813

Князь Сернин за работой

I

Первый этаж на углу бульвара Осман и улицы Курсель… Именно здесь проживает князь Сернин, один из самых блистательных представителей русской колонии в Париже, чье имя постоянно фигурирует в газетных рубриках «Переезды» и «Курорты».

Одиннадцать часов утра. Князь входит в свой рабочий кабинет. Это мужчина лет тридцати пяти – тридцати восьми, в его темно-русых волосах проглядывают несколько серебряных нитей. У него прекрасный, здоровый цвет лица, пышные усы и очень коротко остриженные бакенбарды, едва проступающие на свежей коже щек.

Он достойно одет: на нем серый редингот, стягивающий талию, и жилет с белой тиковой оборкой.

– Ладно, – сказал князь вполголоса, – я думаю, день будет трудным.

Он открыл дверь в большую комнату, где ожидали несколько человек, и произнес:

– Варнье здесь? Входи же, Варнье.

Мужчина, по виду мелкий буржуа, коренастый, крепкий, прочно стоящий на ногах, откликнулся на его зов. Князь закрыл за ним дверь.

– Ну что, как там у тебя, Варнье?

– Все готово на этот вечер, патрон.

– Прекрасно. Расскажи в нескольких словах.

– Так вот. После убийства мужа госпожа Кессельбах, просмотрев буклет, который вы велели ей отправить, выбрала местом жительства уединенный дамский пансион, расположенный в Гарше. Она проживает в глубине сада, в последнем из четырех флигелей, которые дирекция сдает дамам, желающим жить совершенно обособленно от других пансионеров, во флигеле Императрицы.

– Прислуга?

– Ее компаньонка Гертруда, с которой она прибыла через несколько часов после преступления, и сестра Гертруды, Сюзанна, которую вызвали из Монте-Карло, эта служит ей горничной. Обе сестры полностью ей преданны.

– Эдвард, камердинер?

– Она его не оставила. Он вернулся к себе на родину.

– Она с кем-нибудь встречается?

– Ни с кем. Свое время она проводит, лежа на диване. Выглядит она больной и очень слабой. Много плачет. Вчера следователь провел у нее два часа.

– Хорошо. Теперь о девушке.

– Мадемуазель Женевьева Эрнемон живет по другую сторону дороги… на улочке, которая ведет прямо в поля, третий дом справа. Она держит частную бесплатную школу для отсталых детей. Ее бабушка, госпожа Эрнемон, живет вместе с ней.

– Судя по тому, что ты мне написал, Женевьева Эрнемон и госпожа Кессельбах познакомились?

– Да. Девушка приходила с просьбой о помощи для своей школы. Должно быть, они друг другу понравились, поскольку вот уже четыре дня они вместе гуляют в парке Вильнёв, к которому примыкает сад пансиона.

– В котором часу они выходят?

– От пяти до шести. Ровно в шесть часов девушка идет в свою школу.

– Итак, ты все устроил?

– На сегодня, на шесть часов. Все готово.

– Никого вокруг не будет?

– В этот час в парке никогда никого не бывает.

– Хорошо. Я там буду. Ступай.

Князь выпустил Варнье через дверь в прихожую и, вернувшись в приемную, позвал:

– Братья Дудвиль.

Вошли два молодых человека, одетых с излишне утонченной элегантностью. У обоих живой взгляд, симпатичный вид.

– Добрый день, Жан. Добрый день, Жак. Что нового в префектуре?

– Ничего особенного, патрон.

– Господин Ленорман по-прежнему вам доверяет?

– По-прежнему. После Гуреля мы его любимые инспекторы. И вот доказательство: он поселил нас в «Палас-отеле», чтобы наблюдать за людьми, проживавшими в коридоре второго этажа в момент убийства Шапмана. Гурель приходит каждое утро, и мы докладываем ему то же, что и вам.

– Прекрасно. Главное, чтобы я был в курсе всего, что делается и говорится в префектуре полиции. Пока Ленорман считает вас своими людьми, я хозяин положения. А в отеле вам удалось обнаружить какой-нибудь след?

Жан Дудвиль, старший, ответил:

– Англичанка, та, что жила в одной из комнат, уехала.

– Эта меня не интересует. У меня свои сведения. Но ее сосед, майор Парбери?

