Сыновья Ананси

– Ты должен знать, это твое наследие. Твоя кровь. – Она подошла к нему и поманила пальцем. Толстяк Чарли склонился к ней. Губы старухи щекотали его ухо, пока она шептала «понадобится… скажи…».

– Что?

– Я говорю, – сказала она нормальным тоном, – что если он тебе понадобится, скажи пауку. И брат тут как тут.

– Пауку?

– Ну да, я так и сказала. Или ты думаешь, я для здоровья говорю? Легкие упражняю? Ты что, никогда не слышал о разговорах с пчелами? Когда я была девчонкой, еще на Сент-Эндрюсе, до того как мои родители приехали сюда, мы рассказывали пчелам все хорошие новости. Ничего сложного. Поговори с пауком. Когда твой отец исчезал, я обычно так посылала ему сообщения.

– …Понятно.

– Не говори мне свое «понятно», как будто…

– Как будто что?

– Как будто я безумная старуха, которая не разбирает, что к чему. Думаешь, я право от лева не отличу?

– Хм. Нет, уверен, что отличите. Честное слово.

Миссис Хигглер это не смягчило. Она явно не была этим удовлетворена. Она подхватила со стола кофейную чашку и неодобрительно прижала ее к груди. Толстяк Чарли перешел черту, и миссис Хигглер решила удостовериться, что он понимает, что натворил.

– Да я вообще не обязана это делать, – сказала она. – Не обязана тебе помогать. Я это делаю только ради твоего отца, он был особенный, и твоей матери, она была хорошей женщиной. Рассказываю тебе важные вещи, значительные вещи. И ты должен меня слушать. Ты должен мне верить.

– Я верю, – сказал Толстяк Чарли так убедительно, как только мог.

– Ты просто угождаешь старухе.

– Нет, – солгал он. – Не угождаю. Честно, нет.

В его словах звучали честность, искренность и правда. Он был в тысячах миль от дома, в доме своего покойного отца, с безумной старухой на грани апоплексического удара. Если бы ее это успокоило, он бы с максимально возможной искренностью согласился даже с тем, что луна – это экзотический тропический фрукт.

Она шмыгнула носом.

– Все-то вы знаете, молодежь, – сказала она. – Только что появились, и на тебе, во всем разобрались. Да я забыла больше, чем ты знал. Ты ничегошеньки не знаешь об отце, о своей семье ничегошеньки не знаешь. Я тебе рассказываю, что твой отец бог, а ты даже не спрашиваешь, о каком боге я говорю.

Толстяк Чарли попытался припомнить, как звали известных ему богов.

– Зевс? – предположил он.

Миссис Хигглер издала звук чайника, который подавляет в себе желание закипеть. Толстяк Чарли понял, что Зевс – неправильный ответ.

– Купидон?

Она издала еще один звук, начинающийся с фырчания и заканчивающийся хихиканьем.

– Так и представляю твоего папашу, на котором ничего нет, кроме этих мягких подгузников, с большим луком и стрелой.

Она еще немного похихикала и отпила свой кофе.

– Когда он был богом, – сказала она, – его называли Ананси.

* * *

Вам, возможно, уже известны кое-какие истории про Ананси. И может быть, в целом мире не найти теперь человека, который бы не знал про него несколько историй.

Ананси был пауком, когда мир был юн, и все истории рассказывались в первый раз. Он имел обыкновение попадать в неприятности и выпутываться из них. История смоляного чучела, та, что рассказывают про братца Кролика, – сначала была историей про Ананси. Но кое-кто по ошибке принял его за кролика. Он не был кроликом. Он был пауком.

Сколько лет люди рассказывают друг другу истории, столько лет историям про Ананси. Еще в Африке, где все началось, даже прежде, чем люди стали рисовать на скалах пещерных львов и медведей, они рассказывали друг другу истории про обезьян, и львов, и буйволов: длинные истории на сон грядущий. У людей всегда была к этому склонность. Так они ищут смысл для своих миров. Все, что бегало, и ползало, и вертелось, и змеилось, пробралось через эти истории, и разные племена чтили разных созданий.

Уже тогда Лев был царем зверей, а Газель – самой быстроногой, Обезьяна – самой глупой, а Тигр – самым ужасным. Но люди хотели услышать другие истории.

