Read the book: «Зов Праматери»

Держи язык за зубами и не задавай вопросов, как никто не задает их

на небесах. Такова воля могущественного пристрастия,

и тут не помогут никакие мудрствования, слова и расспросы

тут бесполезны; лучше не обжигать язык о непостижимость!

Томас Манн, «Иосиф и его братья».

ВНИМАНИЕ!

В данном романе читатель наткнется на упоминание реально существующего религиозного института. Автор не имеет никаких претензий и предубеждений на его счет и никак не принижает его достоинств. Автор также не стремится высмеять или принизить религиозные чувства других людей. Больше того, автор сам является глубоко верующим человеком, принадлежащим той же конфессии. Отсылка к одной из мировых религий связана только со стремлением облегчить работу читателю при проникновении в данный вымышленный мир через наличие хотя бы одного заведомо знакомого ориентира. Критицизм объясняется как требованием сюжета, так и банальной фактологией, которая не отрицает того, что любая сегодняшняя конфессия обеими ногами стоит в язычестве.

Книга первая (том первый)
ЗОВ ПРАМАТЕРИ

Если ты носишь мой дар, значит, ты мой.

Наиболее предпочтительный любовный подарок – это кольцо:

тот, кто его дарит, хорошо знает, чего он хочет, и тому, кто его

принимает, тоже следует знать, чего от него хотят, и помнить,

что любое кольцо является видимым звеном невидимой цепи.

Томас Манн, «Иосиф и его братья».

Детство Томирис прошло под звон мечей.

Булат Жандарбеков, «Томирис»

Глава 1

Далеко на северо-западе Этана раскинулся Пурпурный танаар Яввузов. Один из двенадцати защитников Яса, громадной державы мореходов, тан Сабир Яввуз по прозвищу «Свирепый» унаследовал свой надел восемь лет назад. Как и всякий ребенок из семьи танов, он не мог избрать в жизни иной путь, кроме сражений.

Чертог Яввузов, расположенный на вершине одного из холмов-отрогов Астахирского Хребта, был огромен: крепостные стены из черного гладкого камня восьмиметровой высоты достигали тринадцати футов в толщину. Двенадцать округлых башен возвышались над природной насыпью почти на сорок метров, донжон – еще выше, а в диаметре знаменитая неприступная обитель Сабира Свирепого составляла тридцать метров. Между цитаделью и стенами раскинулся город с бесчисленными караулками, складами, оружейными, кузницами, охотничьими и рыболовецкими домами, промышлявшими сбытом дичи и морского урожая, рынками, амбарами с выращенными на окрестных мало плодородных полях пшеницей, ячменем и овсом; гончарными мастерскими, глину для которых доставляли из наделов одного из знаменосцев Яввузов; и много чего еще. С западной стороны донжона стоял местный храм Двуединства, где поклонялись Праматери-Иллане и Её Достойному Брату-владыке-вод Акабу. Здесь же, рядом с храмом находился семейный склеп пурпурных танов, а за ним, у северо-западных куртин военная академия для обучения воинской элиты и командиров. За этой частью стены, почти в недосягаемом для врагов месте находились осадные мастерские.

Загоны для выпаса скота и пастбища для лошадей оставались за пределами стен, хотя танские конюшни находились в пределах города.

С восточной стороны цитадели внутри крепостных стен располагались легендарные на всем севере и во всей стране псарни с породой собак, выведенной от скрещения волкодавов и волков. И по сей день раз в пять лет устраивалась грандиозная охота на волчью стаю с целью захватить молодняк и обогатить его кровью следующее поколение танаарских псов. Загоны для выведения такой породы были раскиданы в каждом из близлежащих к чертогу поселений – рослые мохнатые псы были отличным подспорьем против любого врага, а об их преданности и речи не шло. Недаром ведь столетия назад танский дом Яввузов выбрал своим гербом именно черного красноглазого волка посреди пурпурного полотнища. До сих пор хранит народная память предания о собаках, провожающих человека в залы Старухи-Нанданы-Смерти. Согласно легенде, четырехглазые псы с рубиновыми зрачками по крайним северным тропам, среди воющих ветров, указывали умершему дорогу в мир «по ту сторону».

