Read the book: «Шайка идиотов»

Font:

* * *

Он ворвался в дом, попукивая и отбивая чечетку, то есть на своем языке предупреждая людей о страшной опасности, грозившей им всем. И хозяин дома взял клюшку для гольфа и вышиб ему мозги.
Курт Воннегут, «Завтрак для чемпионов».

Первое личное предисловие. Как я был пролетарием

Совсем молоденьким парнишкой впервые переступил он порог проходной. Такими фразами начинали когда-то мы, молодые и циничные советские газетчики, обязательные материалы о рабочих-передовиках. И хохотали над продуктом собственной пропаганды – штампами, ставшими издевкой.

Итак, сегодня я о себе.

Мой славный трудовой путь, длинный и извилистый, как полет шмеля в лабиринте, начался в шестнадцать лет… шестнадцать было мне, скользкий путь, коготок увяз… короче: я его начал, и он начался. После девятого класса. Летом.

Делать было нечего, и друг Леша Карпович нашел гениальное занятие. Мужское, денежное, интересное и смешное. Водитель электрокара. В УПП слепых. УПП – это учебно-производственное предприятие, если кто не знал. Они делали всякие железные крючки, задвижки и уголки, и складывали в ящики. А мы эти ящики ставили на площадку кара (он вообще-то мужского рода, но всем нравилось произносить в женском) и отвозили на склад. А нашим работягам развозили заготовки.

Там и одному карщику делать было нечего. А зарплата маленькая, и не найти даже одного. И вот директор этой артели «Анютины глазки», как тут же прозвал ее веселый Леша, взял нас двоих на одну зарплату: как несовершеннолетних, учениками, на половину рабочего дня и за половину зарплаты. Учениками мы были один день: сделали по паре кругов на этой электротележке и расписались в ведомости, что прошли двухнедельный курс обучения, плюс подпись за технику безопасности. После чего были уже водителями внутризаводского транспорта на электрическом ходу, в таком духе. Да, а за цинизм отзывов о коллективе вы рабочих подростков не презирайте: пролетарский юмор вообще прост и прям.

Наш пол-ставочный рабочий день продолжался четыре часа у каждого, и мы проводили на работе все восемь часов вместе, от полного не фиг делать. Разъезжали по большому прохладному сараю, регулируя двумя рукоятками скорость и направление и огибая углы. Бегали слепым за бутылкой и выпивали с ними портвейн.

Это приятное чувство в шестнадцать лет. Нет, портвейн тоже, но я имею в виду – быть рабочим человеком. Трудящимся. Полноправным. Это придает самоуважения и весомости.

Через месяц мы получили по сорок рублей. Собственных, заработанных. Это по половине взрослой зарплаты. Вообще выходило по сорок пять, но десятку директор взял себе, и сказать ему юные пролетарии, конечно, ничего не посмели.

Второй раз… Второй раз мне как пролетарию было уже двадцать три года. Я успел кончить школу и университет, побывать пионервожатым, воспитателем и учителем. Повредить себе нервную систему и утомиться безденежьем. Пришел в отдел кадров ЖБК – комбината железобетонных конструкций – и сказал, что по объявлению хочу в бетонщики. Людей не хватает, оформили тут же.

Огромный высокий ангар. С высокой стены – несколько суставчатых рукавов подачи бетона. Под ними – вибростолы, при каждом – маленький подъемный кран с кнопочным регулятором на проводе. На каждый стол с краном – бригада шесть человек. Не спрашивайте, почему шесть. А так.

На стол краном опускается чугунная фигурная ванна – метра три на два. В круглые технологические отверстия по сторонам вставляются металлические цилиндры – закладные. Сверху подводится рукав и дозированно валится туда бетон. После чего – ванна с бетоном закрывается, при помощи крана же, поддоном, и они стягиваются струбцинами. Врубается вибратор стола, и все оглушительно грохочет и трясется – это и есть вредность, за которую дается молоко. Пять минут все глухие и курят.