Ананси дал историям свое имя. Теперь каждая принадлежит ему. Когда-то, до того как у историй появилось имя Ананси, все они принадлежали Тигру (так люди с островов называли всех больших кошек), и сказки были темны, и злы, и наполнены болью, и ни одна не заканчивалась счастливо. Но это было очень давно. А в наши дни все истории принадлежат Ананси.

Раз уж мы только что с похорон, позвольте рассказать вам про Ананси в те времена, когда умерла его бабушка. (Не стоит переживать: она была очень стара и умерла во сне. Бывает.) Умерла она далеко от дома, и вот Ананси, он отправился со своей тележкой через весь остров, взял мертвую бабушку, положил на тележку и покатил домой. Он, видите ли, собирался похоронить ее под баньяном, что рос за его хижиной.

И вот с самого утра он идет через город, толкая тележку с бабушкой, и думает: выпить бы немного виски. Тогда идет он в магазин, а в той деревеньке есть магазин, из тех, что продают все подряд, а в нем хозяин, у которого нервы ни к черту. Ананси, значит, заходит, выпивает немного виски. А потом еще немного, а сам думает, ох и разыграю я этого парня, ну и говорит хозяину, отнеси выпить моей бабушке, она там в тележке спит. Тебе придется ее разбудить, спит она уж больно крепко.

И значит, хозяин, выходит с бутылкой к тележке и говорит старой леди, эй, вот твой виски, но старая леди не отвечает. А хозяин, он злится все сильнее и сильнее, ведь нервы у него ни к черту, и говорит старушке, а ну-ка пей свой виски, но та в ответ ни гугу. И тут она сделала то, что, случается, делают мертвецы в жаркий день: громко выпустила газы. Ну и хозяин так разозлился на то, что старушка выпустила газы прямо на него, что как даст ей, а потом снова как даст, а когда ударил в третий раз, она взяла и свалилась с тележки на землю.

Ананси же выбежал на улицу и ну вопить, и причитать, и ругаться, и говорить, вот, моя бабушка, она теперь мертва, смотри, что ты сделал! Убийца! Злодей! А хозяин магазина и говорит, мол, не рассказывай никому, что это я сделал, и дает Ананси целых пять бутылок виски и сумку с золотом и мешок с бананами, ананасами и манго, чтобы тот перестал вопить и ушел.

(Он-то, видите ли, думает, что убил старушку.)

Ну а Ананси взял да и покатил свою тележку домой и похоронил бабушку под баньяновым деревом.

И вот на следующий день мимо дома Ананси проходит Тигр, и чует Тигр запах еды. Ну, он сам себя приглашает войти, а там Ананси устраивает пир, и поскольку у Ананси нет другого выхода, он предлагает Тигру сесть и вкусить вместе с ним.

Расскажи, брат Ананси, говорит Тигр, где ты достал столько вкусной еды, да только не лги мне. И откуда у тебя эти бутылки виски, и эта большая сумка, полная золота? Но если солжешь, я тебе горло перегрызу.

Ну а Ананси отвечает, мол, не могу я лгать тебе, брат Тигр. Я получил все это за свою мертвую бабушку, которую отвез в деревню на тележке. Хозяин магазина одарил меня этими прекрасными вещами за то, что я привез ему мертвую бабушку.

А у Тигра бабушек уже никаких не было, зато у его жены была мать, ну он пошел домой, вызвал ее, мол, бабушка, выходи, нам с тобой поговорить надо. И она выходит, озирается по сторонам и говорит, что случилось? Ну Тигр ее убивает, хоть жена ее и любила, а тело кладет на тележку.

Вот катит он тележку с мертвой тещей в деревню. Кому мертвое тело? – кричит. Кому мертвую бабушку? Но все над ним смеялись, и глумились, и насмехались, а когда увидели, что он не шутит и что стоит на своем, его забросали гнилыми фруктами, ну он и убежал.

Не в первый раз Ананси одурачил Тигра, да и не в последний. Жена Тигра никогда ему не забыла, как он убил ее мать. И случались дни, что лучше бы ему вообще не появляться на свет.

Это вам про Ананси.

