Read the book: «Публичный дом»
Глава 1. Тася и Тома
Томка сидела на набережной реки Кривуши и выла. Нет, не плакала, а именно выла или даже скулила, как собака на морозе. Сегодня в ее жизни все переменилось, да так, что она всерьез подумывала, а не сигануть ли ей с этой самой набережной в реку?
Вчера от чахотки умерла мать, еще совсем молодая женщина, выросшая в комфорте и сытости, она не выдержала издевательств и побоев второго мужа, отчима Томы, и после нескольких недель в постели оставила дочь одну. Не успела мама испустить дух, как на пороге ее спальни появился как обычно пьяный отчим Томы Никифор. Едва ворочая языком, новоиспечённый вдовец потребовал, чтобы Томка выметалась из его дома. Тома не хотела причинять ему вред, а может и хотела, но не знала, чем все это может закончиться. Ей просто было необходимо выставить его за дверь, чтобы побыть с мамой наедине еще несколько минут. Без него. Но спальня матери была ближайшей к лестнице комнатой на втором этаже и после толчка, пьяный Никифор не смог удержаться на ногах и кубарем покатился вниз. Ошибиться было невозможно, свернутая неестественным образом шея не оставляла никакой надежды на то, что после падения он мог остаться жив.
Напугавшись того, что натворила, Томка выбежала из дома и побежала куда глаза глядят. Город она знала хорошо – довольно часто ей приходилось до рассвета бродить по набережным и переулкам. В дни, когда Никифор ночевал дома, попадать ему на глаза было опасно. Вот и сейчас она присела на хорошо знакомой набережной не в первый раз, но такой беспросветной тоски еще никогда не испытывала. До рассвета было далеко, а промозглый сентябрьский ветер пробирал до костей.
– Эй! Ты кто такая? Что тут забыла? Это моя набережная! От сюда и до переулка… новенькая что ли?
– Томка не сразу поняла, что обращаются к ней. В десяти шагах дальше по набережной стояла растрепанная девица немногим старше Томки, на вид лет шестнадцати.
– Глухая?
Девица подошла и села возле ревущей Томы. Повнимательнее пригляделась и уже миролюбивее добавила:
– Побили?
Но Томка из-за слез не могла произнести ни слова. Ее острые плечи лишь тряслись в такт всхлипываниям.
– Ну раз так прижало, то поплачь. Некоторым помогает. Хотя, как по мне, дело это совершенно пустое. Сама посуди, кому лучше от твоих слез? Даже в реке воды не прибавится. Я тоже одно время рыдала по любому поводу, а как мамка померла не перед кем и рыдать стало. Слезы – это тот же театр, зритель нужен. Не стало ее, я и плакать перестала. Только теперь жалею очень, что перед ней только слезы и лила, вместо того чтобы, поговорить, о чем-то толковом.
– У меня тоже мама умерла, вчера только – чахотка.
Сквозь слезы, каким-то совершенно чужим голосом ответила Тамара.
– Ну а что ты, дура, тогда ревешь?! Она отмучалась! Порадовалась бы за нее. Ты не по ней плачешь, а по себе без нее. Завязывай давай.
Растрепанную девицу звали Тася. Себя она не без гордости называла «толеранткой», хотя была обычной уличной девкой. Такой же, судя по всему, была и ее мать, которая с полгода как померла от нехорошей болезни, оставив дочери комнатку под самой крышей в одном из полузаброшенных домов недалеко от этой самой набережной. Приметив хорошенькое платьице новой знакомой, Тася позвала ее переночевать у себя в обмен на платье. В комнате было холодно и душно, но перспектива ночевать на улице была еще более сомнительной, а идти Томе было совсем некуда.
Когда-то мать Томы удачно вышла замуж за приезжего из Малороссии купца Спиридонова, Томкиного отца, и все у них было замечательно. Так хорошо, что бабушка Томы, передав дочь в руки заботливого мужа, собралась и уехала куда-то заграницу, куда именно Томка даже не знала, было это еще до ее рождения, далеко куда-то. Да только отец Томы через десять лет помер, и вышла маменька замуж во второй раз. За управляющего покойного мужа – Никифора. И тут началось…
В общем, где искать родственников ни по отцу или ни по матери Томка не знала. Нет у нее никого.