Ну а потом мостовой кран поднимает всю конструкцию и везет вдоль рельс в дальний конец цеха, а ты идешь туда, развинчиваешь струбцины, вынимаешь закладные и несешь все обратно к столу. Бетонная конструкция сохнет на поддоне, кран тащит ванну обратно, цикл повторяется.

Зачем, говорите, это описание? А, не любите пролетариат, не интересуетесь? Короче: бухали на рабочем месте чуть не ежедневно. После смены – душ, и в половине четвертого свободен до завтра. Мыслей – ноль, ответственности – ноль. Двести рублей в месяц. Вдвое больше учительской ставки. А научить можно шимпанзе за час.

Слушайте, я вам всю свою пролетарскую биографию не буду подробно излагать: и мне длинно, и вам надоест. Вот еще рабочая точка на жизненном пути:

Слесарь-сборщик на заводе металлоконструкций. Тоже двести в месяц выходило, тоже в половине седьмого через проходную, тоже в половине четвертого выходишь свободный на улицу.

Зимой, в глухой ночи, до семи часов все сидят осовело на табуретках, спят и курят. Просыпаются. В семь включают станки и начинается шевеление. В одиннадцать будет обед, а потом еще успеют сыграть в карты.

Здесь не пьют. Здесь сверлильные станки, электрозубило, гильотина, много чего. Первые дни месяца валяют дурака: начальство не чешется обеспечить работу и материалы. В конце месяца авралят, упираются до вечера, выходят по выходным: план, зарплата, премия. Но. Никто не переламывается. По большому счету всем все до фонаря. Однако рабочая этика присутствует: работать надо, как следует работать. Есть такое понимание.

Не знаю, стоит ли добавлять к геройскому списку работу на фабрике музыкальных инструментов, где я не делал почти ничего. Ну, так вышло. Но зарплату получал.

…Я почему отобрал именно эти примеры? Потому что это было именно организованное плановое производство, большой рабочий коллектив, и трудились там представители именно рабочего класса, беспримесные. Мы выполняли план и получали зарплаты в рамках тарифной сетки. За нас думал фюрер. Чего делать, сколько делать, когда делать – тебе все скажут. Обеспечат материалами и инструментом. А не обеспечат – хрен ты его где возьмешь. Ори бригадиру и мастеру, чтоб обеспечил. А лучше – сиди ровно, все будет как будет. Плохо работаешь – не выгонят, хорошо работаешь – много не приплатят: здесь бригада, цех, завод, фонд заработной платы, план – и все со всем увязано. Или не увязано.

Этот рабочий класс был владельцем, хозяином всей страны – в том числе своего завода. В чем это выражалось? Вот в вышесказанном. Но:

От нас ничего не зависело! Мы, хозяева социалистической собственности – никак не могли влиять на свою собственность. Мы знать не знали, кем и как тот план составлен, кто нас обеспечивает сырьем и куда идет продукция. И даже мыслей не было, как преобразовать завод, чтоб делал он чего надо и сколько надо. Мы чего? – мы работяги. Нам сказали – мы делаем.

Промышленный пролетариат, в рядах которого я имел честь состоять – люди разные, как и везде. В основном – нормальные хорошие ребята. Но одно роднит безусловно: они и в мыслях не имеют рулить производством. Их организационные способности близки к нулю. Они заполняют клеточки созданной для них структуры. Безынициативны, простите. Именно уровень мышления, образования, изобретательности… но простите, не далеко ли мы забежали вперед.

Второе личное предисловие как я был социалистом

В юбилейный год 50-летия Великого Октября – Всесоюзный Студенческий Строительный Отряд имени этого события разъехался летом по стройкам страны. Кто как, а мы были комсомольцы, студенты, коммунизм был будущим планеты, и нам был нужен смысл именно нашей жизни. Мы тосковали по Интербригадам Республиканской Испании. Нам звучал Окуджава: «Я все равно паду на той, на той единственной, Гражданской, и комиссары в пыльных шлемах склонятся молча надо мной».

