Read the book: «Дар Степаниды»
© Надежда Геннадьевна Сайгина, 2023
ISBN 978-5-0055-6230-2
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
Надежда редко ходила в церковь, но сегодня ей очень захотелось поехать туда, постоять у икон, да и просто побыть одной, наедине с Богом. Она открыла массивные дубовые двери, у порога неумело перекрестилась и бочком прошла внутрь. Затем огляделась, подошла к лавке, купила свечи и шепотом, стесняясь, спросила у немолодой свечницы:
– Скажите, куда за мать свечи поставить?
– За здравие или за упокой?
– За упокой…
– Да вот сюда, сюда, милая!
От резкого, тягучего запаха ладана у Надежды закружилась голова.
– Ой, извините, что-то голова закружилась, – сказала Надежда испуганной служительнице и опустилась на скамейку.
– А ты сядь, сядь, милая. Вот так. С непривычки, видать. В церковь то, наверное, не ходишь? Не ходишь… Ладно, посиди тут, – промолвила женщина и скрылась в маленькой комнатке у входных дверей. Почти сразу вернулась со стаканом воды и протянула его Надежде.
Надежда отпила несколько глотков, поблагодарила добрую женщину, и, почувствовав себя значительно лучше, расстегнула модный кардиган.
У нее вдруг появилось ощущение, что она как будто вернулась туда, где не была очень долгое время. Может быть, это было на уровне генетической памяти или что-то другое, но состояние дежавю не покидало ее.
В двух шагах от скамейки, где она сидела, остановились только что пришедшие в церковь две женщины преклонного возраста. По их разговору Надя поняла, что это мать и дочь. При этом дочь, женщина лет семидесяти, с трудом передвигалась, а мать, дожившая лет до девяноста, помогала дочери идти и всячески опекала ее.
– Доча, осторожнее! Давай крепче держись. Ты хотела Пантелеймону поставить…
– Сама знаю, мама! Мозги еще есть, слава Богу! Будто я не знаю, где Пантелеймон висит. А где он? Где Пантелеймон то? Перевесили, что ли? Сейчас болеть нельзя! Это ж сколько денег надо! Легче сдохнуть, чем лекарство в аптеке купить. Не дай Бог, в больницу попадешь! Да где же этот твой Пантелеймон? А вечером в баню, в баню поедем. Пусть Славка свезет! – капризничала дочь.
– В байню, Галька, надоть было до церквы идтить. Ишь, удумала байну посреди недели…
Надежда улыбнулась, вздохнула, откинулась на спинку скамеечки, прикрыла глаза, и мысли унесли ее далеко-далеко…
1961 год
– Ох уж эта мне женская баня! Крики, визги, скандалы! Вчерась полотенце у одной дамочки скрали. Видано ли дело! Я говорю всем: «Не работають замки!» А они баские полотенца на видно место ложуть. То ли дело – мужские дни! Тишина и покой! – жаловалась работница бани в белом халате, надетом на рыхлое голое тело, пропуская женщин в порядке очереди к освободившимся шкафчикам.
– Вот, Никита Сергеевич объявил, что коммунизм наступит через двадцать лет! Это ж надоть, через двадцать лет! Точнехонькое время – тысча девятьсот восьмидесятый год! Бань уж не будет. У всех будет своя личная лохань из мрамора… Ну не знаю, как вам, а я считаю, что баня для тела все равно, что Божий храм для души, – рассуждала банщица, вытирая пот с лица широкой ладонью, – так, двое вышли, двое заходють! Не, вы что? Глухие, что ли? Заходют двое, говорю! Четырнадцатое и пятнадцатое место!
Народу действительно было много, и стоящие в очереди усталые бабы тоскливо поддакивали говорливой банщице, и с завистью посматривали на тех, кто уже занял местечко в теплом закутке или рядом с помывочной. А там, за заветной дверью, в мыльном отделении, в клубах пара сверкали своей белизной женские фигуры. Длинные распущенные волосы прикрывали некоторые части тела, но здесь никто никого не стеснялся. Длинноволосые русалки гремели тазами, лихо терли друг друга лохматыми мочалками, громко кричали и не жалели воды. На мраморной скамейке, аккуратно застеленной желтой клеенкой, в тазу с мыльной водой сидела белокурая кудрявая девочка. Она играла с потерявшей цвет уточкой, то опуская, то вынимая ее из мыльной пены. С двух сторон от нее, на лавке, молча сидели подвыпившие женщины. Одна – молодая, высокая, с осиной талией и высокой грудью – мать девочки, Зинаида, расчесывала вымытые, густые, каштановые волосы. Ее тонкий, чуть длинноватый нос, полные губы, карие глаза и милая ямочка на подбородке придавали ей большое сходство с итальянской актрисой Софи Лорен. Вторая – ее свекровь, Полина Венедиктовна, женщина лет пятидесяти, полная, грузная, властная, еще не потерявшая своей былой красоты, не спеша болтала в шайке с горячей водой мочалку и вновь намыливала ее хозяйственным мылом.