Понятно, что все истории про Ананси. Даже эта.

В былые дни все звери хотели, чтобы истории называли их именем, это было как раз тогда, когда песни, что пропели мир, все еще звучали, когда они еще пели небо, и радугу, и океан, как раз тогда, когда животные были людьми, в том числе и те, кого провел паук Ананси, особенно Тигр, который хотел, чтобы все истории называли его именем.

Истории похожи на пауков со всеми их длинными лапками, и похожи на паучьи сети, в которых человек сам и запутывается, но которые кажутся такими красивыми, когда вы видите их под листвой на утренней росе, и так изящно соединяются между собой, каждая с каждой.

Что из того? Вы хотите знать, был ли Ананси похож на паука? Ну конечно – когда не был похож на человека.

Нет, он никогда не менял облик. Зависит от того, как рассказывать историю. Вот и все.

Глава 3
в которой семья собирается вместе

Толстяк Чарли улетел домой, в Англию; не совсем, конечно, домой. Но в других местах он уж точно был в гостях.

Рози поджидала его на выходе из зала прибытия, откуда он появился с маленьким чемоданчиком и большой картонной коробкой.

Задушила в объятиях, спросила:

– Как все прошло?

Он пожал плечами.

– Могло быть хуже.

– Ну, – сказала она, – по крайней мере, теперь ты можешь не беспокоиться, что он явится на свадьбу и вгонит тебя в краску.

– Есть такое.

– Мама говорит, что мы должны отложить на несколько месяцев свадьбу в знак траура.

– Твоя мама просто хочет отложить свадьбу, вот и все.

– Что за ерунда! Она считает тебя выгодной партией.

– Твоя мама не сочтет «выгодной партией» даже Брэда Питта, Билла Гейтса и принца Уильяма в одном лице. На белом свете нет такого человека, который был бы достаточно хорош, чтобы стать ее зятем.

– Ты ей нравишься, – без энтузиазма возразила Рози, и в ее голосе не было уверенности.

Матери Рози Толстяк Чарли не нравился, и это было известно всем. Мать Рози представляла собой крайне взвинченную особу со множеством недодуманных мыслей, предрассудков, тревог и надрывов. Она жила в великолепной квартире на Уимпол-стрит, и в ее огромном холодильнике не было ничего, кроме бутылок с витаминизированной водой и ржаных крекеров, а на старинном буфете стояли вазы с восковыми фруктами, с которых дважды в неделю стиралась пыль.

Во время первого визита к матери Рози Толстяк Чарли попробовал восковое яблоко на вкус. Он ужасно нервничал, он нервничал так сильно, что взял яблоко – в оправдание Чарли, от настоящего его было не отличить – и впился в него зубами. Рози яростно выдохнула. Толстяк Чарли выплюнул кусок воска в руку и решил притвориться, что любит восковые фрукты или что он с самого начала все знал и откусил просто так, для смеха; однако мать Рози, вздернув бровь, подошла к нему, забрала надкушенное яблоко и вкратце объяснила, как дороги нынче настоящие восковые фрукты, если вообще удастся их найти, и выбросила яблоко в корзину. Оставшуюся часть вечера он просидел на диване с ощущением во рту, будто свечку съел, а мать Рози не сводила с него глаз, на случай, если он покусится на очередной восковый фрукт или вздумает обглодать ножку чиппендейловского стула.

На буфете у матери Рози стояли большие цветные фотографии в серебряных рамках: Рози, когда она была девочкой, а также мамы и папы Рози, и Толстяк Чарли пристально изучал их, пытаясь найти ключ к загадке, которой была Рози. Ее отец – он умер, когда Рози было пятнадцать, – был огромным мужчиной. Начинал он поваром, потом стал шеф-поваром, затем – ресторатором. На фото он всегда прекрасно получался, словно перед каждым кадром его наряжал костюмер, был толст, улыбчив и одной рукой постоянно обнимал жену.

– Готовил он потрясающе, – сказала Рози.

На фотографиях мать Рози представала улыбчивой пышечкой.

Теперь, двадцать лет спустя, она напоминала тощую Эрту Китт^[12], и Толстяк Чарли ни разу не видел на ее лице улыбки.