А Тася тем временем собиралась спать, стянула с себя выцветшее платье. И тут Тома увидела, что весь живот ее был перечеркнут грубым уродливым шрамом. Поймав испуганный взгляд Томки, Тася объяснила:
– Это меня так врачевали. Говорили ребенок должен был быть, но что-то там не так пошло… оно, конечно, и к лучшему. Куда он мне?
Томка поежилась. Жизнь с Никифором была не сахар, но пока мама была здорова все было сносно: Томка даже училась в гимназии, по выходным они с мамой ходили в парк. И пусть с каждым годом из-за постоянных долгов Никифора жили они все беднее и беднее, Тома продолжала спать в своей комнате на чистых простынях. Она и знать не знала, что где-то совсем рядом с ней, в том же городе, живет такая вот Тася, мир которой пугающе похож на эту тесную комнату, такой же темный и грязный.
Разумеется, в эту же ночь Тома рассказала приютившей ее сверстнице, что произошло с ее отчимом, что идти ей некуда и что дальше делать она не знает. Тася отнеслась к ее рассказу с хладнокровием заправского трактирщика, каждый день выслужившего подобные истории. Перед сном она Томе ничего не сказала, просто дала выговорится, зато на утро разбудила еще до рассвета:
– Вставай! Харе дрыхнуть! Вставай, кому-говорю!
Тома, которая не один час проворочалась, пытаясь уснуть на жесткой лежанке отказывалась открывать глаза.
– Дура! Для тебя ж стараюсь. Я тебе работу нашла.
Даже сквозь сон Тома испугалась, что новая знакомая собирается приобщить ее к своему ремеслу, моментально проснулась и тут же села на лежанке:
– Ты прости, но я это… Не могу я.
– Чего ты не можешь?
– Ну как ты, с мужиками…
– Тьфу ты, дура! Кто ж на тебя такую позарится. Ни кожи, ни рожи!
Тома немного успокоилась, а Тася продолжала:
– Ты же грамотная? Читать умеешь?
– Умею.
– Хорошо. Тогда у тебя с четверть часа чтобы успеть к газетчикам, я покажу куда идти. Работа непыльная, но за место надо будет побороться. Давай одевайся! Осталось тут у меня от одного залетного. Волосы только гляди под кепку получше спрячь. Там девок не держат, так что впредь отзывайся на Трофима. Ясно?
Тома уже скакала по комнате на одной ноге, пытаясь просунуть вторую в длиннющие шаровары.
– Побороться?
– Не бойся, бить тебя не будут. Не должны. Но тебе нужно знать, что разносчики газет все из Песьих – это шпана Ваньки Собакина. Они по всему городу газеты разносят, других не пускают. Да только уже с неделю парнишка, что в Демидовском переулке работает, пропал куда-то. Остальные его покрывают конечно, да только сдается мне, что не очень ловко у них это выходит. А газетчики своего не упустят. В общем, попытка не пытка, в лоб не ударят. Пошли давай! Только помни, ты мой брат из деревни… хотя, какой деревни раз грамотный!? Из Москвы будешь. Скажем поперли тебя из училища вот ты и подался ко мне. Понял? Тьфу ты, поняла?
Тася придирчиво осмотрела новоиспечённого Трофима, поправила кепку и помогла закатать рукава плотной льняной рубахи. Фигура у Томки была и правда мальчишеская, высокая для своих лет, широкоплечая, плоская как доска. В широких штанах, да в рубахе с чужого плеча узнать в ней девушку было решительно невозможно.
– Не дрейфь! Хороший план. И от городовых опять же маскировка. Быть под носом, но прикидываться мальчишкой – самое оно. Сама подумай, вот рванешь ты на вокзал или еще куда сунешься, чтоб из города уехать. Одна, мелкая совсем, да еще и гимназистка. Тебя мигом хватятся. А если будешь тут, под носом со шпаной бегать, никто на тебя и не посмотрит. Поверь, я в этих делах кое-что понимаю.
– Спасибо – Искренне сказала Тома; – А тебе то это зачем нужно?
Тася передернула плечами:
– За комнату платить нечем. А вдвоем, глядишь, потянем. Если ты, конечно, работу получишь! Пошли давай!