С северо-восточной стороны крепости куртина отсутствовала – две смежных башни практически «врезались» в утес, с которого с диким грохотом срывались валы ледяной реки Тархи. Опасная, с десятками порогов Тарха пересекала город с восточной стороны и с шумом несла осколки горных пород по скалистым отрогам, пока, наконец, петляя голубой лентой, не терялась в лугах. Где-то дальше, на юго-востоке Тарха впадала в реку Ашир, протекавшую во владениях соседа тана Маатхаса. По притокам полноводной, богатой рыбами Тархи, на северо-востоке своих земель Яввузы выходили в Северное море.

До самого подножья Астахирских гор (включая сам хребет) тянулись селения суровых северян. Закаленные тяжелой борьбой с немилосердной природой и нещадным трудом в добывающих рудниках, взращённые у основания или в разлогах белоголовых астахирских круч, горцы – и мужчины, и женщины – следовали за силой и традицией, которые сами хранили пуще всех танаарских домов.

От чертога Яввузов каштаново-снежной змеей стекала тропа по склону отрога. В теплое время года по обе стороны от неё стелились луга подснежников, весенников и «славы снегов», а в мае-июне добавлялись фиолетово-синие пятна ирисов. За ними возвышались тяжелые хвойные леса халцедонового цвета, а немного южнее – смешанные. В этих землях располагались города и поселения, принадлежавшие непосредственно Яввузам и управляемые местными «законоведами» – лаванами, стоящими на следующей ступени в иерархии Яса после танов. Дальше лежали владения знаменосцев из числа тех же лаванов, представителей боковых ветвей и дальних родственников клана. И каждый из них знал, как грозен бывает тан Сабир Яввуз, когда, согласно девизу рода, оголяет оскал.

* * *

У белокурого и сероглазого тана Сабира было все: самый крупный в стране танаар, расположенный в сердце, кажется, бескрайнего севера; укрепленный чертог, военная академия для обучения офицеров, великолепная личная гвардия, преданные люди, верные братья-ахтанаты, хорошие отношения с соседями, сорокатысячное войско, добродетельная жена и даже любимый сын. Одного не было у него – законного наследника, ибо десятилетнего Руссу, в котором Сабир души не чаял, родила дочь каменщика Рут. Богиня-Мать и Отец-Владыка-Вод Акаб не послали ему сестер, так что к этому времени Рут стала единственной женщиной, которую тан когда-либо любил, если не считать его собственной матери. Вдовствующая танша не ограничивала сына ни в его привязанности к простолюдинке, ни в иных утехах. Но вот минул год, как Сабир сел в танское кресло, потом второй, третий… Когда минуло шесть лет правления Сабира Грозного, мать настояла – женись. И, почтительный к воле родившей его женщины, Сабир женился на той, кого она посоветовала – невысокой миловидной танин Эдане Ниитас, дочери Сиреневого танаара.

Вопреки сложившейся традиции, женившись, тан Сабир так и не обжился бессчетным множеством так называемых водных жен, дети которых признавались законными, но лишались права на наследство. Поэтому Эдана Ниитас, его земная жена (а земная жена вообще может быть только одна) не имела соперниц, ибо дочь каменщика Рут скончалась от лихорадки за три месяца до свадьбы тана Сабира.

Яввуз относился к супруге уважительно – как-никак только земную жену можно выбрать среди равного тебе сословия. Но уважать можно и врага – Сабир Свирепый знал не понаслышке. Жену же положено любить.

Он не любил Эдану Ниитас ни капли, и не скрывал этого от всего Пурпурного танаара. Возможно, если бы она родила ему сына, он сумел бы проникнуться к ней приязнью, нередко размышлял тан два года спустя, наблюдая за женой, вынашивающей его дитя. Вместе с тем, Сабир боялся признаться себе, что, если Эдана родит ему законного первенца, этот ребенок станет главным соперником, а с годами, возможно и врагом его Руссе. Да разве он сам бы одинаково относился к родным братьям и к братьям-бастардам, если б они у него были? Нет… Сабир боялся, что супротив отцовскому чувству, может возненавидеть и супругу, и родившегося ребенка, если это будет мальчик. И почему в свое время он не мог жениться на Рут?…

Восемь лет минуло с того дня, как Сабир занял кресло отца, и теперь он сидел в неприступном чертоге Яввузов, сцепив в замок упертые в колени руки. За закрытой дверью ближайшей комнаты рожала его жена.