– А твоя мама когда-нибудь готовила? – спросил как-то Чарли.

– Не знаю. Не помню такого.

– Что же она ест? В смысле, не может ведь она жить на крекерах и воде.

Рози сказала:

– Думаю, она заказывает еду с доставкой.

Толстяк Чарли решил, что мама Рози, скорее всего, превращается ночью в летучую мышь и пьет кровь у ничего не ведающих спящих людей. Однажды его угораздило сказать об этом Рози, но та ничего забавного в этой фантазии не нашла.

Мать сказала Рози, что Толстяк Чарли женится на ней ради денег.

– Каких денег? – спросила Рози.

Мать обвела рукой свою квартиру, объединив этим жестом восковые фрукты, антикварную мебель, картины на стенах, и поджала губы.

– Но это же все твое, – сказала Рози, которая жила на свою зарплату и работала в лондонской благотворительной конторе, но зарплата была такой скромной, что ей приходилось тратить деньги, оставленные по завещанию отцом. Из них она оплачивала маленькую квартирку, которую делила сначала с австралийками, а потом новозеландками, и подержанный «гольф».

– Я же не вечная, – фыркнула мать так, что стало ясно: она твердо решила жить вечно, становясь все жестче и тоньше, и все больше походя на камень, а есть при этом все меньше, пока ей не достанет лишь воздуха, восковых фруктов и неизбывной злобы.

Рози, которая везла Толстяка Чарли из Хитроу, решила сменить тему.

– У меня в квартире нет воды, – сказала она. – И во всем доме тоже.

– Почему это?

– Из-за миссис Клингер с нижнего этажа. Она говорит, где-то протечка.

– Может, это у миссис Клингер протечка?

– Чарли! Так что я подумала, может, принять ванну у тебя?

– Потереть тебе спинку?

– Чарли!

– Конечно. Без проблем.

Рози вперилась в багажник остановившегося впереди автомобиля, потом сняла руку с рычага переключения скоростей, дотянулась до его громадной ладони и сжала ее.

– Мы ведь скоро поженимся, – сказала она.

– Ну да, – согласился Толстяк Чарли.

– Ну, я имею в виду, – сказала она, – у нас будет куча времени для этого, понимаешь?

– Да, конечно, – снова согласился Толстяк Чарли.

– Знаешь, что сказала мама?

– Э-э-э. Что смертную казнь через повешение стоило бы вернуть?

– Нет. Она сказала, что если бы в первый год совместной жизни молодожены кидали в банку монетку каждый раз, когда занимаются любовью, а потом перед каждым занятием любовью монетку вынимали, банка никогда бы не опустела.

– И это означает?..

– Ну, – сказала она, – это любопытно, разве нет? Мы с резиновой уточкой приедем часов в восемь. Как у тебя с полотенцами?

– Гм.

– Я привезу свое.

Толстяк Чарли не думал, что мир перевернется, если в банке окажется хоть одна монетка до того, как они свяжут себя узами брака и разрежут свадебный торт, но у Рози по этому вопросу было собственное мнение, так что вопрос был закрыт. Банка оставалась пустой.

* * *

Оказавшись дома, Толстяк Чарли понял, что проблема с возвращением в Лондон после краткого отсутствия заключается в том, что если ты прибыл ранним утром, до конца дня занять себя практически нечем.

Толстяк Чарли был из тех, кто предпочитал работать. Валяться на диване и смотреть по телеку дневные шоу означало для него вернуться во времена, когда он принадлежал к когорте безработных. А потому он решил, что разумнее всего просто появиться на работе днем раньше. В олдвичском офисе агентства Грэма Коутса, на шестом, самом верхнем этаже он почувствует себя снова в строю. Они будут вести с коллегами интересные разговоры за чашечкой чая. Все великолепие жизни развернется перед ним, этот волшебный гобелен, ткущийся так непреклонно и безостановочно. И Толстяку Чарли будут рады.

– Ты ведь возвращаешься только завтра, – сказала секретарша Энни, когда он вошел. – Я всем говорила, ты вернешься только завтра. Когда звонили.

Она не шутила.

– Не мог удержаться, – сказал Толстяк Чарли.

– Очевидно не мог! – фыркнула она. – Набери Мэв Ливингстон. Она каждый день названивала.