– Вот за что тебя люблю, Зинаида, так за то, что ты легкая на подъем, – разбила тишину свекровь, – Раз! Собралась, пошла, все сделала. Кипит у тебя все в руках… И чистоплотная! Вот ты мне невестка, а не поверишь: я люблю тебя, как дочку.
– Да я верю… – промолвила отстраненно Зинаида.
Немного помолчали, и Полина Венедиктовна, махнув рукой в сторону парной, спросила:
– На полок пойдешь? Я веник запарила!
Зинаида молча качнула головой и подняла с полу бело-желтую уточку.
– А за сына ты меня прости. Дурак Генка. Не пил бы, какой бы парень был… Вот тебе уже двадцать семь, а ему еще двадцать четыре!
– И что? – вспылила невестка, – и что из того? Я что, хуже его выгляжу?
– Да что ты! Нет, конечно! Зря, что ли, люди говорят, что ты похожа на Софи Лорен. Такая же красавица! Мне просто жаль его. Инвалид детства… Хромой, эпилептик… Кому он такой нужен? – свекровь вытерла накатившую слезу и все же бросила камушек в Зинин огород:
– Да и тебя то, кто бы с приплодом взял? Ааа?
– Да я понимаю, – кинула Зина виноватый взгляд на свекровь.
Полина Венедиктовна продолжала:
– А ведь какой красивый…. Любит он тебя…
– Ну да. Бьет – потому, что любит, – Зинаида опять повысила тон, но вдруг побледнела и положила руки на грудь.
– Ой-ой-ой!
– Ой, Зинк, ты чего? Спьянилась, что ли? С двух-то глотков? Или перепарилась? Какой с тебя на хрен парильщик? – забеспокоилась Венедиктовна и внимательно осмотрела невестку.
– Щас, щас, все пройдет, повело чего-то… – прошептала Зинаида и крепко уцепилась за тазик.
– А то, может, сходим в раздевалку и еще по глоточку? А, Зинк?
– Не, не, не, у меня Надька… – запротестовала Зинаида.
– Таааак, понятно. Слабовата ты, Зинка, по части выпивки. Ладно. Давай-ка, споласкивайся и иди одевайся! А я Ленина намою!
Свекровь подхватила таз с чистой водой и окатила из него невестку, а затем ловко и энергично принялась тереть мочалкой недовольного, громко верещавшего ребенка.
***
Хрусть, хрусть, хрустит под ногами снег. По узенькой тропинке, через поле, пьяненькая Зинаида тяжело тянула санки с ребенком, глубоко вдыхала чистый морозный воздух, бивший ей в лицо, и слушала далекие и нереальные голоса и звуки железнодорожной станции.
– И до чего ж они тоскливые, унылые и безнадежные… – думала девушка об этих звуках, – такие же, как моя загубленная жизнь! А ведь сама виновата… И слово свекрови зачем-то дала, что не брошу Генку. А как оно потом в жизни обернется? И ее понять можно – мать! И помогает нам! Вот и комнату в бараке нам выбила. Маленькая, зато своя!
Малышка, закутанная в платки, держала в руках таз, веник и холщовую сумку с вещами. Дитя задремало. Сначала в снег бесшумно упал таз, потом веник. Санки перевернулись, и ребенок, крепко сжимая в руках сумку, упал в снег. Малышка понимала, что её потеряли, но спокойно осталась лежать на снегу. Ей нравилось смотреть на чистое, темно-синее небо и яркие звезды. Вот опять упала звезда. А если звезда падает – это к счастью! Мамка говорит. А если мамка говорит, значит, все правда.