Братья, казалось, смутились. Наконец один из них ответил:

– Сегодня утром майор Парбери приказал, чтобы его багаж отправили на Северный вокзал к поезду в двенадцать пятьдесят, а сам уехал в автомобиле. Мы присутствовали при отправлении поезда. Майор не явился.

– А багаж?

– Он велел забрать его с вокзала.

– Кому?

– Рассыльному, как нам сказали.

– Значит, его след потерян?

– Да.

– Наконец-то! – обрадованно воскликнул князь.

Братья с удивлением взглянули на него.

– Да-да, – молвил он, – наконец хоть какой-то след.

– Вы думаете?

– Безусловно. Убийство Шапмана могло произойти лишь в одной из комнат этого коридора. Именно туда, к сообщнику, убийца господина Кессельбаха привел секретаря и убил его, там он сменил одежду, а сообщник, после того, как убийца ушел, вытащил труп в коридор. Но кто сообщник? То, как исчез майор Парбери, дает основание предполагать, что он в этом деле не посторонний. Скорее сообщите по телефону хорошую новость господину Ленорману или Гурелю. Надо, чтобы в префектуре как можно скорее об этом узнали. Эти господа и я, мы идем рука об руку.

Он дал им еще несколько рекомендаций касательно их двойной роли инспекторов полиции на службе у князя Сернина и отпустил их.

В приемной оставались два посетителя. Князь пригласил одного из них.

– Тысяча извинений, доктор, – сказал он ему. – Я полностью в твоем распоряжении. Как чувствует себя Пьер Ледюк?

– Он умер.

– О! О! – молвил Сернин. – Я этого ожидал после твоих утренних слов. И все-таки бедняга протянул недолго…

– Он был совсем плох. Потерял сознание, и конец.

– Он ничего не сказал?

– Нет.

– Ты уверен, что с того дня, как мы вместе подобрали его под столиком кафе в Бельвиле, ты уверен, что никто в твоей клинике не заподозрил, что он и есть тот самый Пьер Ледюк, которого разыскивает полиция, тот таинственный Пьер Ледюк, которого Кессельбах хотел отыскать любой ценой?

– Никто. Ледюк занимал отдельную палату. Кроме того, я наложил на его левую руку повязку, чтобы нельзя было увидеть пораненный мизинец. Что же до шрама на щеке, то под бородой его не видно.

– И ты сам наблюдал за ним?

– Самолично. И, согласно вашим инструкциям, чтобы расспросить его, я пользовался каждой минутой, когда он казался в разуме. Но я не смог добиться ничего, кроме невнятных бормотаний.

Князь задумчиво прошептал:

– Мертв… Пьер Ледюк мертв… Все дело Кессельбаха, безусловно, держалось на нем, и вот теперь… теперь он исчезает… без единого откровения, без единого слова о нем самом, о его прошлом… Надо ли ввязываться в эту авантюру, в которой я пока ничего не понимаю? Это опасно… Я могу погореть…

Подумав с минуту, он воскликнул:

– Что ж, тем хуже! Я все-таки рискну. То, что Пьер Ледюк мертв, вовсе не повод, чтобы я отказался от партии. Напротив! Случай слишком уж соблазнительный. Пьер Ледюк умер. Да здравствует Пьер Ледюк!.. Ступай, доктор. Возвращайся к себе. Сегодня вечером я тебе позвоню.

Доктор ушел.

– Давай к делу, Филипп, – обратился Сернин к последнему посетителю, невысокому мужчине с седыми волосами, одетому как служащий отеля, но десятиразрядного, самого дешевого.

– Патрон, – начал Филипп, – напомню вам, что на прошлой неделе вы устроили меня служащим в отель «Дёз Ампрёр» в Версале, чтобы следить за одним молодым человеком.

– Ну да, я знаю… За Жераром Бопре. Как он?

– Исчерпал все свои ресурсы.

– По-прежнему мрачные мысли?

– По-прежнему. Хочет убить себя.

– Это серьезно?

– Очень серьезно. В его бумагах я нашел эту маленькую записочку карандашом.

– Ах так! – молвил Сернин, прочитав записку. – Он объявляет о своей смерти… и это намечено на сегодняшний вечер!

– Да, патрон, веревка куплена и крюк уже в потолке. Так вот, когда я, по вашему указанию, разговорился с ним, он поведал мне о своем отчаянии, и я посоветовал ему обратиться к вам. «Князь Сернин богат, – сказал я ему, – он щедр, возможно, он вам поможет».