Он упирался лбом в сплетенные пальцы и напряженно ждал. Здесь, у покоя Эданы Ниитас, как велел обычай: коль уж Владыка Вод Акаб не мог воспроизводить жизнь сам, он всегда из уважения к Сестре-Жене Богине берёг Её покой, когда она создавала мир суши и неба.

Вдовствующая тану Бануни, мать Сабира, стояла рядом. Мучительные часы тянулись и тянулись…

Наконец, раздался тонкий плач, и одна из повитух отворила дверь. Сабир почти не поменял позы, только оторвался от рук и повернул лицо к женщине.

– Кто? – спросил напряженно, вцепившись в её лицо твердым и прямым взглядом.

– Девочка, милорд.

Бануни ждала, что ответит её сын, но Сабир молчал и молчал.

– Сынок? – осторожно спросила танша.

Сабир Грозный сипло, с облегчением, выдохнул, ощущая, как, наконец, сужается могучая грудная клетка, и опустил голову на руки. Закрыл на мгновение лицо ладонями, потом поднялся, выпрямившись во весь свой недюжий рост, и сказал:

– Стало быть, дочка, – обернулся к матери. – Девочка, мам! – сказал совсем по-мальчишески.

Бануни мягко улыбнулась. Что ж, такова воля Праматери, думала она. В свое время танша произвела на свет трех сыновей, но так и не получила желанной малышки.

– Пойдем, посмотрим.

Повитуха отворила им дверь, пропуская вперед и кланяясь.

Когда Сабир впервые взял девочку на руки, невольная улыбка расплылась по суровому лицу.

– Спасибо, – сказал он жене, даже не взглянув на Эдану.

– Как ты назовешь её? – спросила Бануни. В целом, у северян из Пурпурного танаара сложилась своя, совершенно особая традиция называния детей – окончание имени ребенка должно было полностью совпадать с началом имени отца, а нередко имя и вовсе целиком собиралось из двух «родительских» начал. Поэтому выбор у Сабира был небольшой.

Тан посмотрел на мать.

– Бансабира, – выговорил он ясно и передал девочку своей матери.

Через несколько дней состоялось освящение ребенка в вере Матери Илланы и Отца Акаба, и Сабир сам держал девочку весь обряд. Когда настало время в знак новой жизни полить её теплой водой, Сабир вытащил дочь из пеленок. Впервые он увидел её без одежки и сразу приметил на алебастровой коже крохи еще более светлое, почти неестественно белое пятно на левом бедре. Отметина походила на след от стрелы. Тан знал, подобный знак на теле ребенка означает, что из прошлой жизни он ушел не своей смертью – пятно всегда соответствует месту, куда была нанесена смертельная рана.

«Должно быть, копье, – подумал тан, глядя на маленькое существо в руках. – Это к лучшему, будет воительницей».

Где-то вокруг раздалось обрядовое троекратное «Пусть!». Будто поняв, о чем подумал отец, девочка посмотрела прямо на Сабира светло-зелеными глазками и улыбнулась, оголив розовые десны. В груди тана, под камнем, что-то дрогнуло.

* * *

Праздничные гуляния с играми и состязаниями, устроенные Сабиром по случаю рождения дочери, сменил угар пышных похорон. В семейный склеп опустили омытое и умасленное тело Бануни Яввуз, а на мраморной могильной плите – как делалось для всех погребенных здесь Яввузов – из волчьих клыков выложили голову хищника, которую тан по обряду полил красным вином.

Если у глубоко опечаленного Сабира была жена, которая, несмотря на агрессию мужа, помогала ему бороться с болью потери, то десятилетнего Руссу не утешал никто. И потому с кончиной бабушки в его жизни не осталось никаких других женщин и девочек, кроме новорожденной сестры. Он еще не знал, что такое «бастард», и не ведал, что не стать ему со временем таном вместо отца. Но уже тогда ясно понимал – они с Бансабирой одной крови.

