Амалия
Однажды утром охотник застал Амалию за тем занятием, стать свидетелем которого он опасался больше всего. Вещей у девушки было совсем мало, и вот теперь она аккуратно укладывала их в дорожную сумку.
– Ты куда? – опешил он.
– Мне пора, – улыбнулась Амалия. Странная девушка – почти всегда улыбалась. Даже тогда, когда он обрабатывал раны, нанесенные волчьими зубами, улыбалась. Не плакала. Она, наверное, вообще не плакала никогда.
– Он, – кивнула Амалия на волка, – защитит тебя от всех бед. Спасибо тебе.
Охотник нагнулся и потрепал волка за холку. Если бы кто-нибудь сказал ему на пару месяцев раньше, что он способен на такое – не поверил бы, решив, что над ним жестоко издеваются.
– Но ты… ты не можешь уйти, останься…
– Я остаться не могу, – прошептала Амалия, тихонько поднимаясь на цыпочки и целуя охотника в покрытую щетиной щеку. Впервые за все время в ее голосе послышалась грусть. – Мне нужно идти.
– Но куда, зачем, откуда ты шла? Ты так и не рассказала ничего. Я так ничего и не узнал о тебе… ничего не знаю…
– Нечего рассказывать, – Амалия покачала головой. – Мне просто нужно идти, и я иду – давно… а когда приду, пойму. А до тех пор не могу останавливаться надолго. Мне было очень-очень хорошо у тебя. Ты такой… ты замечательный. У тебя все-все будет хорошо. И теперь ты не один… А мне пора. Правда, пора. Прощай.
Она потянулась к охотнику снова, поцеловала его в губы.
– Я люблю тебя, – прошептал охотник, чуть отодвинув девушку от себя и со всех сил сжимая хрупкие плечи. Смотрел в ее глаза и не мог наглядеться. Но не видел там и намека на то, что она останется. И все же. – Люблю, не отпущу.
– И я тебя. И тебя я тоже люблю, – с нажимом ответила Амалия, странно выделив слова «тебя» и «тоже». Словно был еще кто-то рядом. Мужчина не обратил внимания. Убрала его ладони с плеч. Охотник подумал, что наверняка на коже останутся синяки… тут же прильнула к нему, как зверек, потерлась щекой о плечо. – Но мне, правда, нужно идти.
– Но твой свет? Как я без него? – охотник впервые заговорил вслух о том, что на самом деле сотворила девушка. – Ты вернула меня к жизни, ты вернула мне саму жизнь…
– И теперь ты будешь жить, – Амалия снова улыбалась – счастливо. – И будет очень-очень светло. Я тебе обещаю…
Охотнику провел ладонью по глазам. Он, который не проронил ни слезинки, увидев растерзанный труп жены, он, который убивал – и на охоте, по необходимости, и потом, желая ощутить чувство маньячного удовлетворения, – сейчас чувствовал, что глаза наполнились влагой. Сердце было мягким, как мед. Теплым и солнечным. «Я не смогу ее остановить». Но почему же он не чувствует горя утраты?
Волк крутился рядом, терся о ноги обоих. Тихонько поскуливал. Но в его голосе не было тоски – лишь немного печали.
Охотник тоже не чувствовал тоски – у него не было ощущения, что его бросили. Расставание не было горем. Ему было ужасно жаль разлуки – разлуки навсегда, он был уверен. Но разве можно удержать заходящее солнце? Оно движется дальше, чтобы, исчезнув здесь, освещать другие жизни.
– Оставь мне что-нибудь на память о себе?
– Мне… нечего оставить, – растерялась девушка. Впервые он видел ее такой – растерянной. – Правда нечего… Только если вот что… каждый раз, когда ты будешь чиркать спичкой, огонь напомнит обо мне.
Амалия опустила руку в карман и вложила что-то в ладонь охотника.
Тот с удивлением посмотрел на маленький предмет в руке.