– Все это прекрасно. Значит, он должен прийти?

– Он здесь.

– Откуда ты знаешь?

– Я следил за ним. Он сел на парижский поезд и теперь прогуливается вдоль бульвара. С минуты на минуту он решится.

В это мгновение слуга принес визитную карточку. Прочитав ее, князь сказал:

– Пригласите господина Жерара Бопре.

И обратился к Филиппу:

– Пройди в этот кабинет, слушай и не шевелись.

Оставшись один, князь прошептал:

– Решусь ли я? Сама судьба посылает мне его…

Через несколько минут вошел высокий молодой человек, светловолосый, худощавый, с истощенным лицом, с горящим взором, смущенный, он в нерешительности остановился на пороге в позе нищего, который хотел бы протянуть руку, но не решается.

Разговор был коротким.

– Это вы господин Жерар Бопре?

– Да… да… это я.

– Я не имею чести…

– Дело в том… сударь… дело в том… Мне сказали…

– Кто сказал?

– Один человек в отеле… который уверяет, что служил у вас…

– Короче?..

– Так вот…

Оробев, молодой человек умолк, потрясенный высокомерным поведением князя. А тот воскликнул:

– Однако, сударь, быть может, вы все-таки…

– Так вот, сударь… мне сказали, что вы очень богаты и щедры… И я подумал, не сможете ли вы…

Он остановился, не в силах произнести слова мольбы и унижения.

Сернин подошел к нему.

– Господин Жерар Бопре, не вы ли опубликовали томик стихов под названием «Улыбка весны»?

– Да, да! – воскликнул молодой человек, лицо которого просияло. – Вы читали?

– Да… Очень милые стихи… очень милые… Только неужели вы собираетесь жить на то, что за них получаете?

– Конечно… Рано… или поздно…

– Рано или поздно… скорее поздно, не так ли? А пока вы прихо́дите ко мне, чтобы попросить на жизнь?

– На еду, сударь.

Положив гостю руку на плечо, Сернин холодно произнес:

– Поэты не едят, сударь. Они питаются рифмами и мечтами. Так и поступайте. Это лучше, чем ходить с протянутой рукой.

Услышав оскорбления, молодой человек вздрогнул. Не говоря ни слова, он поспешно направился к двери.

Сернин остановил его.

– Еще одно слово, сударь. У вас не осталось ни малейшей возможности?

– Ни малейшей.

– И вы ни на что не рассчитываете?

– У меня есть надежда… Я написал одному из своих родственников, умоляя его хоть что-то прислать мне. Сегодня я получу его ответ. Это последний шанс.

– А если вы не получите ответа, то наверняка готовы сегодня же вечером…

– Да, сударь.

Это было сказано просто и ясно.

Сернин расхохотался.

– Боже! Какой же вы смешной, славный молодой человек! И какая простодушная убежденность! Приходите ко мне на следующий год, хотите?.. Мы снова поговорим обо всем… Это так любопытно, так интересно… а главное, так смешно… ха, ха, ха!

И, сотрясаясь от смеха, с нарочитыми поклонами Сернин выставил его за дверь.

– Филипп, – обратился он к служащему отеля, открыв ему дверь, – ты слышал?

– Да, патрон.

– Жерар Бопре ждет сегодня к вечеру телеграмму, обещание помощи…

– Его последний шанс.

– Нельзя допустить, чтобы он получил эту телеграмму. Если она придет, сразу забери ее и разорви.

– Хорошо, патрон.

– Ты один в отеле?

– Да, один, с кухаркой, которая не ночует. Хозяин отсутствует.

– Хорошо. Хозяева, значит, мы. До вечера, где-то около одиннадцати. Ступай.

II

Князь Сернин прошел в свою спальню и позвонил слуге.

– Мои перчатки, шляпу и трость. Автомобиль на месте?

– Да, сударь.

Одевшись, князь вышел из дома и расположился в просторном и удобном лимузине, который доставил его в Булонский лес к маркизу и маркизе де Гастин, куда он был зван на обед.

В половине третьего Сернин покинул своих хозяев, отправился на проспект Клебер, забрал двоих своих друзей и доктора и без пяти три прибыл в парк де Пренс.