* * *

Детство Бансабиры прошло под звон мечей – иначе и не могло быть в семье танов. Отец, брат, трое дядей, четверо кузенов, половина всех домашних мастеров над оружием, кораблями и лошадьми – наставников маленькой Бану хватало, и девочка с радостью и готовностью постигала предложенный ей мир.

Когда Бансабире было три, отец приставил к ней личного охранника Дувала, чей сын Раду был приятелем Руссы. В их компании Бансабире и довелось единожды на своем веку застать Парад Планет. Было ли это связано с тем, что парад пришелся на срок Заклинателя Змей, неизвестно, но небо в тот день отливало густой зеленью. Правда, Бансабира никогда не смыслила в знаках, и уж тем более – в три года.

Когда девочке исполнилось четыре, Сабир подобрал ей учителя письма, чтения и исчисления. К этому времени мать Бану Эдана уже дважды зачинала, но выносить плод до надлежащего срока не смогла. А Сабира, кажется, и не беспокоило, что его наследник – девочка. На лицо в Ясе еще примеры, когда женщина стоит во главе танаара, и военная мощь этих наделов такова, что соседи остерегаются спорить с их хозяйками. Да и память северян хранит недалекое прошлое, когда женщина полноправно стояла во главе царства, не то, что во главе танаара.

В пять лет Бансабира уже бесстрашно вскарабкивалась на самую норовистую лошадь, и, цепляясь за гриву, как клещ, рассекала округу. Русса и Дувал всегда держались рядом. Хотя нередко бастард приходил к сестре во время какого-нибудь урока, забирал девочку, несмотря на протесты учителя, и, седлав одну лошадь на двоих, увозил в холмы – любоваться снежным одеялом на скалистых отрогах или ранним цветением «славы снегов», покрывающей склоны вершины, на которой располагался фамильный чертог Яввузов…

В шесть впервые взяла в руку тяжелый короткий меч. И за считанные недели тренировок лицо её преобразилось – теперь, стоило обычно веселой девочке ухватиться за оружие, светлые бровки сходились над переносицей, глазки становились грозными. По первости очень уж потешным казалось это выражение на детском личике тану Сабиру, взявшемуся самостоятельно учить дочь. Но с тех пор, как она впервые в пылу тренировочной схватки гневно крикнула отцу «Не смейся!» и заплакала, Сабир стал относиться к Бану еще серьезнее.

– Я никогда не посмеюсь над тобой, – пообещал он тогда и поцеловал в лоб.

Еще через полгода впервые не удержал собственную руку и случайно задел девочку клинком. В ужасе отпрянул тан Сабир от ребенка, который не понимал, почему папа остановился. Мужчина выронил меч, упал на колени и сгреб дочку.

После следующего поединка они сидели рядом и уже вместе, смеясь, подсчитывали царапины…

В семь впервые вышла в море на корабле брата. Семнадцатилетний Русса стал совсем взрослым. Рослый, крепкий, он был истинным северянином. В отличие от белокурой Бану, пошедшей по роду отца, Русса унаследовал черную вьющуюся гриву матери Рут. По примеру Сабира он тоже учил Бану владеть оружием, избрав для упражнения лук. Чем старше юноша становился, тем больше было у него поводов ревновать Сабира, как шептались некоторые. Русса знал эти сплетни и нередко думал: да, он мог бы ревновать отца к Бану, если бы Бану была мальчиком… Но сестра была сестрой, а он, Русса, к этому времени уже слишком хорошо понимал, что значит «бастард»…

* * *

Сабир назначил второго из своих младших братьев, Тахбира, защитником крепости Сулаввах на юго-восточных рубежах Пурпурного танаара. В конце июня того года, когда Бансабире было семь, там собрался весь многочисленный клан Яввузов с несколькими охранниками – больше тридцати человек. Даже самый младший из четырех братьев, Доно-Ранбир, прибыл сюда из Гавани Теней, столицы Яса, где, согласно закону, представлял свой род. И вовсе не от излишка времени и любопытства – посмотреть на работу Тахбира – собрались они здесь, а для того, чтобы стать свидетелями его бракосочетания с танин Маатхас, племянницей тана Махрана Маатхаса, защитника соседнего Лазурного танаара. Надел Маатхаса, одного из трех северных танов, располагался на северо-востоке страны. Сам тан не смог приехать на торжество, отправив сына – двадцатидвухлетнего темноволосого ахтаната Сагромаха с самыми смешливыми глазами из всех.