– Спички? Ты моя девушка со спичками, – улыбнулся охотник, сам не представляя, насколько он близок к истине. – Девушка, зажигающая свет…
– Даже когда эти спички закончатся, ты будешь иногда брать спички из какого-нибудь другого коробка? Обещай, что будешь помнить обо мне.
– Буду, – ответил охотник. – Обещаю. Всегда буду помнить, что бы не случилось.
И улыбнулся.
Охотник и волк смотрели ей вслед, стоя на крыльце. Амалия обернулась и помахала рукой. Шел снег, мокрый, тяжелый, он опускался хлопьями на деревья, хижину и удаляющуюся девушку. А она словно и не чувствовала. Волк тихонько прощально завыл, когда она скрылась из виду. Охотник наклонился и потрепал зверюгу по голове.
А потом выглянуло солнце. Выглянуло и все вокруг засверкало так, что стало больно смотреть. Только что выпавший снег переливался и искрил, и был готов пролиться ручьями.
Пришла весна.
А охотник думал о том, что лишь полный идиот мог отпустить такую девушку – но знал, что не смог бы ее удержать. Легкое чувство грусти, что поселилось в нем, граничило с радостью, желанием жить и встречать весну – этого не случалось у него давно, а если быть честным, после смерти жены – ни разу. Амалия вернула ему свет. И ушла, когда пришло время.
Девушка пересекла небольшой лес, который отделял дорогу от хижины охотника. Она не боялась заблудиться – за последние пару месяцев изучила эту местность как свои пять пальцев. Проезжавший мимо человек согласился подвезти до деревни, платы не взял. Да и заплатить она не смогла бы – денег у нее не было.
А там недалеко было и до города.
В городе Амалия нанялась работать в булочную.
Запах свежей выпечки заставлял расцветать и без того улыбчивую девушку, правда, улыбка у нее временами была загадочной. Да и девушка была странноватой. Пришла ниоткуда, не рассказала о себе ничего. Куда шла, зачем? Есть ли у нее родные? Может, она воровка? Да только воровать у едва сводившей концы с концами булочницы-то и нечего…
Булочница была одинокой пожилой женщиной. Прежде, много лет назад, отбоя от посетителей в пекарне не было. Но… как-то не сложилось все. Замуж не вышла, детей не было, и вот сейчас – силы не те. Управляться одной ой, как тяжко. Компаньонки не задерживались – те, кто помоложе, выскакивали замуж и уезжали, те, кто постарше, за спиной шептались, мол, чувствуют в булочной себя старше чем они есть, а наемные работники – это наемные работники, да и платить им особо нечем…
Хозяйка булочной ни за что прежде не взяла бы в работницы незнакомку, но сейчас выбора не было. А потом не могла нарадоваться. Смотрела на девушку и видела в ней себя в молодости. Молодую, симпатичную, улыбчивую…
Амалия успевала везде. И помочь с утра с капризными, едва проснувшимися клиентами, которые требовали кто чаю, кто кофе, а кто какао – и надо было бежать к соседям за свежим молоком. И замесить тесто, и проследить, чтобы не подгорели булочки, и добавить в кофе завсегдатаям кому чуть-чуть корицы, кому – тертого шоколада и вишневый сок, а иногда – и черного перца. Выслушать, внимательно, самого болтливого покупателя, да так, что тот уходил довольный донельзя – такой прекрасной слушательницы еще не видали! Мало кто замечал, что на самом деле Амалия больше молчала. Но если уж говорила – то всегда то, что от нее хотели услышать. Никогда никого не осуждала и не упрекала. Она кивала и сокрушалась, поддерживала и смеялась шуткам. Могла дать совет, как успокоить капризного ребенка, а иногда и самой было по силам угомонить не в меру расшалившуюся малышню, пока мать выбирала выпечку. Хлеб, тесто для которого замешивала Амалия, не черствел дольше других, а ее пирожные раскупались как горячие пирожки. Впрочем, пирожки расходились тоже моментально.