Зинаида, озабоченная своими мыслями, не заметила потери и продолжала идти вперед по снежному полю. На душе у нее становилось спокойнее, и она стала напевать речитативом: «Степь да степь кругом, путь далек лежит, в той степи глухой умирал ямщик».
– Чего он, спрашивается, умирал, – пьяненько бормотала себе под нос Зинаида, – дак потому, что в степи. Вот как у нас. Пока до дому дойдешь, три раза подохнуть успеешь.
Действительно, барак находился вдали от остановки автобусов, и ближайшее человеческое жилье – поселок «Пролетарский» – находился почти в километре от них.
– Все, пришли, кажись, – вздохнула Зина, подойдя к длинному темному дому барачного типа, с маленькими, словно игрушечными, оконцами. В этом доме проживало семь семей, но нельзя сказать, что соседи жили дружно. Во многих семьях были мужья, и жены очень ревновали их к молодой, веселой и красивой Зинке. Дружила Зина только со стариками – Таней и Ваней, жившими за стенкой. Комната Зинаиды и Геннадия была отделена от других семей и имела свой вход с небольшим крылечком. Зинаида взглянула на свое единственное светящееся окно и, бросив веревку от санок, вбежала на крыльцо. Дверь незамедлительно отворилась, и на пороге появился ее изрядно выпивший муж Геннадий. Молодой мужчина был хорош собой. Высокий, смуглый. Густые, каштановые, чуть вьющиеся волосы падали на лоб. А глаза… глаза совершенно необычного цвета – ярко-синие! И если бы его левая рука не висела, как плеть, и не хромал бы он так сильно при ходьбе, он был бы завидным женихом.
– Зинка, стерва, где шлялась? – заорал он, и глаза изменились – стали стального цвета, что совсем его не красило, – прихожу с работы, пожрать нечего. Тебя опять дома нет, лярва, где шлялась?
– Да не ори ты. Мы в бане были. Между прочим, с твоей матерью, – спокойно доложила Зинаида.
– А где мой маленький Ленин? – оглянувшись по сторонам и увидев пустые санки, еще громче заорал Геннадий, – Надька где?
– Надька… Надька?? Надька!!! – взглянув на санки, в ужасе закричала Зинаида и бросилась бежать по тропинке назад.
Зинаида бежала в темноте по полю, напролом, уже не видя тропки, проваливаясь по колено в глубокий снег. То и дело она истерично кричала:
– Надька! Надька!
Увидев темное пятно на снегу, Зина кинулась к нему, схватила дочку и прижала ее к груди.
– Жива, жива! – повторяла мать и, с трудом взвалив на себя, потащила драгоценный груз домой. Через несколько минут Зина устала, разозлилась, и по полной оторвалась на ребенке:
– Сидишь, да? Хорошо тебе сидеть, кобыла стоеросовая! А мать- руки обрывай! Что ж ты за гадина такая? Что ж ты молчала-то, а? Вот ведь гаденыш-то! Навязалась ты на мою голову! Говорили люди добрые, надо было аборт делать! И таз… такой хороший таз потеряла из-за тебя! Ладно хоть сумку-то не потеряла. Полотенце там новое…
Дотащившись до дома с Надькой на руках, она вошла в маленькую прихожую, которая также служила и кухонькой – с небольшим обеденным столом, двумя самодельными табуретами и тумбочкой для керосинки. Дальше, в девятиметровой комнате стояла железная кровать с шишечками – гордость Зинаиды, подарок свекрови. В двух шагах от нее прилепились к стене маленькая оттоманка и небольшой, темного дерева комодик с тремя ящиками для белья, покрытый зеленой вылинявшей скатеркой. Над кроватью и оттоманкой были приклеены портреты Софи Лорен, вырезанные из журнала «Экран». Что поражало в этой комнате, так это – чистота! Белоснежный подзорник на кровати, домотканые половики на полу и гордость Зинаиды – вышитые гладью накидки на подушках и диванчике. Зинаида и впрямь была чистюлей.
Зина, не раздеваясь, в валенках, прошла в комнату и брякнула на оттоманку ребенка, как мешок с картошкой. Затем быстро сбросила с себя на пол тяжелое пальто и потертую меховую шапочку. Размотала на ребенке пуховый платок, сняла шубку, шапку, валенки и… из кокона появилась чудесная, светловолосая, кудрявая Надька. За сильную схожесть с вождем пролетариев всех стран Геннадий и стал называть дочку «Лениным».