Дочь второго сына выходила за третьего сына – незамысловатое подспорье и без того негласному союзу северян. Три северных клана – Яввузы, Маатхасы и Каамалы – всегда поддерживали друг друга, особенно с тех пор, как почти сотню лет назад последними вошли в состав великодержавного Яса, и по сей день к неудовольствию его правительства находились на особом положении…

* * *

Свадьба удалась на славу. Гуляли шесть дней. Дозорные проспали…

* * *

С того дня, как север стал частью Яса, таны Шауты, Алый Дом, умерили свой воинственный пыл в нападках на Маатхасов за владение рекой Ашир и торговыми возможностями, которые она давала. А теперь принялись за старое. Вбили себе в головы, что правители Яса – раман и раману – на их стороне.

Шауты ударили по ближайшему к границе двух северян укреплению. Расположенный там отряд погиб почти полностью – уцелели лишь отправленные еще до начала схватки вестники. Когда гонец из атакованного гарнизона прибыл с сообщением, все Маатхасы протрезвели вмиг. Моментально развернули деятельность по организации и сбору войск. Близлежащим отрядам Яввузов Сабир приказал тоже немедля выступать в сторону Лазурного танаара. Разослав вестников своим знаменосцам, Сабир дал Маатхасу слово помочь в войне. В намерении лично оценить ситуацию и переговорить с таном Махраном, Сабир решил дождаться выделенных им подкреплений и во главе их отправиться вслед за Сагромахом. Но в первую очередь, едва доставили депешу, Сабир отослал обратно в фамильный чертог жену, детей и невестку – новоиспеченную жену Тахбира. Лидером отряда назначил Руссу. Дувал, как охранник семилетней танин Бансабиры, поехал с ними.

– Русса, – сказал Сабир в напутствие, – ты должен выжить и уберечь сестру, понял?

Бастард кивнул.

– Дай слово.

– Клянусь.

Тан ударил коня сына по крупу. Заскрипели повозки, везущие дам и маленькую девочку.

На этих тянущихся скарбах настояла Эдана Ниитас – Бану еще слишком маленькая, чтобы проделать такой громадный путь верхом. Не по силам детскому организму, к тому же девочке… Напрасно спорил с ней Сабир, отправляя в путь. И уж совсем бессмысленны были уговоры Руссы:

– Еще бастард не учил меня, как быть! – высокомерно отвергала женщина все его доводы.

Вражеский летучий отряд нагнал их через два дня. Дувала подстрелили первым. Выгнув спину, из которой крестообразным росчерком торчали две стрелы. Защитников тану и танин не хватало против сорока шаутских головорезов. В безумном хаосе и суматохе Русса, сорвал с петель дверь повозки и заорал:

– Госпожа, быстрее, берите дочь и полезайте на коня! – он держал за вожжи лошадь одного из павших солдат.

– Брат, дай мне меч, я могу сражаться! – заявила девочка, взметнувшись из рук прижимавшей её матери.

– Помолчи, Бану! – одернул бастард сестру.

Эдана медлила.

– Госпожа, умоляю, бегом!

Тану, пригнувшись, встала, таща за руку дочь. Но стоило ей высунуть голову из повозки, как просвистевшая в воздухе стрела вонзилась в горло. Конь под бастардом нервно дернулся. Русса обернулся в сторону атаковавшего – кто-то из своих кинулся на него.

– Мама! – заверещала Бану. Но захлебывающаяся кровью Эдана уже сползла на землю.

– Эй! – раздался голос одного из неприятелей, – да это не лазурные ни разу! Это пурпурные!

– Тебе какая разница, – ответил ему кто-то, и снова раздался лязг и крик.