– Я думал, ею занимается Грэм Коутс.

– Ну, значит, он хочет, чтобы ты с ней поговорил. Подожди-ка.

Она сняла трубку.

Все всегда так и говорили, Грэм Коутс. Не мистер Коутс. И никогда просто Грэм. Это было его агентство, и оно работало с деньгами клиентов, получая процент от их прибыли.

Толстяк Чарли вернулся в свой кабинет, крохотную комнатку, которую занимал вместе со шкафами для хранения документов. На компьютерном экране висел стикер с надписью «Зайди. ГК», и он прошел через холл к огромному кабинету Грэма Коутса. Дверь была закрыта. Он постучал, затем, не вполне уверенный, услышал ли ответ, если ему кто-нибудь ответил, открыл дверь и просунул голову.

Комната была пуста. Там никого не было.

– Эй, здрасте! – сказал Толстяк Чарли не слишком громко.

Нет ответа. В комнате, впрочем, что-то было не так: книжный шкаф стоял под странным углом к стене, а из-за него доносился глухой стук, будто били молотком.

Он закрыл дверь как можно тише и вернулся за свой стол. Зазвонил телефон. Он снял трубку.

– Это Грэм Коутс. Зайди.

На этот раз Грэм Коутс сидел за своим столом, а книжный шкаф стоял вплотную к стене. Грэм Коутс не предложил Толстяку Чарли присесть. Это был средних лет человек с редеющими очень светлыми волосами. При виде Грэма Коутса вам наверняка не раз случалось представлять себе хорька-альбиноса в дорогом костюме.

– Я вижу, ты снова с нами, – сказал Грэм Коутс. – Как обычно.

– Да, – сказал Толстяк Чарли и, поскольку Грэм Коутс не выказал особого удовольствия от его раннего возвращения, добавил: – извините.

Грэм Коутс сжал губы, опустил глаза на листок, лежавший на столе, и снова их поднял.

– Мне дали понять, что ты до завтра не вернешься. Чуток рановато, нет?

– Мы, в смысле, я прилетел этим утром. Из Флориды. Подумал, что можно прийти. Много дел. Горю на работе. Если можно.

– Безуславно, – сказал Грэм Коутс. От этого слова – лобового столкновения «безусловно» и «ну и славно» – у Толстяка Чарли всегда сводило зубы. – Это ж твои похороны.

– Скорее, моего отца.

Поворот головы – ну в точности хорек.

– Все равно, это твой день по болезни, как договаривались.

– Конечно.

– Мэв Ливингстон. Вдова Морриса. Беспокоится. Нуждается в утешении. Комплименты и обещания. Рим не сразу строился. Мы по-прежнему пытаемся разобраться с наследством Морриса Ливингстона и передать ей деньги. Звонит практически ежедневно, нуждается в поддержке. Поручаю это тебе.

– Понятно, – сказал Толстяк Чарли. – Работать, чтобы, гм, не было покоя нечестивцам.

– Один день – один доллар, – погрозил Грэм Коутс.

– Не покладая рук! – вставил Толстяк Чарли.

– До седьмого пота, – кивнул Грэм Коутс. – Ну, приятно было поболтать, но у нас обоих много работы.

Когда Толстяк Чарли оказывался в непосредственной близости к Грэму Коутсу, с ним случались две вещи: а) он принимался говорить штампами и б) мечтать о больших черных вертолетах, которые сначала расстреляют офис агентства Грэма Коутса с воздуха, а потом сбросят на него канистры с горящим напалмом. Толстяк Чарли в своих мечтах, конечно, в офисе отсутствовал. Он сидел на веранде маленького кафе на другой стороне Олдвича, потягивал кофе с пенкой и время от времени аплодировал тем канистрам, что особенно метко достигали цели.

Из этого вы могли бы заключить, что работой Толстяка Чарли вам заморачиваться не следует, поскольку счастья она ему не приносила, – и, в целом, были бы правы. У Толстяка Чарли имелись способности к счету, которые не оставляли его без работы, а еще неповоротливость и робость, которые не оставляли ему шанса объяснить окружающим, что это такое он делает и как много он сделал.