– А я не понял, ты где, курва, была? – возник на пороге недовольный Геннадий. – Ты чего в баню повадилась каждый день? – хмуро поинтересовался он, накручивая себя.
– Я же сказала, с матерью твоей в бане мылись! И почему каждый день? Раз в неделю вообще-то! Или ты у нас барин и в наших хоромах ва-а-анна есть? – поперла на него жена, закрывая дочку собой.
– Ну, сука, пеняй на себя, – пригрозил жене Геннадий, – если мой Ленин заболеет… Если только хоть раз кашлянет… Да я тебя… Я тебя… – затрясся вдруг Генка и рухнул на пол, как подкошенный.
Зинаида схватила испуганную Надьку и сильно прижала ее к себе, потом успокоилась, посадила ребенка на кровать и склонилась над мужем. Генка бился на полу с открытыми, вытаращенными глазами. Из его рта потекла слюна с белой пеной.
– Ой, мамочки, припадок! Ложку! Ложку надо! – засуетилась Зинаида и, быстро отыскав деревянную ложку, с трудом разжала челюсти припадочного и засунула ее между зубами мужа. Любопытная Надька, словно горошина, скатилась с кровати и подошла к отцу.
– Мам, а зачем ты ложечку ему в рот засунула?
– Ну, чтоб язык не проглотил…
– А-а-а!? Да и пусть бы проглотил, больше бы не ругал нас!
– Ладно, – укутывая мужа телогрейкой, сказала Зинаида. – Давай-ка, Надька, чаю попьем и спать! Он сейчас очнется, увидит, что мы дома, да и заснет.
***
Зинаида с дочерью очень любили приходить в гости к своим соседям по бараку, пожилым людям – бабе Тане и дедушке Ване. Соседи ласково называли их «Таня-Ваня» за то, что неразлучные, что никогда они не ругаются меж собой, живут, поддерживая друг друга. Сегодня был день чаепития, и Зинаида принесла со столовой жареные пирожки. Пили чай по-разному. Баба Таня и Надька – из блюдечка, шумно втягивая в себя горячий напиток. Дед Ваня – щедро подливая себе в чай козье молоко. Зинаида – аккуратно, мелкими глоточками, вприкуску с колотым кусочком сахара, который приберегала вот на такие дни.
Комната у стариков (да какие они старики по нынешним меркам – ей шестьдесят, ему семьдесят) комната у них – пятнадцать метров. Больше, чем у Зинаиды. Сервант с полками для посуды. А посуды… полным-полно. Но вся она заросла пылью и дохлыми мухами. Зинаида уже не раз собиралась все помыть и навести порядок, но баба Таня категорически была против.
– Нет и все! Надоть будет – сама все сделаю! – закрывая широко расставленными руками сервант, зычным голосом трубила баба.
А на тумбочке, покрытой плюшевой скатертью, восседал гордость всего барака – единственный телевизор «Т1-Ленинград» с огромной линзой для увеличения изображения. Вот и сегодня вся компания: Таня-Ваня, Зинаида и Надюха – собралась перед телевизором. На экране соловьем заливался Муслим Магомаев, а за стеной буянил пьяный Геннадий. Слышались матюги, угрозы, звуки падающих предметов. Дед Ваня встал, недобро посмотрел на стену и добавил громкость у телевизора.
– Видимость плохая, – невозмутимо произнес он.
– Ну как же душевно поет… Какой красивый! Настоящий мужчина. И ведь жена, наверно, есть… Любит его… – в тон ему проговорила баба Таня.
Зинаида тяжело вздохнула:
– Чего ж его не любить-то? Денег, поди, куры не клюют… Мы, Татьяна Осиповна, у вас еще немного посидим? Генка уснет, и мы домой пойдем.
– Да, жди, уснет он! Надька уже носом клюет. И кашляет опять девка… – заметил дед. – Я тебе, Зинаида, завтра барсучьего салу принесу. Есть тут у меня один друг, охотник….
Зинаида сморщила носик и принюхалась.
– Татьяна Осиповна! А чего у Вас всегда так нафталином пахнет? Чтобы перебить козий запах?
– Да не… это ковры, – не ожидая вопроса, брякнула, не подумав, баба Таня. Дед как-то сразу съежился, и, глядя на жену, покрутил скрюченным пальцем у седого виска.