– Госпожа, – позвал Русса сидевшую в повозке жену дяди Тахбира, о которой не вспомнил прежде. – Полезайте на эту лошадь, скорее!

Молодая женщина покачала головой:

– Увози её, Русса. Если хоть немного любишь сестру, увози её домой! – она усадила девочку Руссе в седло.

– Но, госпожа?… – от такого решения юноша растерялся.

– Ну же! – раздался голос. – Шевелись!

Воины тана Сабира в схватке с врагом нещадно таяли.

Молодая женщина твердой рукой вытащила из-за кожаного пояса клинок.

– Да что ж Вы делаете, танин?! – начал Русса.

– Увози сестру, дурень! – крикнула женщина и вогнала кинжал себе в сердце.

– Тетя! – позвала Бану. Русса моргнул так, точно ослеп на мгновение. Потом приказал:

– Стоять до последнего!

Развернул коня и, накрыв содрогавшуюся сестренку собственной спиной, погнал скакуна, прижимаясь к гриве. Ужас расправы над последними сражающимися оставался позади. Шестеро мечников из алых погнались за Яввузами. В миле к западу от тракта начинался лес Цукхато. «Только бы дотянуть! – думал Русса, мча по бездорожью. – Только бы дотянуть!»

Враги нагоняли стремительно. Щелкнул кнут, и Русса – хвала Праматери! – успел разжать объятья, вылетая из седла.

– Русса! – обернулась девочка в седле, натягивая поводья и останавливая гнедого.

– Бану, спасайся! – велел брат. Но девочка вытащила один из двух ножей у себя на поясе и без промаха метнула в того врага, который держал кнут. Нож не долетел, но враг отвлекся на движение. Это дало Руссе драгоценные секунды, чтобы перехватить инициативу.

– Бансабира!! – заорал он неистово. – Я велел тебе спасаться! – Бастард в первую очередь рубил лошадей – пеший воин вдвое слабее конного. Девочка в седле, видя, как брат отбивается от врагов, отстегнула от седла лук и выпустила несколько стрел. Лишь один из скакунов громадным телом повалился на землю.

– Держи девчонку!

– Сестра, умоляю, СКОРЕЕ!! За этим лесом на один дневной переход будет крепость Ширак, это знаменосцы отца! Ну же, СКАЧИ!

– БРАТ!

– БАНУ, ЖИВО!!

И Бану машинально сдавила пятками бока коня, все еще на полном скаку оглядываясь на Руссу и крича:

– БРАТ! БРАААТ!

На всю жизнь Бансабира запомнила страшную картину, когда четверо головорезов окружили Руссу стеной. И его надрывное «СЕСТРА!» тоже запомнила – бастард понял, что два неприятеля, которых они не успели лишить коней, погнались за девочкой.

На полном скаку закинула Бансабира за спину лук и отстегнутый колчан с десятком стрел. Влетела в лес. По тропкам, по недавним проталинам, Бану петляла, уходя от преследователей, дышавших в спину. Наконец, оторвалась от них и притаилась, уложив коня под раскидистыми ветвями, в высокой траве. Дождавшись, пока злодеев и след простынет, Бансабира выбралась из укрытия, и помчалась назад, на помощь брату. Она летела сквозь лес, и ветки хлестали по лицу, заставляя закрывать глаза. Конь, казалось, обезумел.

«Богиня, Богиня-Мать, миленькая, прошу, умоляю, Праматерь, пожалуйста, помоги Руссе! Умоляю!» – только эта неустанная мысль билась в голове семилетней Бансабиры Яввуз, пока ветер свистел в ушах.

* * *

Добравшись до места недавней стычки, Бану почувствовала, как упало сердце – враг оставил за собой сплошной разгром. Бану мгновенно спешилась и, зовя брата, принялась выискивать Руссу среди убитых. Может, он все еще жив. Некоторые были убиты более человечно, другие – с какой-то чудовищной жестокостью, с раздробленными черепами, перерезанными лицами, обрубленными конечностями. Разобрать, кто где было невозможно. Не выдержав, Бану упала на колени, опорожнив желудок. В этот момент перепуганный и оставленный на собственное попечительство конь, заржав, пустился прочь.