* * *
Идти пришлось далеко, боясь опоздать на раздачу утренних газет Тасе и Томе под конец пришлось перейти на бег. Усталые и запыхавшиеся они наконец-то добрались до типографии, на входе которой тощий усатый господин уже во всю раздавал стопки газет копошившимся вокруг мальчишкам. Среди ребят больше всего выделялся один парень лет семнадцати: с большим горбатым носом, не понять то ли когда-то сломанным, то ли от рождения таким. Из-за этого носа юноша был похож на большую взлохмаченную ворону. А черные как смоль волосы и колючие темные глаза делали сходство совсем уж пугающим.
Усатый газетчик выкрикивал то ли фамилии, то ли клички, а мальчишки один за другим подходили за своими стопками. В отличии от мальчишек «ворон» газет не брал, а лишь наблюдал за остальными.
– Еремин! Еремин, я сказал! Его что, опять нет?! Пес, вторая неделя пошла, ты обещал, что накладок не будет.
– Не кипишуй, дядя. Нормально все. Неделю за него работали и еще поработаем. Делов то. Справляемся.
– Вы мне с нормой справляетесь. А раньше человек пять-шесть из двадцати ко мне за дополнительными экземплярами прибегали. Неделю как ни одного экземпляра сверх нормы не продали!
– Так на то это и «сверх нормы», дядя.
– Ты мне тут поговори! Уговор на неделю был. Либо веди Еремина, либо ищи этому щенку замену!
Тут Тася решила, что самое время вмешаться.
– Есть замена! Брата моего из училища поперли за драку. Работа позарез нужна. Он у меня толковый, грамотный. Возьмете?
Тут же двадцать две пары глаз уставилась на Томку. И ни одна из них не смотрела приветливо. Душа у Томки-Трафима ушла в пятки, появилась навязчивое желание пустится на утек куда подальше.
Ответил Пёс:
– У нас работают только свои.
Но Тася не сдавалась.
– А чем он тебе не свой? Еремена то все равно пока нет.
Тут проснулся усатый газетчик, которого явно злило, что решение о найме вместо него вздумал принимать Пес:
– Так. Брат… как там тебя? Иди сюда живо.
Тома начала протискиваться к газетчику сквозь толпу. Мальчишки смотрели на нее еще менее дружелюбно, чем до этого. Когда она подошла, усатый сунул ей в руки разворот и велел читать, начиная с первого заголовка. Чужим, как можно более низким голосом Тома забубнила:
– Управление Лозово-Севастопольской железной дороги доводит до сведения публики, что с 1го августа сего 1886 года, скорые (курьерские) поезда, номера один и два, будут находится в движении ежедневно с вагонами первого и второго классов прямого сообщения между Севастополем и Харьковом. По Санкт-Петербургскому времени…
– Достаточно, хорошо читаешь, бегло. Только голос не кривь. Это ничего, что он у тебя пока не поломался, еще успеется. Высокие голоса звонче и внимание привлекают лучше. Все равно осипнешь скоро… В общем так, шпана. Берем этого пока Еремин не вернется, а там посмотрим.
Тут же на руки Томе упала увесистая пачка газет, как подтверждение того, что она принята. Интерес со стороны мальчишек к ней поостыл, и только черный Пес продолжал следить, не отводя глаз.
Спустя пару минут усатый раздал все газеты и мальчишки уже собрались расходиться, но тут он громко присвистнул, привлекая всеобщее внимание:
– Значит так, с сегодняшнего дня берем за газету по три копейки. Все поняли? Но учтите, ваша доля остается прежней – пять копеек за раздачу нормы и по копейки с каждых трех экземпляров сверх нормы.
Мальчишки недовольно загудели. Кто-то за спиной у Томы выкрикнул:
– Это как же так?! За три копейки брать хуже будут чем за две, норму делать сложнее станет. Не порядок, дядя!
– Ты мне тут повыступай! Я никого не держу. Не нравится – сдавай газеты. И помните, не сделаете норму, не будет вам вашей доли. А сейчас пшли вон, Время!
