в лагерях

Казалось, этот день не сулит ничего необычного, но в пятницу утром в начале 1936 года охранник внезапно отпер камеру Сенты Баймлер в Штадельхайме. Женщина ожидала, что ее, как обычно, поведут на работы, но на самом деле ее ждала сногсшибательная новость: ей предстояло покинуть тюремные стены. Госпожа Баймлер уже подумала, что ее выпускают – со дня ареста прошло около трех лет. Но у гестапо были несколько иные планы. Пока ее муж гулял на свободе после сенсационного побега из Дахау, его жену предпочитали держать за решеткой. Вместо освобождения Сенту Баймлер перевели из тюрьмы Штадельхайм в исправительно-трудовой лагерь Моринген, главный в Германии лагерь, где содержались подвергнутые превентивному аресту женщины^[753].

К счастью для Сенты Баймлер, мир лагеря Моринген был далек от обычных миров лагерей для мужчин. Моринген даже не считался официальным концентрационным лагерем СС, поскольку все еще находился в подчинении земельной администрации Пруссии, а не ИКЛ, а во главе его стоял директор, штатский чиновник госслужбы, бюрократ и полная противоположность «политическому солдату Эйке». По сравнению с обычным концентрационным лагерем число заключенных в Морингене узниц в отделении превентивного ареста никогда не превышало 90 человек. Эти женщины носили собственную одежду, а не лагерную форму и занимались хоть и монотонным, но никак не изнурительным трудом – большинство из них были заняты на вязании или починке одежды, причем менее восьми часов в день. И что самое важное – узницы не подвергались физическим издевательствам со стороны персонала^[754].

В целом Моринген напоминал обычную тюрьму со всеми присущими этим учреждениям особенностями: жестким распорядком дня, скудным питанием и примитивными гигиеническими условиями. Однако узницы Морингена, разделенные по отсекам в зависимости от их социальной принадлежности, вменяемым в вину «преступлениям» и т. д., имели возможность относительно свободно общаться друг с другом. После нескольких лет в тесной камере тюрьмы Штадельхайм Сента Баймлер была рада оказаться в обществе других коммунистов, включая свою родную сестру. Женщины коротали время за настольными играми, пели и беседовали на политические темы. «Говорить можно было о чем угодно, и это здорово облегчало нашу жизнь», – впоследствии писала Баймлер^[755].

Сента Баймлер была ведущей фигурой среди женщин-коммунисток Морингена. Ее муж Ганс был героем Сопротивления, а Сента присущими ей волевыми качествами и несгибаемостью произвела впечатление даже на заключенных иных политических взглядов; казалось, годы, проведенные в неволе, никак не сломили ее^[756]. Но окружение Сенты Баймлер не возвышало себя над остальными заключенными, как это делали мужчины-коммунисты в концентрационных лагерях. Следует отметить, что женщины-капо в Морингене не обладали тем влиянием и полномочиями, как мужчины-капо в концлагерях^[757]. Кроме того, социальный состав заключенных в Морингене был более разнообразным. Свидетели Иеговы составляли значительную часть уже в 1935 году, и в течение 1937 года они стали самой многочисленной группой заключенных; к ноябрю приблизительно половина заключенных превентивного ареста были свидетелями Иеговы^[758].

Эти изменения в Морингене оказались тесно связаны с большим притоком новых заключенных: их число увеличилось с 92 человек в начале января 1937 года до приблизительно 450 человек в ноябре 1937 года^[759]. Сенты Баймлер к тому времени среди них уже не было – в феврале 1937 года трагические обстоятельства вынудили администрацию выпустить ее. Несколькими месяцами ранее заключенные-коммунистки в Морингене узнали, что Ганс Баймлер сражался в составе Интернациональных бригад в Испании во время гражданской войны, что еще сильнее повысило его авторитет. Потом поползли слухи о его гибели при обороне Мадрида. Сента Баймлер мучилась неизвестностью – как вспоминали другие узницы, она «ходила словно покойник, ничего вокруг не видя и не слыша». Затем ее вызвали к директору лагеря, и страшная весть подтвердилась. Вскоре после этого она была освобождена. Теперь, когда ее муж был мертв, нацистам уже не требовались заложники. Несколько месяцев спустя на свободу вышла и ее сестра^[760]. Большинство других заключенных, однако, оставались в заточении до тех пор, пока крыло превентивного ареста в Морингене не было закрыто, а всех остававшихся женщин-заключенных не перевели в Лихтенбург.