– Чего? – не поняла Зина.
– Ковры у меня под кроватью! Пять штук, – почти шепотом объяснила соседка и бросила виноватый взгляд на мужа.
– Ко-овры? Мать честная… Настоящие? – очумела Зинаида. – А чего не вешаете-то? Какая бы красота была!
– Куда вешать-то? Людей дразнить? Ограбют! – отрезала баба Таня.
– Дык мы, к тому же, холодной зимой коз своих на ночь сюда приводим. Околеют в сараюшке-то, на морозе. Вот ковры-то и прованиваются, – поддакнул ей дед.
– Да у вас и так этими козами все провонено! Надо же – ковры… Это ж какое богатство…
Дед Ваня и Баба Таня переглянулись. И заговорили наперебой:
– Ты, Зинка, не подумай, чего! Все за свои кровные, заработанные куплено!
– Да я и не думаю! -А-а-а! Ой! Я ведь самое главное не успела рассказать, – сменила тему разговора Зина, – я ведь в Кремль написала! Генеральному секретарю! И меня вчера в горисполком вызывали, – воодушевленно стала рассказывать Зинаида.
– Ох ты, батюшки! В Кремль!? Написала!? Зинушка, и не побоялась?! – заохала бабка и уважительно посмотрела на молодую соседку.
– А чего бояться – то? Они там жируют, кровушку нашу пьют, а у меня муж – инвалид второй группы, ему нужны покой и тишина! И дочка у меня больная! Ютимся на девяти метрах. Правда – на моей стороне! -хорохорилась Зинаида. Щеки ее разрумянились, глаза заблестели.
– Ох, хороша девка! – загляделся на нее дед, за что тут же получил тычок в бок от своей благоверной. – Так что теперь будет-то, Зина? Ведь за смелость такую могут и посадить!
– А поживем – увидим. Им уже сверху отписали – «разобраться»! Вот и пусть разбираются! Ладно, утих Генка-то. Надька, давай собираться!
– Ну мам! Давай еще песни послушаем… – заканючила девочка.
– А ты давай молчи! – приструнила ее мать.
– А я и молчу! – пробурчала Надька.
– Вот и молчи! – поставила точку в разговоре Зинаида.
***
Надюха все же заболела. Она родилась слабым ребенком, сказались большие физические нагрузки Зинаиды во время беременности, плохое питание и постоянный страх – «А что будет завтра?»
Девочка спала, когда в дверь постучали. Зинаида поджидала детского врача и побежала открывать дверь. Но на пороге стояла не докторша, а ее бабушка Степанида. Впрочем, Зина даже не знала, прабабушка она ей или прапрабабушка…
Жила Степанида на окраине деревни Вольково, в небольшом крепком домике. Соседи обходили его стороной и посещали Степаниду в крайних случаях: если кто-то заболеет, если надо снять или наложить порчу, отыскать пропажу, принять роды – хоть у людей, хоть у животных… Да много чего могла она – ведьма Степанида. Жители деревни боялись и остерегались ее, кто-то завидовал, а кто-то и уважал. А вот, сколько ей было лет, никто не знал.
Зинаида с интересом рассматривала ее. Степанида была одета совсем не по-зимнему. Высокая и статная. Глаза – для ее возраста не выцветшие, а яркие, темно-зеленые. И смотрела она на людей цепко и пронзительно. Черные с сединой волосы, словно соль с перцем, крепко завязаны в узел и убраны под темный платок. Длинная темно-синяя юбка и шерстяная, большого размера, болтающаяся на ней кофта с широкими рукавами придавали Степаниде вид черного ворона.
Бабка потопала, стряхнула с валенок снег, но раздевать их не стала. Отодвинула рукой очумевшую внучку и вошла в комнату. Там огляделась по сторонам и недовольно покачала головой.
– Бабушка!? Какими судьбами? Что случилось? – удивленно спросила Зина и усадила гостью на единственный в комнате стул.
– Время пришло. Помру я через три дня. Попрощаться пришла. Одни вы с Аннушкой у меня остались. Две внучки. Но ты же знаешь, что не смогу я умереть, пока не передам свой дар.
– Так ты мне его передать хочешь?
– Нет, не тебе! В тебе, Зина, стержня нет. Слабая ты. Да и до денег ты охоча. А деньги в нашем деле брать нельзя. Надьке передам.