Толстяк Чарли наблюдал, как люди неустанно стремятся к вершинам собственной некомпетентности, он же оставался на начальном уровне, делая минимально необходимое, вплоть до того дня, когда снова пополнял ряды безработных и возвращался к дневным телепрограммам. Он никогда надолго не оставался без работы, но за последние десять лет его увольняли слишком часто, чтобы он мог чувствовать себя уверенно в любой должности. Впрочем, он не принимал это на свой счет.

Он позвонил Мэв Ливингстон, вдове Морриса Ливингстона, когда-то самого известного в Британии низкорослого йоркширского комика, давнего клиента агентства Грэма Коутса.

– Здравствуйте, – сказал он. – Это Чарльз Нанси из отдела клиентских счетов агентства Грэма Коутса.

– Ах, – ответил женский голос на другом конце линии. – Я думала, Грэм сам мне позвонит.

– Он немного занят. Поэтому он, кхм, перепоручил это, – сказал Толстяк Чарли, – мне. Так что… Чем могу помочь?

– Ну, не знаю. Я просто хотела узнать, ну, то есть мой менеджер в банке хотел узнать, когда поступят остальные деньги из наследства Морриса. Грэм Коутс объяснил мне в прошлый раз, то есть, я думаю, это было в прошлый раз, когда мы обсуждали, что средства были инвестированы, в смысле, я понимаю, что для таких вещей нужно время, и он сказал, в противном случае я потеряю значительную сумму…

– Ну, – сказал Толстяк Чарли, – он над этим работает. Но для таких вещей действительно нужно время.

– Да, – сказала она. – Думаю, что это так. Я звонила в Би-би-си, и они сказали, что после смерти Морриса провели несколько платежей. Знаете, они выпустили всю серию «Моррис Ливингстон, я полагаю?»^[13] на DVD. И покажут оба сезона «Сзади и на висках покороче» на Рождество.

– Я этого не знал, – признался Толстяк Чарли. – Но, уверен, Грэму Коутсу это известно. Он всегда в курсе таких вещей.

– Мне пришлось купить себе этот диск, – сказала она тоскливо. – И все вернулось. Рев грима, запах клуба Би-би-си^[14]. Теперь скучаю по сцене, вот что. Там я и встретила Морриса, понимаете. Я танцевала. У меня был успех.

Толстяк Чарли пообещал ей дать знать Грэму Коутсу, что ее менеджер в банке слегка озабочен, и положил трубку.

Как это возможно вообще, скучать по сцене, подумал он.

В самых страшных снах Толстяка Чарли луч света падал с темных небес на широкую сцену, а невидимые фигуры пытались заставить Толстяка Чарли войти в этот луч света и спеть. И неважно, как далеко и как быстро он убегал или как хорошо прятался, его находили и вытаскивали обратно на сцену, на глаза десяткам замерших в ожидании людей. Каждый раз он просыпался до того, как начинал петь, потный и дрожащий, с сердцем, взрывающимся в груди, как снаряды при артобстреле.

Рабочий день подходил к концу. Толстяк Чарли работал в этой конторе почти два года. Он работал здесь дольше всех, кроме самого Грэма Коутса, ибо текучка в агентстве была высока. И все же никто ему здесь не был рад.

Временами Толстяк Чарли просто сидел за столом, уставившись в окно и слушая, как бьет по стеклу бесчувственный серый дождь, воображая себя на тропическом пляже, где волны невозможно синего моря разбиваются о невозможно желтый песок. Он часто представлял себе, как люди на том пляже, наблюдая белые пальцы волн, цепляющиеся за берег, и слушая тропических птиц, насвистывающих в пальмах, мечтают о том, чтобы оказаться в Англии, в дождь, в комнатке размером со шкаф, на шестом этаже, на безопасном удалении от матово-золотого чистейшего песка и адской скуки дня, столь совершенного, что даже кремовый коктейль, куда немного перелили рома, и с красным бумажным зонтиком в бокале, не может ее смягчить. И это его утешало.

На пути домой он купил в винном магазине бутылку немецкого белого вина, а в крохотном супермаркете по соседству взял свечку с запахом пачули и захватил пиццу в «Пицца плейс».