С приходом Амалии дела в грозившей закрыться булочной пошли на лад. Люди тянулись на свет и ненавязчивое тепло. Там можно было кроме чудесной сдобы и удивительного хлеба получить… счастье. Именно так говорили посетители: «Мы приходим сюда, чтобы потом улыбаться весь день». И, главное, ни у кого не оставалось гнетущего чувства, что они что-то должны взамен. Люди быстро привыкли – к хорошему прикипаешь легко.
Нет, конечно, находились и недовольные постоянным радушием Амалии, ее вечной улыбкой и внимательностью. Но девушку это не трогало, казалось, такие эмоции вообще не задевают ее. И недоброжелатели оставались один на один со своими домыслами. Амалию иногда называли странной в глаза, не говоря уже о том, что некоторые за глаза окрестили ненормальной, и не раз говорили хозяйке, что она хлебнет горя с новой работницей…
Но горя не было, а была радость. Амалия не обращала внимания, и злым языкам так или иначе приходилось умолкать, ведь без подпитки гаснет любая эмоция, даже любовь. И злоба, и гнев, и ненависть, несомненно, тоже…
Не прошло и месяца, как булочная стала одним из самых любимых и посещаемых мест в городе. Правда, хозяйка волновалась, чтобы чудаковатая девушка не подожгла чего-нибудь – уж очень опасной была ее привычка не расставаться с коробком спичек и порой чиркать одну за другой, глядя, как горит в пальцах тоненькая деревянная щепочка. В такие моменты девушка становилась странно-отрешенной, и не видела вокруг ничего и никого. Благо, других недостатков за ней не водилось. Если не считать недостатком не сходящую с лица улыбку.
– Где твои родители? – спросила ее однажды хозяйка.
– Мама умерла, когда я была маленькой, – ответила Амалия.
– А отец?
– Он тоже умер. Позже.
При этих словах Амалия улыбнулась, да так, будто сказала что-то очень и очень хорошее.
– А почему ж ты улыбаешься? – не выдержала хозяйка.
– Потому, что на небесах хорошо. Там все счастливы.
А еще девушка очень любила розы. Белые и красные. С ее появлением в городе все розовые кусты за пару месяцев выросли чуть ли не вдвое и зацвели так буйно, как не цвели до этого никогда прежде.
Лет десять назад
Где-то далеко-далеко, в холодном сверкающем льдом дворце охнул Кай, схватившись за сердце. Ему на мгновенье показалось, что в грудь с размаху всадили раскаленную иглу. И та проворачивается, жжет нестерпимо, наполняет огнем.
И внутри что-то плавится.
Кай
На другой стороне земли, далеко-далеко, где вечные снега, земля покрыта блестящим, искрящимся льдом. Там солнце светит так ярко, что больно глазам, светит, но не согревает нисколечко. Солнечные лучи, падая на зеркальную поверхность, на снежные равнины, на крошево льдов, рассыпаются на миллионы бриллиантовых осколков, которые могли бы ранить глаза невзначай забредшего сюда путника, настолько слепящим было бело-алмазное великолепие.
Среди этого немого холодного величия стоял дворец. Он возносился в небо, пронзая синь острыми ледяными шпилями, прекрасный в своей неприступности и мертвенно-страшной тишине. Ничто не нарушало гармонию и красоту ледяного мира.
В один из одинаковых бело-белых дней из дворца вышел человек. Он был молод, красив собой – да, он был бы очень красив, если бы не… Если бы не гримаса боли, искажавшая правильные холодные черты лица. У парня были светлые длинные волосы, падающие на белоснежный камзол, идеально чистые белоснежные штаны, заправленные в идеально белые же сапоги… Юноша был прекрасен, но главное… снег, падая ему на плечи, не таял. Удивительно? Вовсе нет. Все-таки он вышел из дворца самой Снежной королевы.
Но снег не таял и касаясь лица молодого человека.
Не таял и в его ладонях.
Кай шел, не чувствуя холода, повинуясь странному порыву – идти, идти куда глаза глядят. Его гнала вперед острая раскаленная игла, засевшая в сердце. Не давала покоя. Не давала глубоко вздохнуть, не давала спать, не давала возможности ни о чем думать. Как можно складывать слово «Вечность» из самых прекрасных и правильных льдинок, если болит – здесь и сейчас? От-вле-ка-ет Ка-я!