Открытый в декабре 1937 года Лихтенбург стал первым концентрационным лагерем для женщин. Теодору Эйке потребовались три года для учреждения подобного лагеря. Ему пришлось осмыслить и тот факт, что враги, которым «место за колючей проволокой», не всегда выступают в образе мужчин. Он был вынужден сменить тактику – аномалией было не только содержание заключенных превентивного ареста вне рамок ответственности ИКЛ, но растущее число заключенных-женщин. Моринген становился слишком уж тесным, в чем убедился сам Гиммлер в ходе инспекционной поездки в этот лагерь в конце мая 1937 года, в то время как куда более крупный Лихтенбург практически пустовал после его закрытия как лагеря для мужчин. Но его оперативно переформатировали под новый контингент, и скоро он стал снова заполняться – к апрелю 1939 года в нем содержалось уже 1065 женщин^[761].

По прибытии в Лихтенбург 30-летняя Эрна Лудолф, член секты свидетели Иеговы из Любека, сразу поняла, что лагерь этот куда больше Морингена. Вскоре Лудолф и другие женщины убедились, что их ждут изменения к худшему. Будучи лагерем в подчинении СС, Лихтенбург управлялся по куда более милитаризованной схеме – с перекличками в коридорах и во дворе. Досуг был сокращен, а принудительный труд, напротив, усилен за счет удлинения рабочего времени почти на два часа. Кроме того, лагерные эсэсовцы уделяли намного больше внимания использованию капо. Но что было наихудшим из всего – женщинам здесь приходилось на каждом шагу сталкиваться с проявлениями насилия, да и наказания были несравненно строже. Свидетели Иеговы составляли и здесь самую многочисленную группу заключенных, и здешние лагерные условия были в особенности тяжелы для таких узниц, как Эрна Лудолф, считавшаяся «неисправимой». Однажды в 1938 году, когда женщины отказались выстроиться для прослушивания по радио речи Гитлера, охранники стали обливать их водой под напором из пожарного шланга^[762].

Хотя штат лагерных охранников СС контролировался в женских концлагерях строже, чем в мужских, тем не менее по части насилия Лихтенбург недалеко ушел от остальных. Женский лагерь проложил путь новой особой лагерной категории, как бы изъятой из системы других концентрационных лагерей СС. Различия начинались с внешнего вида лагеря. Старый замок в Лихтенбурге, с огромными спальными помещениями, был далек от эсэсовского идеала – выстроившихся в ряд бараков. В целом заключенным-женщинам в Лихтенбурге приходилось все же меньше сталкиваться с открытым террором, чем в обычных концлагерях для мужчин. Принудительный труд пока что не пожирал большую часть суток, проявления издевательств все же были относительно редки, а наказания – менее строги (согласно официальным инструкциям, телесные наказания не допускались). В результате уровень смертности был намного ниже – всего два официально подтвержденных смертельных случая среди заключенных. И оба выпали на долю членов секты свидетелей Иеговы. Произошли они в период между концом 1937 года и весной 1939 года, когда концентрационный лагерь Лихтенбург был закрыт^[763].

«В середине мая 1939 года, – вспоминала после войны Эрна Лудолф, – мы, свидетели Иеговы, все 400 человек из 450, на грузовике были доставлены в составе первой партии заключенных в Равенсбрюк». Ожидая, что число женщин-заключенных будет и далее возрастать, эсэсовцы решили в 1938 году основать совершенно новый лагерь для женщин. Когда планы разместить его вблизи Дахау провалились, обратили внимание на расположенный на отшибе в 70–80 километрах к северу от Берлина Фюрстенберг. Как только небольшая рабочая группа заключенных из Заксенхаузена в начале 1939 года возвела там первые бараки и здания, новый лагерь под названием Равенсбрюк сочли готовым к приему первых женщин-заключенных^[764].

Условия жизни заключенных после перевода их из Лихтенбурга ухудшились, точно так же, как это было после перевода из Морингена. «Все усилилось до невероятной степени», – вспоминала Эрна Лудолф. Переклички в Равенсбрюке были куда мучительнее, принудительный труд превратился в работу на износ, наказания ужесточились. Как и распорядок дня. Кроме того, для женщин-заключенных была введена единая форменная одежда – платья с синими и серыми полосами, а также передник и косынка^[765]. Но террор все же не выходил за рамки гендерного разделения. Хотя в Равенсбрюке официально ввели телесные наказания, но таких карательных мер, как, например, подвешивание к столбу, не допускалось. Вместо того чтобы набрасываться на женщин самим, эсэсовцы-охранники передоверяли это сторожевым псам, поскольку Гиммлер был убежден, что женщины непременно будут их бояться^[766].