Рози позвонила в половине восьмого с занятий йогой и предупредила, что немного задерживается. Затем она позвонила из своей машины в восемь и предупредила, что попала в пробку, и через пятнадцать минут, предупредив, что подъезжает, хотя к этому времени Толстяк Чарли один выпил почти всю бутылку, а от пиццы у него оставался лишь одинокий треугольник.

Позднее он предположил, что за него говорило вино.

Рози приехала в 21.20, с полотенцами и сумкой «Теско», полной шампуней, мыла и большой банкой майонеза, из которого делала маску для волос. Она быстро и радостно отказалась от бокала белого вина и кусочка пиццы – как она объяснила, успела перекусить в пробке. Прямо туда заказала еду с доставкой. Тогда Толстяк Чарли сел на кухне и налил себе последний бокал вина, собрал сыр и пепперони с холодной пиццы, а Рози ушла наполнять ванну, как вдруг довольно громко закричала.

Толстяк Чарли оказался в ванной прежде, чем стих первый крик, в тот момент, когда Рози набирала в легкие воздуху, чтобы крикнуть еще. Он был уверен, что обнаружит ее истекающей кровью. К его удивлению и облегчению, это было не так. Она стояла в голубом лифчике и трусиках и указывала пальцем на ванну, в центре которой сидел огромный коричневый садовый паук.

– Извини, – жалобно сказала она, – он застал меня врасплох.

– Они такие, – сказал Толстяк Чарли. – Сейчас я его смою.

– Даже не думай! – энергично возразила Рози. – Это живое существо. Просто вынеси его отсюда.

– Хорошо, – согласился Толстяк Чарли.

– Я подожду на кухне, – сказала она. – Позови, когда закончишь.

Приняв на грудь бутылку белого вина, уговорить с помощью старой открытки ко дню рождения упрямого садового паука забраться в чистый пластиковый стаканчик довольно непросто; решению этой задачи не слишком способствует полураздетая невеста на грани истерики, которая хоть и заявила, что подождет на кухне, постоянно заглядывает через плечо и лезет с советами.

Но довольно скоро, несмотря на помощь, он загнал паука в стаканчик, накрыв его сверху открыткой от одноклассницы «ТЕБЕ СЕГОДНЯ СТОЛЬКО, НА СКОЛЬКО ТЫ СЕБЯ ОЩУЩАЕШЬ» (а на внутренней стороне – шутливое: «ТАК ПЕРЕСТАНЬ СЕБЯ ОЩУЩАТЬ, СЕКС-МАНЬЯК! С ДНЕМ РОЖДЕНИЯ»).

Он спустился с пауком вниз, вышел за дверь, в маленький садик, состоящий из живой изгороди, в которую можно было блевать, вымощенный крупной плиткой, меж которой пробивалась трава. Поднял стаканчик повыше. В желтом свете газоразрядной лампы паук казался черным. Толстяк Чарли вообразил, будто паук смотрит прямо на него.

– Извини, – сказал он пауку и, поскольку внутри у него приятно плескалось белое вино, произнес это вслух.

Он положил открытку, поставил стаканчик на расколотую плитку и подождал, пока паук убежит. Однако тот замер аккурат на морде счастливого медвежонка с открытки. Человек и паук разглядывали друг друга.

И тут он вспомнил то, что сказала миссис Хигглер, и слова вылетели из его рта прежде, чем он успел их остановить. Может, в него черт вселился. А может, это все алкоголь.

– Если увидишь моего братца, – сказал Толстяк Чарли, – передай, пусть заглянет на огонек.

Паук замер на месте, поднял лапку, словно решил поразмышлять над услышанным, а затем рванул через плитку в сторону изгороди, и был таков.

* * *

Рози приняла ванну, одарила Толстяка Чарли долгим поцелуем в щеку и уехала домой.

Толстяк Чарли включил телевизор, но почувствовав, что клюет носом, выключил его и отправился в постель, где ему приснился сон такой яркий и странный, какие не забывают до конца своих дней.

Есть один точный способ отделить сон от яви: это когда во сне вы попадаете куда-то, где никогда не были в реальной жизни. Толстяк Чарли никогда не был в Калифорнии. Он никогда не был в Беверли Хиллз. Однако довольно часто видел эти места в кино и по телевизору, чтобы ощутить сладкий трепет узнавания. Вечеринка была в разгаре.