– Надьке??? Даааа, Надька у нас странная… Ты знаешь, она с рождения почему-то никогда не плачет. Даже когда болеет. Только глядит на тебя так, как будто читает твои мысли …. Врачи намекают, что не жилец она на этом свете. Уж очень часто болеет….
– Ничего, дуплистое дерево скрипит, да стоит… Она борец – выживет. А сейчас оставь нас, – не терпящим возражений тоном приказала бабка, и Зинаида тотчас же ретировалась.
Степанида взяла ребенка за руку и, поглаживая ее, стала что-то нашептывать. Надька проснулась и поглядела на бабку таким долгим, таким взрослым и понимающим взглядом, словно проникла ей прямо в душу и увидела все, что Степанида хотела бы скрыть. Она не испугалась постороннего человека, не вырвала руку, но серьезно спросила:
– А ты кто?
– Степанида я, прабабушка твоя, а если правильнее, то прапрапрабабушка, – стала загибать старуха костлявые длинные пальцы, пораженные артрозом, – впрочем, вспоминай меня, как бабушку Степаниду. Я, детка, бабушка непростая, сегодня я передам тебе мой дар. С ним ты сможешь уметь то, что не могут остальные люди. Я не могу сказать, что это будет, но ты, что бы с тобой ни происходило необычного, волшебного, не пугайся, никто тебе плохого ничего не сделает. Очень жаль, что нет у меня времени тебя научить. Не рассчитала силы свои… Справляйся, внучка, сама…
Степанида поцеловала внучку и ласково попросила:
– А сейчас – спи! – девочка уснула в тот же миг.
Бабка взяла ее руки в свои и, прикрыв глаза, зашептала что-то быстро и непонятно, а из носа ребенка тоненькой струйкой побежала кровь.
В это время на кухне Зинаида поставила чайник на керосинку и стала искать в тумбочке, что подать к чаю. Несмотря на топившуюся печь, почему-то повеяло холодом. Ее волосы взметнулись, как от сильного ветра, и она автоматически взглянула в окно. А за окном – темнота…
– Почему так темно, как ночью… – одними губами прошептала испуганная Зинаида. – А ведь только что было светло! Ну да, еще и пяти нет, – посмотрела она на ходики, висящие на стене, – и Генка еще с работы не пришел… Черт, что же случилось?
И вдруг ее осенило:
– Бабка!!! А что она там делает? – заинтересовалась Зинаида и прижалась ухом к двери.
Степанида перестала шептать, нежно уложила руки правнучки на постели, достала из недр широкой юбки белую тряпицу и вытерла ребенку кровь на лице. Затем вынула из оранжевой сетки бумажный пакет, размером с пухлую книгу, сунула туда окровавленный платок, встала на колени и запихала сверток глубоко под оттоманку.
– Зина! – крикнула она. – Помоги мне встать!
Зинаида вбежала в комнату и, подняв бабушку с колен, поинтересовалась:
– Ты что, упала?
– Подслушивала!? – поняла старуха и покачала головой. – Под оттоманку не залезай и не смотри туда. Когда время придет, вытащи все оттуда и закопай у забора.
– Так у нас и забора нет.
– Есть!
– А как же я узнаю, когда время придет? – допытывалась внучка.
– Узнаешь.
Бабка опять полезла в сетку:
– На-ко вот, возьми! – сунула Степанида Зине в руки небольшой стеклянный флакончик. – Как проснется ребенок, дай ей выпить вместе с чаем. А вот это, – достала она газетный сверток, – вам! Там две равноценные части. Одна тебе, другая Аннушке. Мужу не показывай, пропьет! Брать отсюда будешь, только когда сильно припрет. А лучше всего трать на нужды девочки. Ей, Зина, свобода нужна. Не дави на нее, а Дар ее от чужого глаза прячь. Страшные времена, страшные… Хоронить меня не приезжай. Похоронят меня за кладбищем. Я уже договорилась с Иваном Мельниковым. Он и крышу мне разберет.
– А крышу зачем?
– Чтоб душа могла уйти с миром, – пафосно сказала она и, высоко подняв голову, вышла из дома.
Зина быстро натянула на себя валенки и полушубок, подхватила пуховый платок и догнала Степаниду. Зинаида взглянула на небо – светло и чисто. Даже солнце вышло. Чу-де-са!