В три часа он сражался на саблях с итальянским капитаном Спинелли, в первой же схватке порезав ухо своему противнику, а без четверти четыре в клубе на улице Камбон метал банк, после чего удалился в двадцать минут шестого с выручкой в сорок семь тысяч франков.

И все это без спешки, с некой высокомерной беспечностью, словно бешеное движение, ввергавшее, казалось, его жизнь в водоворот поступков и событий, было непреложным правилом самых безмятежных дней.

– Октав, – обратился он к своему шоферу, – мы едем в Гарш.

И без десяти шесть Сернин вышел у старых стен Вильнёвского парка.

Ныне раздробленное и разоренное, Вильнёвское владение еще сохраняет что-то от великолепия, которое оно знавало во времена императрицы Евгении. Со своими старыми деревьями, озером, лесным горизонтом Сен-Клу пейзаж излучает очарование и грусть.

Значительная часть владения была отдана Институту Пастера. Меньшая доля, отделенная от первой пространством для публики, образует все еще довольно обширную усадьбу, где вокруг пансиона стоят четыре уединенных флигеля.

– Это там живет госпожа Кессельбах, – сказал себе князь, увидев издалека крыши пансиона и четырех строений.

Он пересек парк и направился к озеру.

Внезапно он остановился за купой деревьев, заметив двух дам, облокотившихся на парапет моста, перекинутого через озеро.

«Варнье и его люди должны находиться поблизости. Но, черт возьми, они здорово прячутся. Сколько бы я ни искал…»

Обе дамы ступали теперь по траве лужаек под большими почтенными деревьями. Синева небес проглядывала меж веток, которые покачивал легкий ветерок, в воздухе веяло запахами весны и молодой зелени.

По склонам холма к неподвижной воде спускались маргаритки, фиалки, нарциссы, ландыши, все апрельские и майские цветочки, собравшись вместе, то тут, то там образовывали что-то вроде созвездий разных цветов. Солнце клонилось к горизонту.

И вдруг из кустов внезапно появились трое мужчин и направились к прогуливающимся дамам.

Они подошли к ним вплотную, обменялись несколькими словами. Обе дамы выглядели испуганными. Один из мужчин приблизился к той, что поменьше ростом, и попытался выхватить у нее золотой кошелек, который она держала в руках.

Дамы закричали, и трое мужчин набросились на них.

– Самое время действовать, – сказал себе князь. И кинулся вперед.

За десять секунд он почти достиг кромки воды.

При его появлении трое мужчин убежали.

– Бегите, бродяги, – усмехнулся он, – удирайте со всех ног. Из воды вынырнул спаситель.

Он было устремился вслед за мужчинами, но одна из дам взмолилась:

– О, сударь! Прошу вас… Моей подруге плохо.

Та, что была поменьше ростом, действительно упала на траву, потеряв сознание.

Вернувшись назад, Сернин в тревоге спросил:

– Она не ранена? Эти несчастные не…

– Нет… нет… это всего лишь страх… волнение… И потом… вы должны понять… эта дама – госпожа Кессельбах…

– О! – молвил князь и протянул флакон с нюхательной солью, который молодая женщина тотчас поднесла своей подруге. Сернин добавил:

– Приподнимите аметист, который служит пробкой… Там маленькое отделение, а в нем таблетки. Пусть мадам примет одну… одну, не больше… это очень сильное средство…

Он смотрел, как молодая женщина ухаживает за своей подругой. Светловолосая, с виду очень скромная, лицо серьезное и ласковое – улыбка оживляла его черты, даже когда она не улыбалась.

«Это Женевьева», – подумал он.

И взволнованно повторил про себя:

«Женевьева… Женевьева…»

Между тем госпожа Кессельбах понемногу приходила в себя. Сначала, удивившись, она, казалось, не понимала, что произошло. Потом память вернулась к ней, и кивком головы она поблагодарила своего спасителя.

Тогда он с глубоким поклоном произнес:

– Позвольте представиться… Князь Сернин.

Она сказала тихим голосом:

– Я не знаю, как выразить вам мою признательность.

– Не выражая ее, мадам. Это случай надо благодарить, случай, который привел меня сюда на прогулку. Могу я предложить вам руку?

Через несколько минут госпожа Кессельбах звонила в дверь пансиона, обращаясь тем временем к князю:

– Я попросила бы вас еще об одной услуге, сударь. Не рассказывайте никому об этом нападении.