Мальчишки с надеждой покосились на Пса, но тот только зло сплюнул себе под ноги. Тома понимала, что несмотря на весь его авторитет среди шпаны, противопоставить усатому ему было нечего. Стоит им уйти, как на их место тут же придут другие. Оборванцев на улице хватает.
* * *
В первый день Тома раздала не больше половины своей стопки, прохожие с неохотой брали газету у незнакомого пацаненка, да еще и по цене выше обычной. На следующий день повторилось тоже самое, и на следующий день снова. Все это время они с Тасей жевали одну буханку чёрствого хлеба на двоих. Тома видела, как соседка все больше и больше на нее косится, да и самой Томе было тошно. Бегая целыми днями то за одним хорошо одетым прохожим, что за другим, под вечер она была совершенно измотана, а от осознания того, что и сегодня она пробегала задарма, на нее накатывала такая тоска, что хоть ложись и помирай.
Как же это ужасно, что один человек может доводить другого до такой крайней степени отчаяния! Каждый голодный вечер в душе Томы поднималась жгучая ненависть и к покойному Никифору, усатому газетчику и к каждому из клиентов Таси, которые иной вечер оставались допоздна и от которых в комнате оставался отвратительный кислый запах.
В один из таких голодных вечеров, доведенная до отчаяния, она не выдержала и набросилась на соседку:
– Тебе самой-то не противно!
Очередной дурно пахнувший мужик только что вышел из комнаты и Тася как раз приводила себя в порядок.
– Есть же и другая работа. Можно же в трактире посуду мыть, пойти во служение. Зачем тебе эта грязь?!
Тася посмотрела на Тому, как будто впервые ее видела:
– Ну и как тебе эта другая работа? Нравится? Или ты мне будешь за мой же хлеб морали читать?!
От Таси веяло чем-то страшным. От её былой непосредственности не осталось и следа, даже голос сделался каким-то загробным, сверкнув глазами она продолжила:
– Да чтоб ты знала, в трактирах посуду моют жены и дочери хозяев этих самым трактиров, на худой конец всякие там бедные родственницы. А во служении я была. В двенадцать лет мать отдала от греха подальше, да там то меня и попортили. Вот и решай, что лучше! А судить я себя не дам, какая никакая, а душегубства за мной нет. Хотя и хотелось иной раз. Так что, если тебе что не нравиться, иди-ка ты на все четыре стороны. Держать не буду!
Голос Таси оставался ровным, казалось будто бы что она к своим шестнадцати годам уже вовсе разучилась плакать, но что-то подсказало Томе, что ее слова глубоко ранили подругу. Тома почувствовала себя отвратительно. Будто это не Тася, а она сама была грязной, глупой, обиженной и неблагодарной. Как-то совсем по-детски, она подошла к Тасе и крепко обняла ее за плечи, как до этого обнимала разве что маму:
– Прости меня, дуру. Я не хотела…
Тася пару мгновений постояла как вкопанная, а потом вдруг оттаяла и неожиданно обняла Томку в ответ:
– И ты прости, я знаю, ты не хотела. Он сам виноват… Все тихо-тихо. Незачем реветь, тут и так сыро!
Удивительное дело – человеческое тепло. Человек озлобленный, как бы он этого не отрицал, нуждается в нем по более всех остальных. В этот вечер, Тома почувствовала, именно почувствовала, но еще не поняла до конца и вряд ли смогла бы выразить словами, что она нужна Тасе не меньше, чем та была нужна ей.
А впереди был еще один день…
* * *
На следующее утро Тома проснулась полной решимости продать все треклятые газеты. Перед типографией она была раньше всех и не дожидаясь окончания раздачи бросилась к своему переулку, одновременно читая заголовки на первом и втором разворотах. Последние пару дней она запоминала, где и примерно в какое время проходят солидные господа, покупающие газеты. Раньше всех седой мужчина в очках заходит в булочную, там же можно встретить заезжего купца, который живет над этой самой булочной и заглядывает в нее до того, как сесть на извозчика и отправится по делам. Аптекарь тоже как правило берет газеты, он открывает аптеку ровно в восемь, и если заглянуть к нему до первых клиентов, то он наверняка тоже купит. И если не задерживаться в аптеке, а выйдя из нее и тут же перейти на другую сторону переулка, то можно встретить молодого чиновника, который почти всегда опаздывает, а потому ужасно торопится и времени на то, чтобы искать мальчишку с газетами у него нет…
Всю прошлую ночь Томка так и так прокручивала поведения покупателей в своем переулке и выстраивала маршрут, и сегодня она была готова следовать ему неукоснительно. Еще одно открытие Томы заключалось в том, что если прокричать правильный заголовок рядом с проходящими мимо хорошо одетыми дамами, то и им тоже можно продать газету другую. Женщин мало интересовали заголовки первой полосы, а также новости коммерции, но стоило в газете появится заметки про прибытие в Петербург какого-нибудь заезжего артиста, как дамы начинали охотно расставаться с монетами. Особой удачей было если газетчики печатали потрет заезжей знаменитости. Тут уж радости Томы не было предела. Иной раз половину стопки можно было отдать в женские руки.