Кино дайте! Колонна в светло-серой форме африканско-военного типа шагала по всему Невскому до Московского вокзала, эшелоны под посадкой, трое суток через бесконечную степь и пустыню, горячий ветер в открытые двери тамбуров, гитары и бесконечная радость больших и нужных дел. Коснуться романтики и себя испытать.

И стоял наш отряд гуманитаров Ленинградского университета на Мангышлаке. И строили мы железную дорогу и ПГС – «промышленные и гражданские сооружения», была такая аббревиатура. Жили в палатках, вкалывали по десять часов в сутки, иногда по двенадцать, а температура была в пустыне сорок пять днем.

А бригады были: филологи, историки, философы и еще географов с биологопочвенниками нам сунули. У каждой бригады – своя палатка, свой бригадир, свой объект, свой фронт работ. Кухня, столовая, трехразовое питание, штаб: командир-комиссар-завхоз-врач.

А деньги мы делили так: бригадная коммуна. Все в общий котел бригады. И делим поровну. Но – общим собранием проголосовали за коэффициент: более нуждающимся, у кого в семье доход низкий, родители помочь не могут – коэффициент 1,2. А девочкам – трое у нас было из 20 – коэффициент 0,8. Причем: нашим троим, помнится, особо нуждающимся мы предложили добавить сами, и девочки попросили себе уменьшить тоже сами.

Вкалывали от пуза. Надрывались как могли. И каждый норовил встать на тяжелую работу, а не легкую. Такие были отношения.

А уж наряды на работу вырывал наш бугор. Вечером на планерке всегда стояла пря. Бригадиры торговались, командир с мастером следили за справедливостью дележки фронта работ.

И вот через месяц пожаловал районный комиссар. Дармоед. Молодой номенклатурщик. Мы вкалываем для страны – а он осуществляет идеологическую болтологию. В столовой нашей фанерной – общее собрание отряда. И он, уверенный тридцатилетний функционер: сбрить бороды и установить отрядную коммуну – деньги на все 100 человек поровну. Про бороды ему ответили, что в Уставе ССО бритья нет. Сухой закон, дисциплина – есть. А бритья – нет. Не фиг. А про отрядную коммуну – этого тоже в Уставе нет. И мы не желаем. Одни работают так, другие эдак: не фиг. Бригадную коммуну мы установили сами, никто не велел, это справедливо, а отрядная – нет! Не хотим! Как работаем – так и получим! Иначе только переругаемся, и будет казаться, что ты здесь работаешь, а они там в тенечке курят.

Комиссар долго кряхтел и уговаривал. С тем и уехал. А мы остались с чувством своей правоты и справедливости. Наряды закрывались на бригаду. С кем вместе пашешь – с тем и получаешь.

Аналогичная история через год произошла в следующем стройотряде, на Таймыре. Ну, там нас уже недолго уговаривали.

И чего им надо было? Но получили, значит, такое указание: больше уравниловки – больше коммунистической сознательности.

Позднее в бригаде грузчиков на станции Московская-Товарная тоже все получали поровну, хотя первую неделю я думал, что сдохну: а из круга с погрузкой-разгрузкой ведь не выйдешь, пыхтишь со всеми ровно.

И когда работали мы своей бригадой под Кандалакшей, на Белом море, в смысле в лесу под сопками. Валили лес, вели просеку, били канаву – дорогу строили. Девять рыл плюс повариха. Одного выбрали, поставили бугром: вырывать работу, закрывать наряды. Пахали по полной, ели от пуза. Деньги поровну, бугру – коэффициент 1,2. Никаких споров.

Лето моей любви – алтайские скотогоны! С мая по сентябрь, пять месяцев. Семь гонщиков, семь коней, две тысячи барана, триста голов сарлыка – из Монголии и по всему Уймону, до Бийска. Да ожидание, да на подхват. Зарплата равная и ничтожная, заработок складывается из премий: за сохранность, за приход в срок, за плановый привес, за сверхплановый привес. Рабочих часов и дней наших ненормированных бухгалтерия потом в конторе начисляет всей бригаде поровну, и заработок – поровну. Иное не мыслилось.