– Стой! – прокричала Бану, зная, что толку не будет.

Утерла рот рукавом. Откопав среди трупов пару ножей с рукоятками из волчьей кости, двинулась дальше.

* * *

Только чудом и вмешательством самой Всеединой Матери можно было объяснить, как семилетний ребенок выжил в одиночку в течение четырех месяцев. Весь ужас скитания познала Бану в этот срок. Спала вполглаза, в обнимку с ножами. Лук и колчан с десятком стрел снимала только на ночь. Выучилась двигаться тише, чем мыши, которых частенько доводилось есть. Приближалась зима, и оттого, что она не смогла за лето отыскать тракт, который привел бы её домой, Бансабира решила на время покинуть север, где наверняка еще алела свежей кровью война. Девочка давно потеряла счет дней, но, когда стало неуклонно холодать, пошла по теплому следу остывающей осени, надеясь, что, возможно, если Праматерь позволит, ей удастся однажды прийти в Сиреневый Дом тана Ниитаса, своего деда, и переждать зиму у него.

Бану отощала. Недостаток сил у неё нередко граничил с обмороком. Когда по дороге попадались леса, она могла от души наесться ранета и поздних ягод, так что отвыкший от многой еды живот потом долго крутило. Охотилась на рябчиков. Найденные на побоище два ножа вскоре пропали: один, по случайности, упал в кювет (Бану побоялась лезть за ним), другой, используя в реке как гарпун, девочка, промахнувшись и не рассчитав, по неосторожности ткнула в камень. Тонкое лезвие погнулось до такой степени, что проку от него больше не было.

Иногда бывало совсем трудно, и Бану ухитрялась держаться из последних сил, денно и нощно, как молитву, повторяя: «Я от крови волка, во мне волчья кровь» или «Русса бы смог, Русса бы сумел, Русса бы справился, Русса бы нашел выход…». И, как всякая волчица, мало-помалу, Бансабира выучилась владеть клыками.

Избегала людей на дорогах и в лесах. В самом начале она однажды добралась до какого-то небольшого поселения, однако никто здесь не мог сказать, куда держать путь до Ниитасов. Её гнали отовсюду. Говорить же местным, кем является, Бансабира не торопилась: внутренний голос с сомнением подсказывал, что в огромном мире за пределами фамильного чертога это совсем не обязательно кому-то знать.

Пару раз девочка натыкалась на берегу какой-нибудь речки на смертельно раненного бойца или измученного схваткой зверя. Последнего, если мясо было еще не загнившим, пыталась есть. Бойцов – раненных и уже мертвых – не гнушаясь, осматривала и обыскивала. У кого-то находила воду или мех с терпким вином, у кого-то запасы дорожных сухарей или монеты. К чему они мне? – думала девочка, их ведь не съешь. Будешь идти – будут звенеть в кармане снятой с какого-то убитого мальчишки одежонки. А ей бы быть тише воды, ниже нравы. Приди она даже с одной такой монеткой в город и попытайся что-то купить, все начнут трясти её – где тощий семилетний ребенок достал деньги и оружие? Кто такая? Откуда? Зачем? А, получив ответы, как знать – убьют или передадут Шаутам? Может, конечно, повезет, за выкуп отвезут отцу, но только Богиня-Мать знает наверняка…

Впрочем, большинство полумертвых или уже почивших путников, которых встречала Бансабира, были уже обобраны – своими победителями.

Однажды на заре октября девочка наткнулась на такого же едва живого бродягу с побелевшими губами. Она полагала, что он уже мертв, когда осторожно склонилась над ним. Но молодой мужчина был еще жив.

– Научись дышать еще тише, – сказал он, с трудом разлепляя глаза.

Девочка отпрыгнула почти на метр, быстро схватившись за нож. Мужчина только усмехнулся. Бану не понимала его реакции и только сильнее сжимала рукоятку вспотевшей ладошкой.

– Я все равно умру, девочка. Так что буду признателен тебе, если поможешь, – закашлялся ненадолго. – Я бы предложил тебе сердце – ты ведь помнишь, где сердце? – да доспех мешает. Вгони в шею слева, хорошо?

Бану ничего не говорила и не шевелилась.