– Но, мадам, это было бы единственным способом узнать…

– Чтобы узнать, понадобится расследование, а это опять шум вокруг меня, допросы, усталость. У меня нет больше сил.

Князь не настаивал. Он откланялся, спросив:

– Вы позволите справиться о вашем здоровье?

– Ну конечно…

Она поцеловала Женевьеву и удалилась.

Между тем начинало смеркаться. Сернин не хотел, чтобы Женевьева возвращалась одна. Но не успели они свернуть на тропинку, как из темноты навстречу им выступил силуэт.

– Бабушка! – воскликнула Женевьева.

Она бросилась в объятия старой женщины, которая крепко расцеловала ее.

– Ах, дорогая моя, дорогая, что случилось? Ты так опоздала, ты, такая точная!

Женевьева представила:

– Госпожа Эрнемон, моя бабушка, князь Сернин…

Потом она рассказала о случившемся, а госпожа Эрнемон не переставала повторять:

– О, моя дорогая… Боже, как ты, верно, испугалась!.. Сударь, я… Я никогда не забуду… клянусь вам… Но как ты, должно быть, испугалась, дорогая моя бедняжка!

– Ну, будет, бабушка, успокойся, ведь я же здесь…

– Да, но страх мог навредить тебе… Никогда неизвестны последствия… О, это ужасно!..

Они прошли вдоль живой изгороди, через которую видно было засаженный деревьями двор, несколько цветников, крытую галерею и белый дом.

За домом, под сенью зарослей бузины, расположенных туннелем, открывалась невысокая ограда.

Старая женщина пригласила князя Сернина войти и отвела его в маленькую гостиную, служившую одновременно и школьной приемной.

Женевьева попросила у князя разрешения ненадолго отлучиться, чтобы взглянуть на своих учениц, то было время их ужина.

Князь и госпожа Эрнемон остались одни.

Лицо старой дамы под седыми волосами, расчесанными на прямой пробор и заканчивающимися двумя буклями, было печальным и бледным. Чересчур основательная, с тяжелой походкой, она, несмотря на внешность почтенной дамы, казалась чуточку вульгарной, хотя глаза у нее были бесконечно добрыми.

Она в беспокойстве наводила порядок на столе, когда князь Сернин подошел к ней, обхватил ее голову руками и расцеловал в обе щеки.

– Ну что, старая, как ты живешь?

Она остолбенела, разинув рот.

Князь снова со смехом расцеловал ее.

Она пробормотала:

– Ты? Это ты! Ах! Иисус-Мария… Иисус-Мария… Возможно ли это!.. Иисус-Мария!..

– Славная моя Виктория!

– Не называй меня так! – воскликнула она, вздрогнув. – Виктория умерла… Твоей старой кормилицы больше нет… Я целиком принадлежу Женевьеве…

И она добавила тихим голосом:

– Ах, Иисусе… Я, конечно, читала твое имя в газетах… Так это правда, ты возвращаешься к своей скверной жизни?

– Как видишь.

– А ведь ты мне поклялся, что с этим покончено, что ты уезжаешь навсегда, что хочешь стать честным.

– Я пробовал. Вот уже четыре года, как пробую… Ты ведь не будешь утверждать, что в течение этих четырех лет я заставил о себе говорить?

– И что?

– А то, что мне стало скучно.

Она вздохнула:

– Все такой же… ты не изменился… Ах, все кончено, ты никогда не изменишься… Стало быть, ты причастен к делу Кессельбаха?

– Черт побери! Иначе я не стал бы утруждаться и устраивать нападение на госпожу Кессельбах в шесть часов, чтобы в пять минут седьмого иметь возможность вырвать ее из когтей моих людей! Спасенная мною, она будет вынуждена принимать меня. И вот я на месте, в центре событий и, защищая вдову, изучаю окрестности. А что ты хочешь, если жизнь, которую я веду, не позволяет мне прохлаждаться и следовать мелочным житейским правилам. Мне нужны потрясающие эффекты, оглушительные победы.