Внизу мигали и мерцали огни Лос-Анджелеса.

Люди на вечеринке, похоже, четко делились на тех, у кого были серебряные подносы с безупречными канапе, и тех, кто брал с серебряных подносов канапе или отказывался от них. Те, что ели, перемещались по огромному дому, сплетничая, улыбаясь, болтая, каждый будучи столь же уверен в собственной принадлежности миру Голливуда, как придворные в Древней Японии были уверены в своей принадлежности императорскому двору – и точно так же, как при японском императорском дворе, каждый был убежден, что стоит подняться всего на ступеньку выше – и он в безопасности. Здесь были актеры, желавшие стать звездами, звезды, которые хотели быть независимыми продюсерами, независимые продюсеры, тосковавшие по надежной студийной работе, режиссеры, мечтавшие о статусе звезд, студийные боссы, желавшие быть боссами других, менее респектабельных студий, студийные адвокаты, которые хотели, чтобы их любили такими, какие они есть, а когда это не получалось – чтобы просто любили.

Во сне Толстяк Чарли видел себя сразу изнутри и снаружи, при этом он не был собой. В обычном сне Толстяк Чарли оказался бы, скорее всего, на экзамене по двойной бухгалтерии, которую он не выучил, при обстоятельствах, делавших несомненным тот факт, что когда он наконец встанет из-за стола, то обнаружит, что, одеваясь утром, позабыл что-либо на себя надеть. В обычных снах Толстяк Чарли был самим собой, только еще нескладнее.

Но не в этом сне.

В этом сне Толстяк Чарли был крут. Больше чем крут. Симпатичный, сообразительный, умный, единственный, кто оказался на вечеринке без приглашения и серебряного подноса. И (что поразило спящего Толстяка Чарли, который и представить не мог ничего более неприятного, чем явиться куда-либо без приглашения) он прекрасно проводил время.

Каждому, кто спрашивал, кто он и откуда, он говорил что-то свое. Через полчаса большинство участников вечеринки были убеждены, что он – представитель иностранной инвестиционной компании, которая целиком выкупает одну из студий, а еще через полчаса выяснилось, что он нацелился на «Парамаунт».

Смеялся он хрипло и заразительно и, похоже, проводил время лучше, чем кто-либо еще в этот вечер, можно не сомневаться. Он научил бармена готовить коктейль, названный им «Двойной entendre», который хоть и основан, на первый взгляд, на шампанском, на самом деле, как объяснил он бармену, с научной точки зрения, абсолютно безалкоголен. Плеснул того, плеснул сего – пока коктейль не приобретет яркий фиолетовый цвет. Он передавал бокалы участникам вечеринки с таким удовольствием и энтузиазмом, что даже те, кто осторожно потягивал газировку, словно опасаясь, что она может взорваться, с радостью заливали в себя фиолетовый напиток.

А затем, повинуясь логике сна, он повел всех к бассейну и предложил научить ходить по воде аки посуху. Все дело в вере, сказал он, в подходе, напоре, знании, как это делать. И людям на вечеринке показалось, что хождение по водам – прекрасный фокус, секрет которого они всегда – в глубине души – знали, но забыли, пока этот человек не напомнил, как это делать.

Снимите туфли, сказал он, и они сняли туфли. «Серджо Росси», «Кристиан Лубутен» и «Рене Каовилла» выстроились бок о бок с «Найками» и «Мартенсами», и безымянными агентскими туфлями черной кожи, и он повел людей, будто танцующих конгу, вдоль бассейна, а затем – прямо по воде. Вода была прохладной, и колыхалась под ногами как желе; некоторые дамы и несколько мужчин похихикали над этим, а парочка молодых агентов принялась подпрыгивать, как дети в надувном замке. Далеко внизу, сквозь смог, как далекие галактики, сияли огни Лос-Анджелеса.

Вскоре на каждом дюйме водной поверхности кто-нибудь стоял, плясал, дергался или скакал. Толпа так наседала, что стильный парень – то есть Чарли-в-своем-сне – отступил на бетонный бортик, чтобы взять с серебряного подноса шарик фалафеля с сашими.