– Только быстро. Не хочу мучиться дольше, чем уже промучился, – видя её нерешительность, сердито прохрипел. – Ну же, чего стоишь? Сделай дело, угодное Старухе Нандане! Или ты не веришь в Праматерь?

– Верю, – невольно сорвалось с языка.

– Ну, так и будь хорошей девочкой, – мягче сказал раненый. – У меня осталось два золотых в кармане. В благодарность заберешь их и мой клинок.

– Почему, – спросила девочка, – их не забрал тот, кто нанес Вам эти раны?

– Потому что он ранил меня, а его убил. Одна беда – оружие тот червь смазал ядом. Ну, так что, поможешь мне?

Бансабира приблизилась.

– Храни тебя Мать, – с улыбкой простился смертник.

Выполнила последнюю волю умирающего. Из артерии, стихая, била горячая алая кровь. Совсем как знамя Шаутов, подумала девочка и потянулась за наградой. Стоило ей прикоснуться к мечу поблагодарившего её воина, клинок с шумом упал на траву. Слишком тяжел. Ладно, Бану знала это, едва взглянула на меч.

Развернулась, пошла дальше.

* * *

На исходе октября девочка столкнулась с опасностью, преодолеть которую было выше её маленьких семилетних сил.

Она достигла очередного городка и попыталась узнать, в какой стороне Сиреневый Дом. Вместо ответа, склизкий, как уж обыватель приблизился, зарясь на расписную и инкрустированную рукоятку кинжала, торчащего за протертым поясом.

– И откуда это у такой оборванки, как ты, такой нож, а? – Бану молчала. – Поди, украла у кого, девочка?

– Я не украла! – с горячностью выпятила «не».

– Ах, не украла! – протянул мужчина. – Тогда откуда он?

– Это не Ваше дело! – огрызнулась девочка. Вокруг них начала собираться толпа.

– Да что ты? Ты на земле лавана Яхмада… ты ведь знаешь, кто такие лаваны?

Он что думает, Бану совсем дура?

– Конечно, знаю! Законоведы!

– Верно, лаваны хранят закон. А если ты украла эту вещицу, то мы, как подданные нашего лавана, должны чтить закон – изъять нож и наказать тебя. Верно, друзья? – осклабился, облизнулся.

Несколько мужиков загоготали.

– Это мое оружие! – девочка оттолкнула приблизившуюся голову наглого гада. – Дай мне короткий меч и дерись, если не боишься!

Поднялся общий хохот.

– А ты дерзкая!

– А ты хам! – зеленые глаза зло горели. – Дерись со мной или отпусти!

– Грязная девка! – мужчина схватил её за предплечье. – Дай сюда, дрянь!

– Держи! – Бансабира рванула из-за пояса кинжал и вогнала обидчику в руку. Взревев, тот свободной рукой со всей силы ударил девочку по лицу – раз, другой, третий… Носом пошла кровь, в глазах потемнело. Обессиленный, вымученный организм больше не желал бороться за эту никчемную жизнь.

– Сука! – держась за руку, мужчина пнул Бану. Безвольное тело зашаталось по земле, как мешок с тряпьем. – Сука! Су… – упал навзничь со стрелой в горле.

– От девочки отойдите, – произнес чей-то спокойный голос со стальной хрипотцой. Мужики, лишенные веселья, возмущенно обернулись – дескать, кто это там такой смелый?

За зрителями на коне сидел молодой мужчина возрастом в четверть века. Его блестящие черные волосы до плеч оттеняли светлокожее лицо с глазами-льдинами. Густые брови стремительно разлетались от переносицы, как стрелы. Шерстяные штаны и короткий по здешнему обычаю кафтан – в блеклых пятнах дорожной пыли.

Аура исходившего от него ледяного спокойствия и силы внушала ужас. Манера, с которой незнакомец держался, напоминала гремучую змею, свернувшуюся по восьмерке перед броском и стрекочущую трещоткой. В серо-голубых глазах путника читалась какая-то уверенность в собственной богоизбранности. Наверное, он мог бы быть ангоратским жрецом из храма Богини Возмездия, но высокий светлый лоб был чист.