В растерянности глядя на него, она прошептала:

– Понимаю… понимаю… Все это ложь… Но в таком случае… Женевьева…

– Э-э! Одним ударом двух зайцев. Подготовить спасение, и дело сделано. Подумай, сколько мне понадобилось бы времени, усилий, возможно, бесполезных, чтобы проникнуть в жизнь этой девочки? Чем я был для нее? И кем еще стал бы? Незнакомец… чужой. А теперь я – спаситель. Через час стану… другом.

Она задрожала.

– Значит… ты не спас Женевьеву… Значит, ты собираешься втянуть нас в свои махинации…

И вдруг, с возмущением вцепившись в него, она произнесла:

– Так вот нет, с меня довольно, слышишь? Однажды ты привел ко мне эту малышку со словами: «Держи, я поручаю ее тебе… Ее родители умерли… возьми ее под свою защиту».

Собравшись с силами, сжав кулаки, госпожа Эрнемон, исполненная решимости, казалось, готова была ко всему.

Без грубости, не спеша, князь Сернин одну за другой отвел сжимавшие его руки, взял старую даму за плечи, усадил в кресло и, наклонившись к ней, очень спокойно произнес:

– Хватит!

Она заплакала, тотчас смирившись, и, сложив руки, взмолилась:

– Прошу тебя, оставь нас в покое. Мы были так счастливы! Я думала, что ты о нас забыл, и благодарила небо за каждый прожитый день. Ну да… я по-прежнему очень тебя люблю. Но Женевьева… Видишь ли, я не знаю, что я готова сделать для этой девочки. Она заняла твое место в моем сердце.

– Я заметил, – со смехом сказал он. – Ты с удовольствием послала бы меня к черту. Ладно, довольно глупостей! Я не могу терять времени. Мне надо поговорить с Женевьевой.

– Ты будешь говорить с ней!

– А что, это преступление?

– И что же ты хочешь ей сказать?

– Один секрет… очень важный секрет… очень трогательный…

Старая дама пришла в смятение:

– И который, возможно, причинит ей боль? О! Я всего боюсь… я всего боюсь для нее…

– А вот и она.

– Нет, еще нет.

– Да, да, я слышу ее шаги… Вытри глаза и будь разумной.

– Послушай, – с живостью сказала госпожа Эрнемон, – послушай, я не знаю, какие слова ты скажешь, какой секрет собираешься открыть этой девочке, которую ты не знаешь… Но я, я-то ее знаю, и вот что я скажу тебе: Женевьева стойкая натура, сильная, но очень чувствительная. Осторожней со словами… Ты можешь ранить ее чувства… о которых понятия не имеешь.

– Да почему, Боже мой?

– Потому что она не твоей, другой породы, другого мира… Я говорю о другом моральном мире… Есть вещи, которых тебе не дано понять. Препятствие между вами двумя непреодолимо… У Женевьевы совесть чистейшая и высочайшая… а ты…

– А я?

– А ты человек нечестный.

III

Вошла Женевьева, такая прелестная и оживленная.

– Все мои малышки в дортуаре, у меня десять минут передышки… Бабушка, в чем дело? У тебя такое странное лицо… Опять все та же история?

– Нет, мадемуазель, – сказал Сернин, – думаю, мне, к счастью, удалось успокоить вашу бабушку. Но мы говорили о вас, о вашем детстве, и, похоже, эту тему ваша бабушка не может затрагивать без волнения.

– О моем детстве? – Женевьева покраснела. – О, бабушка!

– Не ругайте ее, мадемуазель, случай направил разговор в эту сторону. Оказалось, что я часто проезжал мимо деревушки, где вы выросли.

– Аспремон?

– Аспремон, возле Ниццы. Вы жили там в новом доме, совершенно белом…

– Да, – сказала она, – в белом доме с окнами, обведенными синим… Я была очень маленькой, Аспремон я покинула в семь лет, но помню мельчайшие подробности того времени. И я не забыла сияния солнца на белом фасаде, и эвкалипт в глубине сада…

– В глубине сада, мадемуазель, росли оливковые деревья, под одним из них стоял стол, за которым в жаркие дни работала ваша матушка.

– Это правда, правда, – взволнованно произнесла она, – а я играла рядом…

– Именно там, – продолжал князь, – я несколько раз видел вашу мать… Увидев вас, я сразу же узнал ее образ… только более радостный, счастливый.

– Да, моя бедная матушка не была счастлива. Отец умер как раз в день моего рождения, и ничто не могло ее утешить. Она много плакала. От того времени у меня сохранился маленький носовой платок, которым я вытирала ее слезы.