А на валке леса выписывали деньги не поровну. Вальщику – больше, помощнику – меньше, сучкорубам – еще меньше. Но мы, во-первых, менялись, а во-вторых гнали давай-давай. И вырывали себе хорошие аккорды. Так что договорились – опять же, поровну. Так оно веселей дело шло, чтоб ребятам в охотку работать было. Ну, тракторист на трелевщике был на своей зарплате, он отдельно, он все вывозить успевал и еще ждал нас.

Самая гордая запись в моих трудовых книжках – «бригадный стрелок». Наполеоновский егерь, бля! Это промысловая охота на Севере, в низовьях Пясины. Отстрел дикого северного оленя. (Давно то было.) Нас на Рассохе, так точка называлась, стояло девять человек, один старший, и повариха. Двое – «мотористы» – на своих дюральках с «Вихрями». Двое – «стрелки» – с двустволками. Оленя бьют на переправе, табун плывет медленно и беспомощен, а полый волос держит тушу на воде. Стреляют почти в упор, патроны давали с дробью, все равно кучно и наповал. А потом на берегу вся бригада свежует до изнеможения ряды туш и готовит мясо к вывозу вертолетом. Тяжелая работа и неприятная, в общем. Да, так тоже получали поровну. Полный пай поварихи – закон, а старший скромняга был, от своего коэффициента отказался.

Была еще разгрузка бригадой сейнеров на Камчатке в путину, были еще подобные работы, но суть одна. Ты вкалываешь рядом с камрадами на совесть, и вы получаете поровну. Отношения нормальные. Ленивого, хилого или хитрого выгонят в первый день.

…У нас чего не было? Никакой собственности на средства производства. Даже инструменты были конторы, от которой работали. Вот только на охоте лодки и ружья свои. Вроде, пролетарии.

Но у нас чего было? Во-первых, сдельщина. Сколько поработаешь – столько заработаешь. Это вдохновляет. Стимулирует и повышает рабочий настрой.

А еще у нас была инициатива и придумки. Мы сами распределялись по ролям и должностям, сами устанавливали себе рабочий день и неделю, сами кормились. Сами отбивали лопаты и делали к ним длинные ручки, сами показывали в мастерской, какие варить лапы к ломам, сами мастерили настилы и вешала для туш на охоте, и многое другое.

Бригадный подряд, артельная коммуна – дело хорошее, правильное и для человеческой нормальной психологии естественное. При условии! Что в команде нет конфликтных людей, и что все хотят и могут хорошо и честно работать. И ты берешь на себя ответственность: можно хорошо поработать и заработать – а можно пролететь в ноль и в минус, это от вас самих зависит, а еще от случая иногда. Это не всем подходит.

«Ячейковый социализм» вот на таком артельном уровне – эффективен, хорош. Но. Купить технику и оборудование и создать кооперативное предприятие, кооперативную строительную фирму или заводик – это советская власть запрещала. Это противоречит догме социализма – собственность на средства производства должна быть общенародная, государственная.

(Кстати. Газеты и комсомольские вожди старательно противопоставляли стройотряды – шабашником. Одни – за социалистический труд согласно коммунистическим принципам, а другие – рвачи, отрыжка капитализма. Хотя по сути, по делу – разницы не было никакой. Одни с помпой – другие без помпы. Одних дурили – а вторые обманывать себя не позволяли. Разве что – одни могли по молодости и идеализму рвать жилы за маленький заработок, а другие – шалишь, без хороших денег работы не будет. Ну, и шабашники работали гораздо эффективнее, конечно.