– Баб, тебе не холодно? Может, я тебе фуфайку дам? Ведь замерзнешь!
– Не смеши меня, Зина…
Навстречу им, возвращаясь с работы, медленно ковылял усталый Геннадий. Степанида пристально оглядела внучкиного мужа, состроила брезгливую гримасу, снисходительно кивнула ему и, подняв гордо голову, прошла мимо.
Зина проводила бабушку до дороги к автобусной остановке. Они обнялись, бабка неловко прижала к себе внучку и поцеловала ее в лоб.
– Зря ты вышла за него, не твоего поля ягода, – отозвалась она о Зинином муже, – не твой это человек, не твой… Эх, Зинка, вся бы стать тебе дар мой передать, но слабая ты… духом слабая… Позаботься об Аннушке. И никогда не пренебрегай словами, которые тебе будет говорить Надька. Особенно, если у нее из носа побежит кровь. Когда – то она спасет Анне жизнь. Береги ее.
– Это кто? – испуганно и с тревогой спросил Геннадий, когда Зинаида возвратилась домой.
– Прабабушка моя или прапрабабушка, из деревни.
– Зачем она приходила?
– Попрощаться.
– Уезжает куда?
– Умрет она в пятницу.
– Что-то на умирающую она не похожа… Так взглянула на меня, что я как к земле прирос, не могу и шагу ступить, мороз по коже… Прям ведьма какая-то…
– Так она и есть ведьма!
– Ну, ни хрена себе!
***
Время пришло через три дня, в пятницу. С утра в комнате невероятно завоняло гнилью.
– Боже, что за вонь? – сморщился Геннадий и сел на кровати.
– Может, мышь какая сдохла? – предположила Зина и стала принюхиваться.
– Неа, крыса, – решил Геннадий и стал одеваться.
Зинаида вдруг вспомнила, как Степанида что-то засунула под оттоманку дочери. Она быстро накормила и выпроводила мужа на работу. Пока дочка спала, она достала жутко вонючий сверток, оделась и вынесла его на улицу.
– Куда ж мне его, – подумала Зина, вертя головой и осматривая местность вокруг барака, – здесь и забора-то нет! И вдруг она увидела рядом с поленницей бабы Тани несколько покосившихся штакетин, оставшихся от старого, давно сгнившего забора. Кое-как она выдолбила в мороженой земле ямку, брезгливо кинула туда сверток и закидала его землей и снегом. Чтобы не растащили собаки, она забросала тайное место поленьями. Дело было сделано.
***
Зинаида никогда не боялась работы. Бралась за все, чтобы заработать лишнюю копейку. И вот, месяц назад – такая удача. Сам начальник ОРСа, Арон Моисеевич, предложил ей, официантке столовой, приходить прибираться в его квартире. Сначала девушка заволновалась, посчитав, что он решил к ней так подобраться, но увидев в квартире его жену, со странным именем Фрума, передвигающуюся по комнатам на костылях, Зинаида успокоилась. Девушка сразу пришлась хозяйке по душе, и, не имеющая своих детей, Фрума прикипела к маленькой Надюшке. Она могла ей часами плести косички, читать детские книжки, которые по ее поручению доставал по своим связям муж. А Зинаида делала уборку, мыла, скребла, чистила. И только удивлялась, как это хозяйке интересно заниматься с чужим ребенком?
Богато обставленная трехкомнатная квартира сталинской застройки захватывала воображение Зинаиды. Мебель массивная, из темного полированного дерева. На стенах – вышивки в золоченых рамках, везде белые накрахмаленные салфетки, хозяйка – рукодельница. Вот и сегодня, делая генеральную уборку, Зина боялась выронить из мокрых рук хрустальную рюмку или немецкую статуэтку. Фрума подсела к столу и, не торопясь, стала протирать насухо вымытую посуду из серванта. Надюшка же сидела на диване и играла со своей единственной куклой Буратино. Часто с интересом девочка посматривала в простенок между шкафом и стеной и что-то беззвучно нашептывала.
– Ну, вот и все, Фрума Натановна! Порядок в танковых частях, как говорит мой муж, – звонко отрапортовала Зина.
– Все блестит, сверкает! Ну какая же вы, Зиночка, чистоплотная! У вас дома, наверное, такая чистота… – похвалила девушку хозяйка, наблюдая за ребенком.