– Маленький носовой платок с розовым рисунком.

– Как! – удивленно воскликнула она. – Вы знаете…

– Однажды я присутствовал при том, как вы ее утешали… Вы так мило ее утешали, что сцена отчетливо сохранилась в моей памяти.

Женевьева пристально вгляделась в него и едва слышно прошептала:

– Да… да… мне кажется… Выражение ваших глаз… и звук вашего голоса…

На мгновение она закрыла глаза и сосредоточилась, словно безуспешно пыталась поймать ускользавшее воспоминание. Потом продолжала:

– Значит, вы знали матушку?

– Рядом с Аспремоном жили мои друзья, у которых я ее встречал. В последний раз она показалась мне особенно печальной и бледной, а когда я вернулся…

– Все было кончено, да? – сказала Женевьева. – Да, она ушла очень быстро… за несколько недель… Я оставалась с соседями, которые заботились о ней… И вот однажды утром ее унесли… А вечером того дня кто-то пришел, когда я спала, взял меня на руки, закутал в одеяло…

– Мужчина? – спросил князь.

– Да, какой-то мужчина. Он говорил со мной тихонько и очень ласково… его голос успокаивал меня… И унося меня по дороге, а потом в автомобиле, ночью, он укачивал меня и рассказывал мне сказки… таким же голосом… таким же голосом…

Она умолкла и снова посмотрела на князя, еще более пристально, с явным усилием пытаясь постичь мимолетное впечатление, не оставлявшее ее.

– А после? – спросил он. – Куда вас отвезли?

– Тут воспоминание у меня смутное… Как будто я проспала несколько дней… Я вспоминаю себя лишь в вандейском селении, где я провела вторую половину моего детства. Это было в Монтегю, у папаши и матушки Изеро, славных людей, которые кормили меня, воспитывали. Их преданность и ласку я никогда не забуду.

– И они тоже умерли?

– Да, – отвечала она, – эпидемия тифа в том районе… Но я узнала об этом лишь позже… С самого начала их болезни меня увезли, как и в первый раз, при тех же обстоятельствах, ночью кто-то завернул меня в одеяло… Только я была уже побольше, я отбивалась, хотела закричать… и ему пришлось закрыть мне рот шарфом.

– Сколько лет вам было?

– Четырнадцать… Прошло уже четыре года.

– Значит, тогда вы смогли разглядеть этого человека?

– Нет, он скрывал свое лицо и не сказал мне ни слова… Однако я всегда думала, что это тот же самый человек… поскольку сохранила воспоминания о такой же заботе, тех же внимательных, осторожных жестах.

– А потом?

– Потом, как и прежде, забвение, сон… Только на этот раз я заболела, похоже, у меня была лихорадка… Проснулась я в приятной светлой комнате. Надо мной склонилась дама с седыми волосами и улыбнулась мне. Это была бабушка… А комната – та, которую я сейчас занимаю наверху.

Лицо ее снова обрело счастливое, прелестное, светлое выражение, и она с улыбкой закончила:

– Вот так госпожа Эрнемон нашла меня однажды вечером у себя на пороге спящей, вот так подобрала меня и стала моей бабушкой, вот так после некоторых испытаний маленькая аспремонская девочка наслаждается теперь радостями спокойного существования и учит вычислению и грамоте маленьких девочек, непослушных или ленивых… но они очень любят ее.

Женевьева говорила весело, тоном серьезным и вместе с тем жизнерадостным, в ней чувствовалась уравновешенность рассудительной натуры.

Сернин слушал ее со всевозрастающим удивлением, даже не пытаясь скрыть своего волнения.

– С тех пор вы никогда не слышали о том человеке? – спросил он.

– Никогда.

– А вы были бы рады снова его увидеть?

– Да, очень рада.

– Так вот, мадемуазель…

Женевьева вздрогнула.

– Вы что-то знаете… может быть, правду…

– Нет… нет… Только…

Сернин встал и прошелся по комнате. Время от времени его взгляд останавливался на Женевьеве, и казалось, что князь готов более определенно ответить на заданный ему вопрос. Заговорит ли он?

Госпожа Эрнемон с тревогой ждала раскрытия того секрета, что мог смутить покой девушки.