Шабашники за время работ давали 300 –700 % плана. Семикратная производительность. Квалифицированно и добросовестно. Местное начальство экстренно латало ими дыры в своих строительных планах. Местные работяги их ненавидели. Почему местные сами так не работали и не зарабатывали? А, план, привычка, расслабуха, хватку утеряли, да и начальство жаба душит платить собственным работягам больше, чем себе.

Госплановый работник против сдельщика никогда не сдюжит, показала жизнь. «Большой социализм» в конкретном масштабе против «артельного социализма» не тянет.)

Дальше вы знаете. Перестройка. Социализм загибался без личной инициативы, заинтересованности и свободы. Разрешили кооперативы. И социализм загнулся, но уже по другой причине – экономической провальности и неконкурентоспособности.

И оболваненный социалистической доктриной «мозг нации» с такой же убежденностью, но с обратным знаком, объявил капитализм со свободным рынком панацеей от всех бед. Капитализм без берегов, бля! Ну и утонули.

Личное предисловие третье как я был совслужащим интеллигентом

Как начнешь писать предисловия – потом не остановишься.

Здесь все совсем просто. Насчет интеллигентных-то профессий. И наиболее знакомо читающему человеку. Книгочею, то есть, и грамотею.

Итак. Где я был и что я видел. Кто еще помнит такую книжку?

Пионервожатый.

Воспитатель.

Учитель.

Корректор.

Младший научный сотрудник музея.

Корреспондент многотиражной газеты.

Завотделом культуры той же газеты (она была большая).

Журналист республиканской газеты.

Завотделом литературного журнала.

И скажу я вам, по всему по этому, следующее:

Учитель – это очень тяжелая работа. Огромные нагрузки, причем в основном психические. Сорок пять минут урока все твое внимание – в полном напряге. Не считая подготовки, тетрадей, планов, классного руководства и разных мелочей. Может, я излишне напрягался. Но в школе вообще тяжело работать, если честно и добросовестно. Тридцать-сорок человек перед тобой, все разные, они все вот сейчас взрослеют и формируются, они люди со всеми своими мыслями и чувствами, очень подвижные и ранимые, а могут быть очень жестокими, и они же дети. Это отдельный разговор.

Корректор – очень муторная и утомительная работа. Вот где не расслабишься. Через пару часов глаз замыливается и перестаешь соображать. Недаром практически все корректоры – женщины. Они гораздо способнее к мелкой кропотливой работе: внимательнее, терпеливее, расторопнее.

Остальные мои «культурные» работы – не бей лежачего. Языком молоть – не уголек колоть. Можно опоздать, уйти раньше, отлучиться, болтать с коллегами и пить кофе. Начинаешь понимать классовое чувство пролетария к интеллигенту: белоручка, болтун, чистоплюй, бездельник. Чего-нибудь слегка поделал между прочим – и дальше курит.

Профессия журналиста придает человеку наглость, часто ему вообще не свойственную. Он не сам по себе – за ним его газета (журнал, радио, ТВ). Он – податель славы: с кем беседует – того и прославит. Или ославит, наоборот. Перед ним начинают заискивать, хотят хорошо выглядеть. Журналист может задавать «неудобные» вопросы. От него может пахнуть неприятностями: обольет помоями в прессе. Это частности, это отнюдь не всегда, но: профессия журналиста сразу придает тебе значительности. Ну хоть: ты можешь разговаривать на равных с большим человеком, который по жизни тебя вообще не заметит.

Ну и, конечно, тут уже нужно сколько-то головы и как-то подвешенный язык. Вовсе тупой журналистом быть не может, даже самого низкого уровня. Хотя идиотов полно.

Короче: любой интеллигент может быть средним работягой. Но даже хороший работяга отнюдь не всегда может быть среднеприличным учителем, научным сотрудником или журналистом. Ребята, тут налицо человеческая дифференциация по качеству. Какому? А главному. Которое сделало человека человеком. По качеству мозга.