– Да что Вы, Фрума Натановна! Мы живем в девятиметровой комнате плюс махонькая кухонька – втроем. Да и мебели у нас – кровать, комод да Надькина оттоманка. А удобства все на улице. В баню по субботам ходим, в городскую, – застеснялась девушка.
– Зиночка, я так люблю, когда Вы приходите. Вы как солнечный лучик! Как хорошо, что Арон Моисеевич привел вас в наш дом. Вы кем у него работаете? – спросила Фрума.
– Официанткой в первой столовой, – ответила Зинаида, поправляя выбившиеся из-под платочка каштановые локоны.
– Молоде-ец! Мой Арон людей насквозь видит! Да и как же иначе? Все-таки, директор ОРСа! Да, Зиночка, для меня ваш приход всегда праздник! Я ведь давно уже из дома не выхожу. Полиартрит. Руки не гнутся, ноги не слушаются… Ну, слава Богу, в такой чистоте можно и Хануку отмечать!
– А что это – Ханука? Новый год? – заинтересовалась Зина.
– Ханука, Зиночка, еврейский праздник. И у нас он длится восемь дней, с 25 декабря. Правда, у Хануки другое значение. Но ладно, не бери в голову. Новый год и Новый год. Фрума встала и, держась за мебель, подошла к серванту. Вынула из шкафчика красивую лаковую шкатулку, достала из нее несколько рублей и подала Зинаиде. Девушка взяла новенькие хрустящие бумажки и пересчитала их.
– Так много же, – удивилась Зина.
– Бери, девочка, бери, ты их с лихвой отработала. А теперь садитесь с дочкой чай пить, – пригласила их к столу хозяйка и подала приготовленный чай – с добавлением веточек мяты, смородины и малины.
Зинаида сняла косынку и причесала копну каштановых волос. И Фрума невольно залюбовалась девушкой.
– Зиночка, а вам никто не говорил, что вы очень похожи на итальянскую актрису?
– Да, часто говорят. На Софи Лорен! – смущенно откашлялась Зина.
– Во, во! На Софи Лорен! И фигурка, и талия, а лицо…
– Да ерунда это все! На маму свою я похожа! – закончила разговор Зинаида.
Она помогла Фруме накрыть на стол и разостлала на столе небольшие вышитые салфеточки под чашки. Принесла вазочки с вареньем, батон, печенье. Наконец-то подсели к столу и стали чинно пить чай. Фрума залюбовалась, как Надька серьезно и деловито прихлебывает из блюдца и подбирает со скатерти крошечки.
– Ну что за ребенок… Чудо какое! Ведь сколько просидела на диванчике и никаких с ней хлопот. Давай-ка, бери конфетки, солнышко.
Девочка макала в чай печенье, а Фрума заметила, что ребенок постоянно поглядывает в угол у шкафа. Хозяйка внимательно посмотрела туда сама, но ничего не увидела. Вдруг Надька отодвинула чашку, вылезла из-за стола и подошла к месту, куда смотрела. Остановилась, присела и зашептала одними губами.
– Что там, детка? Что это она, Зина? – забеспокоилась Фрума Натановна.
– Так увидела видать кого-то… – невозмутимо ответила Зинаида.
– Кого? Там нет никого, – удивилась хозяйка, встала и на костылях доковыляла до ребенка.
– Надька, кого увидела – то? – спросила у Надьки мать, прихлебывая чай.
– Суседко, – прошептала девочка.
– Соседку? – допытывалась Фрума.
– Поди домового… – пояснила Зина, отпивая глоток чая и кусая булку с малиновым вареньем.
– Д-до-мово-го? – со страхом спросила Фрума и отодвинулась от шкафа.
– Ну да.
Надька вернулась к столу, взяла свой кусочек печенья, понесла его в угол и сказала почти беззвучно:
– Кушай, угощайся, маленький, – затем положила угощение на пол и вернулась за стол. Пододвинула к себе чашку, аккуратно налила чай в блюдечко и взяла себе новое печенье из вазочки.
За столом воцарилось молчание. Через некоторое время Фрума пришла в себя и, улыбаясь, спросила:
– Шутка, что ли? Разыграть хотели меня? – вспыхнула румянцем Фрума Натановна и вернулась за стол.
– Что, напугала человека? А он теперь подумает, что ты чокнутая… Хотя чокнутая и есть, – подытожила Зина, укоризненно глядя на дочь.