Он знал, что не избавится от боли, пока не отыщет того, кто был виновником этой занозы, страшно ворочающейся в сердце. Но кого? Он знал, что не избавится от боли, пока не отыщет того, кто смог бы стать лекарем этой занозы, страшно ворочающейся в сердце. Но кто?
Это могла бы быть Герда. Да, она обязательно бы справилась! Надо же, нашла его на краю света, среди царства вечных льдов, когда никто ее не просил, никто не звал и уж точно он, Кай, не помогал ей найти дорогу. Нашла! Глупая – решила, что его нужно спасать. От кого же? Ему было там хорошо, одному. Кай не чувствовал потребности ни в людях, ни в тепле, давным-давно забыл обо всем… людском. Зачем же она явилась? С ее приходом все рухнуло. Все, что он выстраивал так долго, так давно и так тщательно, собирал по крупицам, по снежинкам, по льдинкам для одного-единственного себя, надеясь – наконец-то! – обрести покой и осознать величие Вечности, вышло сломать печальным взглядом страшной, грязной девчонки, которая самим своим существованием нарушила гармонию одиночества и понимания сути.
Взглядом потерянным, горьким, и все равно – любящим. Да что ж она всем так нужна, эта любовь-то?! Неужели не понятно, что без нее жить – проще, лучше, удобнее?
Конечно, Герда со всей ее любовью могла бы избавить его от этой проклятой боли в сердце. Как хорошо, когда ничего не чувствуешь и ничего не болит! Но Герды нет, она ушла… давно. Куда она, черт ее побери, пошла?! Ах да, он сам прогнал ее. Не пожалел. А что, собственно говоря, она хотела? Он все бросит, оставит дворец и кинется перед ней на колени, умоляя простить его за то, что ей выпал такой путь?
Это был ее, Герды, выбор. Он, Кай, тут уж точно ни при чем.
«Кай, посмотри какие розы! Ты видишь, видишь этот бутон? Он обязательно сегодня распустится! Как ты думаешь, он раскроется к обеду? Как бы обрадовалась бабушка, если бы он расцвел сегодня, правда же она была бы рада?»
«А у тебя много желаний, Кай? Кай, а давай сегодня посидим подольше, посмотрим, вдруг звезды будут падать с неба, тогда можно будет загадать. А какое у тебя самое заветное желание, вот самое-самое, Кай?»
«Кай, а ты думал обо мне сегодня утром? Мне кажется да, потому что ты снился мне. Вот правда, ты – снился сегодня ночью – мне! Правда, чудо?»
Слишком шумная, слишком яркая, слишком веселая. Как можно постоянно столько говорить? Как можно постоянно столько говорить с ним обо всем – о себе, о других, о нем? Для того, чтобы думать, нужна тишина. А Герда лишала его тишины и, видимо, не отдавая себе отчета в том, что раздражает, вот этим своим постоянным трещанием отвлекала от мыслей, отнимала любую возможность быть самим собой. Остаться наедине с собой – хоть ненадолго. Разве это много? Разве он так многого хотел? Неужели она, глупая, не поняла, что он попросту сбежал от нее?
Он ушел потому, что хотел остаться один.
Кто бы подумал, что она отправится его искать. И найдет!
Ну да, ей пришлось не сладко. Но… ее же никто не просил?
С чего она вообще решила, что должна его искать? Что она имеет на это право? Имеет вообще какие-то права на него?
Каждый имеет право на свою часть снежной королевы в сердце. И, еcли ему комфортно так, с чуть большей долей снежности в душе, чем у других, почему именно он должен подстраиваться под вечно болтающую, неугомонную, надоедливую Герду?
Надоевшую.