И вот Томе наконец-то повезло. В конце дня в кармане у нее приятно позвякивали пять копеек. Она даже рискнула попросить у усатого еще три экземпляра, надеясь продать их после обеда. В иные дни мама давала ей по десять копеек только на сладости, но сейчас Томе казалось, что нет на свете большего богатства, чем эти с таким трудом заработанные пять кусочков меди.
* * *
Начиная с этого дня Томка почти каждый день стала продавать сверх нормы, в среднем принося по шесть-семь копеек. Тася смогла расплатится за комнату. Подругам даже удалось разжиться кое-какими сухарями впрок…
Но тут, спустя две с половиной недели, вернулся Еремин.
Когда Томка его увидела на утренней раздаче, все внутри у нее упало. Рыжий щербатый парень стоял возле Пса, по правую сторону, как первый после него.
– Ну все Трофимка, закончилось твое время. Ступай домой!
Томка с надеждой посмотрела на газетчика и запричитала сиплым от страха голосом:
– Мне эта работа очень нужна. Вы знаете, я хорошо работаю. Продаю газет побольше многих.
Но вместо газетчика ей ответил Пес.
– На чужое место метишь, Трофимка. Не по Сеньке шапка!
Как успела заметить Томка, газетчик не любил, когда за него отвечает главарь уличной шпаны, и во многом именно благодаря несдержанности Пса, ей удалось заручится поддержкой усатого, которому по большому счету было наплевать кто из ребят будет раздавать газеты.
– Много на себя берешь, Пес! А работает Трофимка и правда получше некоторых твоих бездельников, и в отличие от Еремена пока не пропадал ни разу! Значит так, решать будем по-честному. Устрою вам, щенкам, соревнование, кто победит того и место.
От упоминания о соревновании, на душе у Томы стало тоскливо. Она отлично понимала, что соперничать ей нужно будет не с одним только Еременым, а со всеми пёсьими.
А вот Еремен держался уверенно:
– Не вопрос, дядя. Давай нам двойную норму, кто больше газет раздаст того и переулок, верно?
Но ушлый газетчик понимал ситуацию не хуже Томки.
– Нет, брат, не пойдет. Знаю я как ты свои газеты раздашь, часа не пройдет, как ты их другим щенкам скинешь, а мне из общака деньги принесёшь. По-другому вопрос решим. Я Вам дам сегодняшнюю газету, ровно на минуту, кто больше заголовков запомнит, того и место. Ясно?
Не замечая ничего вокруг Тома, взяла в руки газету. В висках у нее стучало. Думать она могла только об одном – терять место ей никак нельзя. Сильный запах свежей типографской краски ударил в нос. Глаза лихорадочно забегали по строчкам. Надо не просто прочитать, но и запомнить, а чтобы запомнить нужно понять, о чем тот или иной заголовок.
– Время!
Усатый синхронно вырвал газеты у Еремина и Томы.
– Еремин, ты первый. Начинай, по одному заголовку.
– Так точно, дядя. «Продолжается подписка на Санкт-Петербургские Ведомости в 1886 году»
Тома не стала ждать приглашения от усатого и дальше началась настоящая дуэль, где вместо путь Тома и Еремен выстреливали друг в друга газетными заголовками:
– «С первого марта выходит Русская Газета, второе дешевое издание Санкт-Петербургских ведомостей».
– «Правления товарищества Ярцевской мануфактуры бумажных изделий приглашает пайщиков в обыкновенное общее их собрание».