Сернин снова сел рядом с Женевьевой, похоже, он все еще колебался и наконец сказал:

– Нет… нет… У меня мелькнула одна мысль… воспоминания…

– Воспоминания?.. Какие?

– Я ошибся. Были в вашем рассказе некоторые подробности, которые ввели меня в заблуждение.

– Вы в этом уверены?

Он снова заколебался, потом подтвердил:

– Абсолютно уверен.

– Ах! – разочарованно молвила она. – Мне показалось… что вы знаете…

Она замолчала, дожидаясь ответа на тот не до конца ясный вопрос, который ему задала.

Сернин тоже молчал. Тогда, не настаивая дальше, Женевьева наклонилась к госпоже Эрнемон.

– Доброго вечера, бабушка, мои малышки, должно быть, уже в постели, но никто из них не сможет заснуть, пока я их не поцелую.

Она протянула руку князю.

– Еще раз спасибо…

– Вы уходите? – живо отозвался он.

– Извините меня, бабушка вас проводит…

Уже открывая дверь, она обернулась, улыбнувшись.

Потом исчезла.

Князь, замерев, слушал шум ее удаляющихся шагов. Он побледнел от волнения.

– Итак, – сказала старая дама, – ты ничего не сказал.

– Нет…

– Этот секрет…

– Позже… Сегодня… как странно… я не смог.

– Неужели это так трудно? Разве она не почувствовала, что ты и был тем незнакомцем, который дважды увозил ее?.. Довольно было одного слова…

– Позже… позже… – сказал он, вновь обретая свою уверенность. – Пойми же… Эта девочка едва меня знает… Сначала надо, чтобы я завоевал право на ее привязанность, ее нежность… Когда я обеспечу ей существование, которого она заслуживает, чудесное существование, какое встречается в волшебных сказках, вот тогда я заговорю.

Старая дама покачала головой.

– Боюсь, что ты ошибаешься… Женевьева не нуждается в чудесном существовании… У нее нехитрые пристрастия.

– У нее пристрастия, свойственные всем женщинам, и богатство, роскошь, могущество доставляют радости, от которых ни одна из них не откажется.

– Но не Женевьева. И лучше бы ты…

– Посмотрим. А пока предоставь действовать мне. И успокойся. У меня нет ни малейшего намерения втягивать Женевьеву в какие-то, как ты выражаешься, махинации. Она едва будет меня видеть. Только надо же было установить связь… Дело сделано… Прощай.

Сернин вышел из школы и направился к своему автомобилю.

Он был так счастлив.

«Она очаровательна… и такая ласковая, такая серьезная! Глаза ее матери, те самые глаза, которые волновали меня до слез… Боже мой, как все это далеко! И какое прелестное воспоминание… немного грустное, но такое прелестное!»

И вслух произнес:

– Да, конечно, я займусь ее счастьем. Причем немедленно! Сегодня же вечером! Сегодня же вечером она, безусловно, получит жениха! А разве это не обязательное условие для счастья девушек?

IV

Свой автомобиль он нашел на большой дороге.

– Домой, – сказал он Октаву.

Дома он попросил соединить его по телефону с Нёйи, продиктовал свои инструкции тому из своих друзей, кого называл доктором, затем оделся.

Поужинал он в клубе на улице Камбон, провел час в Опере и снова сел в автомобиль.

– В Нёйи, Октав. Мы поедем за доктором. Который час?

– Половина одиннадцатого.

– Черт! Поторопись!

Через десять минут автомобиль остановился в конце бульвара Инкерманн перед уединенной виллой. По сигналу гудка вышел доктор. Князь спросил его:

– Тип готов?

– Запакован, связан, запечатан.

– В хорошем состоянии?

– В отличном. Если все пройдет, как вы мне говорили по телефону, полиция ничего не заподозрит.

– Такова ее обязанность. Погрузим его.

Они перенесли в автомобиль что-то вроде длинного мешка, имевшего форму человека и казавшегося довольно тяжелым…

– В Версаль, Октав, на улицу Вилен, к отелю «Дёз-Ампрёр».

– Но этот отель пользуется дурной славой, – заметил доктор, – я его знаю.

– Кому ты это говоришь? И работа предстоит не из легких, по крайней мере, для меня… Но, черт возьми, я не променяю свою судьбу ни на какую другую! Кто это уверял, что жизнь однообразна?