Особый статус Равенсбрюка повлиял и на формирование штата. Учредив концентрационный лагерь для женщин, СС оказались перед дилеммой. До сих пор порядок в лагерях эсэсовцы считали прерогативой исключительно мужчин с опорой на мужественность и брутальность. Но наличие мужчин в женском лагере вызывало ряд проблем, и это доказывали половые преступления в первых лагерях. В конце концов Гиммлер принял компромиссное решение. В Лихтенбурге и Равенсбрюке эсэсовцы-мужчины исполняли обязанности часовых и занимали руководящие должности в штабе коменданта, начиная с самого коменданта. Внутренняя охрана, то есть лица, непосредственно контактировавшие с женщинами-заключенными, тоже были женщины, хотя Гиммлер не спешил принимать их в ряды СС, несмотря на то что они находились в непосредственном подчинении лагерных СС. Даже во время войны их не включили в эти формирования, они просто числились в свите (Gefolge), нося особую защитного цвета полевую форму^[767].

Охранники женского пола в Равенсбрюке отличались от своих коллег-мужчин в других лагерях СС. Правда, большинство избрали эту стезю добровольно, и, будучи в возрасте от 20 до 30 лет, они не имели за плечами опыт участия в политических уличных потасовках – период побоищ времен Веймарской республики был чисто мужской областью. Кроме того, лишь часть охранниц состояли в рядах НСДАП, в то время как большая часть лагерных эсэсовцев были членами нацистской партии. Если что-то и привлекло большинство женщин добровольно пойти служить охраницами в концентрационный лагерь, то отнюдь не идейные причины, не стремление к идеологическому миссионерству, а перспектива подъема по социальной лестнице. Многие были бедны и не замужем и, как правило, не имели профессии. Лагерь же сулил регулярную занятость с достойной оплатой и другими льготами, такими как комфортабельное и бесплатное жилье, а с 1941 года детские сады СС^[768]. И хотя служба в Равенсбрюке строго регламентировала их жизнь, охранниц не заставляли ни маршировать, ни стоять навытяжку, как «политических солдат мужского пола». Иногда расстроенный комендант Равенсбрюка вынужден был делать внушения своим охранницам за то, что они, дескать, нарушают армейские уставы и вообще не обращают внимания на военный этикет^[769].

Таким образом, женщины как в статусе охранниц, так и в статусе заключенных, да и женские лагеря в целом оставались на своего рода обочине лагерной системы. Однако процент женщин среди заключенных концентрационных лагерей увеличивался стремительно – приблизительно с 3,3 % в конце лета 1938 года до 11,7 % всего год спустя, – но Равенсбрюк все еще оставался далеко позади концентрационных лагерей для мужчин и по габаритам, и по уделяемому им свыше вниманию^[770]. Тем не менее его создание было значительным этапом на пути к завершению процесса изменения формы заключения от традиционно тюремной до совершенно новой, концлагерной – той, где доминировали СС^[771].

Лагеря для женщин стали последними дополнениями в системе концентрационных лагерей, создаваемой и упрочняемой в середине 1930-х годов. К концу 1934 года казалось, что лагеря доживают последние месяцы. Всего три года спустя они превратились в неотъемлемый элемент Третьего рейха, стоящий вне закона, финансируемый государством и управляемый вновь учрежденной Инспекцией концентрационных лагерей (ИКЛ). СС создали первый типовой проект концентрационного лагеря на базе их первого лагеря Дахау. Его главными особенностями была однородная административная структура, общий архитектурный образец, профессиональный корпус СС и систематизированный террор. Одновременное расширение лагерной системы СС – численность заключенных возросла с приблизительно 3800 летом 1935-го до 7746 в конце 1937 года – указывала на другой ключевой аспект концентрационных лагерей, впервые выдвинутый на первый план Ханной Арендт вскоре после Второй мировой войны. В радикальном тоталитарном государстве, таком как Третий рейх, укрепление режима отнюдь не озна чало ослабления террора. Нацистские лидеры постоянно вынашивали новые и новые далекоидущие планы. И концентрационные лагеря расширялись, невзирая на радикальную минимизацию внутриполитической оппозиции^[772]. Эти расширения еще не были закончены к концу 1937 года; это только что начиналось.