– «Продолжение рассказа «Божья Воля»».
– «Лестная дача».
Тут вмешался усатый:
– И что там с лесной дачей?
– Как что, дядя?! Раз на третей странице видать продается. Хотя в заголовке только два слова.
Томка сморщила лоб из-за всех силясь без ошибок произнести следующий длинный заголовок.
– «Учреждено конкурсное управление по делам несостоятельной должницы, дворянки Елизаветы Александровны… Яровой», да Елизаветы Александровны Яровой!
Еремин зло смотрел на Томку, было видно, что заголовки у него закончились.
– «Правление Санкт-Петербургского акционерного общества по продажи леса…»
Тома четко помнила, что, общество лес не продавало, а производило цемент. Заметил это и газетчик.
– Трофим остается. Общество Московское, и не лес, а цемент. Не грусти, Еремин – в другой раз повезет. А теперь все за работу и так столько времени потеряли!
Но радость Томы от победы улетучилась, как только она посмотрела на Ерёмина. Тот кипел от негодования и наверняка бы набросился на Тому с кулаками, если бы Пёс не положил на его плечо свою руку.
* * *
Весь день Томка была сама не своя. И хоть норму она раздала, на душе у нее было неспокойно. Бегая по улицам все дни на пролет, она открыла в себе, не ведомый ей доселе инстинкт самосохранения. Как собака, живущая на улице, она загривком чувствовала неладное. Уже подходя к дому, под крышей которого жила Тася, Томка услышала, как ей в след крикнули:
– Ну что, Сенька, отдавай шапку. Я предупреждал.
За спиной Томы вмести с пятью прихвостнями стоял Пес.
Не успела Тома понять, что происходит, как двое ребят уже скрутили ей руки, а сам Пес начал хлопать по карманам в поисках заработанных за сегодня денег. То, что на протяжении трех недель оставалось незамеченным под мешковатой рубахой при столько близком знакомстве было обнаружено. На лице Пса на мгновение отразилось удивление, быстро сменившееся гаденькой ухмылкой:
– Братцы, а Трофимка то наш на проверку баба оказывается! Вот и славно, значит без работы не останется, будут на пару с сестренкой ноги раздвигать. Нечего было к нам и лезть!
На уроках в гимназии Томка как-то раз читала воспоминания одного картографа об экспедиции в Сибирь. Больше всего ее поразило предостережение, никогда не забывать об осторожности подходя к пойманному в капкан зверю, так как всякое животное, загнанное в угол борется неистово, даже если жить ему осталось совсем недолго. Только попав на улицу, в лапы песьих, Томка целиком и полностью поняла, что именно чувствует пойманное в капкан животное. Вся ее боль и обида на несправедливость уличной жизни, встретится с которой ей пришлось после смерти матери, выплеснулись в ненависть к Псу и его шпане. Бросаться на пятерых мальчишек было бессмысленно, каждый из них был если не сильнее, то уж точно не слабея Томки. Но от обиды и ненависти в глазах у девочки потемнело. Драться Томка не умела совсем, но подобно зверю кусаться и царапаться способен каждый. Прокричав что-то нечленораздельное, она вцепилась за шиворот Пса и даже смогла повалить его на землю, правда тут же на нее налетели другие мальчишки, оттащили от Собакина и начали мутузить по-черному.
Кто знает, чтобы с ней было дальше, но каким-то чудом послышался свисток городового. Мальчишки бросились в рассыпную, оставив Тому лежать на мостовой.
– «Повезло», – Подумала Тома, и тут же испугалась, ведь от кого-кого, а от городовых ей следовало держаться подальше.
Городовой, тяжело дыша, и словно бы не шибко торопясь, пробежал мимо, больше делая вид, чем на самом деле стараясь догнать мальчишек. Но для Томы это был шанс. Собрав последние силы в кулак она постаралась сесть, но с первой попытки сделать это у нее не получилось. Когда же Тома попыталась сесть во второй раз, чья-то заботливая рука ей помогла. Тома ожидала увидеть Тасю, но обернувшись увидела пожилую красиво одетую даму.
– Не торопись, Тамара. Не торопись. Теперь все будет хорошо.