Слишком много. Настолько много, что в один непрекрасный момент это оказалось попросту невыносимо. Ее, Герды, стало столько, она заполонила собой все, она была везде, и Кай понял – сейчас или никогда. Или он потеряет себя, растворится в Герде, или оставит Герду, но сохранит в себе того, кем он является. Сам. И тогда… больше не нужно будет подстраиваться, натужно улыбаться, делать вид, что ему ужасно интересно, распустится ли к обеду вот этот бутон. Не нужно будет стараться выглядеть тем, кем его хотят видеть окружающие, не спрашивая при этом, хочется ли ему быть таким?..
Он ушел и вздохнул, наконец-то, свободно. Кто ж мог предположить, что эта дурочка отправится на его поиски? Что за манера всех спасать! Что за потребность такая – всем помогать, да еще при этом с таким покорным выражением лица? Неужели она никогда не думала, что, действуя таким образом, заставляет людей чувствовать себя виноватыми?
А быть виноватым не нравится никому. Никогда и никому, даже если ты на самом деле виноват. Но…
Раскаивался ли Кай? Нет. Он не думал о раскаянии, не думал он и об искуплении. Он вообще не думал бы о Герде, если бы не эта постоянная ноющая, жгущая боль. Но ему нужна была она. Его Герда, старая, давняя подруга, девочка, с которой они вместе играли, будучи маленькими, и та женщина, которая приходила за ним во дворец Снежной королевы. Глупая, наивная Герда – она думала, его нужно спасать?
Сейчас – да. А тогда…
Нет, тогда не нужно было. Он сам выбрал свой путь – ему было хо-ро-шо, и видеть он не желал никого. Уж тем более таких уродливых людей, как та, в кого превратилась Герда – что с ней произошло, он не думал. Но она пришла и нарушила его покой, его идеальную красоту и чистоту во дворце, истоптала грязными ногами зеркально чистый пол…
Да, теперь его нужно было спасать. Та женщина, которая тогда казалась ему совершенно лишней и никчемной, грязная и оборванная, с колючками репейника в волосах, была нужна ему. Просто достать занозу из сердца. И все. Не более.
Каю было холодно. Давно ему не было так холодно.
Кай шел долго, очень долго. День за днем, год за годом, он шел, и постоянно давил, резал, не давал дышать в груди осколок, или игла, или… что? Порой ему снилась женщина, чем-то похожая на Герду, но совсем другая. У той, из сна, были длинные светлые волосы, а глаза были темными, с темными же ресницами – глаза Герды.
Женщина звала его, иногда ему снилось, что она его ищет. Иногда ему казалось, что это он ищет ее. Именно ее, а не Герду. Он искал – и не находил. На самом деле Кай даже не смог бы описать ее – он не помнил ничего кроме того, что у нее светлые волосы, что она стройна и что у нее… глаза Герды? Но чем это может помочь? Он прекрасно понимал, что ничем. И вообще все выглядело дико, и он никому не мог озвучить свои мысли. Иногда он спрашивал у людей про девушку с изможденным лицом и темными волосами, иногда про девушку со светлой улыбкой и со светлыми волосами, и в конце концов совсем запутался. О, если бы он только знал, кого ищет! И все равно, все равно продолжал поиски. День за днем, год за годом. По городам и странам.
И постоянно жгла, давила, не давала дышать игла в сердце. Или осколок?..
Десять лет, долгих десять лет Кай странствовал по миру. Он не старел – холод, снежный холод сковал его тело, выледенил душу. Он ни капли не изменился. Был красив как и прежде, и, как и прежде, холоден. Многие женщины, встречающиеся ему на пути, пытались согреть – он соглашался, разрешал. Надеялся, что сможет вытравить ничего не значащими отношениями из души ту, о которой он постоянно думал. Но не выходило. И он шел снова, бросая без сожаления очередную пытающуюся быть с ним рядом, и снова и снова во сне к нему приходила девушка со светлыми волосами. Так похожая на Герду. И совершенно другая.
Шли годы. Кай ненавидел Герду, думал о Герде, хотел встретить ее и не хотел больше видеть никогда.
Но так или иначе она присутствовала в его мыслях. И он никак не мог отделаться от ее образа, не мог забыть и не мог выкинуть ее из головы.
Теперь она ему снилась.
Она? Или та, другая?..