Вот поэтому были бригады профессоров-шабашников и доцентов-лесорубов. Которые за два летних месяца – отпуск плюс за свой счет – зарабатывали столько, сколько за год своей интеллигентской деятельности. И классно работали! Было бы здоровье.

И тут – вопрос, который много лет советской жизни не давал мне покоя:

Рабочий класс – передовой. Главный. Кстати, и оплачивается неплохо. Сознательный рабочий должен работать над собой, учиться, овладевать знаниями. И вот:

Рабочий получает двести и учится в институте на вечернем отделении. Он очень передовой. Вот он получает диплом и становится инженером на том же заводе. И что?! Во-первых, он больше не передовой рабочий класс-гегемон, а межклассовая прослойка – советская интеллигенция. Во-вторых, он получает уже не двести как рабочий, а сто тридцать как инженер. Да ни хера себе ваши пряники! Он что – учился, как быть бедным? С него что – удерживают налог на образованность?

Другой пример: «скорая» едет на вызов. В салоне: врач, ставка – сто рублей, медсестра – семьдесят рублей, водитель, который довозит их до места – двести рублей, за классность. Больше их обоих. Он доехал и курит, они, квалифицированные медики, откачивают больного. Это как?! А вот так. Дальше понимаете: если водитель с перепугу выучится на врача – не видать ему спокойной жизни и своей зарплаты.

А чего тогда шли учиться, рвались в вузы, получали дипломы? – Престиж. Перспектива. Социальный уровень и статус. Самоуважение и отношение окружающих. Людей до конца демагогией не обманешь: в работяги пойти любой может, и никогда не поздно.

И еще: природный инстинкт, вселенский вообще и социальный в частности: ты должен делать в жизни самое большое, на что способен. Потребность в реализации своих способностей, кроме прочего, вела и гнала школьных выпускников в учителя, инженеры, врачи и научные сотрудники. Единицы становились светилами и академиками, но и каждый десятый достигал высокой степени квалификации, положения и заработка.

Были советские интеллигенты такими же наемными государственными служащими, как и все прочие сословия. Плановая работа и тарифная сетка.

Советские песни про рабочий класс, колхозное крестьянство и интеллигенцию – в социальном смысле пустое вранье, демагогия. Государству принадлежало все, и государство решало и определяло все. Только государство могло принять тебя на работу и указывало: чего делать и сколько получишь. Ежели марксизм определяет классы по отношению к собственности на средства производства – один был класс: наемные работники государства.

Это очень важно. Это принципиально.

…Чем опасно вранье? И что это вообще такое?

Вранье – это заведомая подача неверной информации адресату – для получения от адресата нужной реакции. Скажем, чтобы адресат мало ел, много работал и верил руководству.

Но. Информация имеет свойство распространяться и самоумножаться вследствие динамики материальных процессов. Эффект мультипликации, умножения. Ошибка в одном знаке на начальном этапе вычислений – дает ошибку в десять знаков в итоге, аналогия понятна? Так это даже не аналогия – это простейшая математическая модель реальности.

По мере времени – все в СССР официально врали друг другу все больше и больше. Одну ложь – необходимо было компенсировать другой, большей ложью. Над Госпланом издевались в анекдотах еще 1960-х годов. К 1980 административно-командная система окостенела – лживый вал отчетов снизу порождал абсурдный вал указаний сверху. Инстинкт самосохранения системы обусловил саботаж верховных указаний многоступенчатой исполнительской пирамидой. Экономика перестала функционировать – а определяющая ее политика уже не могла принимать адекватные решения: все было пронизано ложью и демагогией. Делали много ненужного – и с трудом делали мало нужного, причем некачественного.

Лгала творческая интеллигенция, журналисты и писатели, художники и композиторы, нашпиговывая свои произведения марксизмом-ленинизмом и генеральной линией партии. Лгала партноменклатура со всех трибун о наших небывалых успехах и невиданном счастье.

Политбюро брежневских старцев – это портрет склероза головного мозга Советского Союза.

Именно интеллигенция – от членов высшей партноменклатуры и до студенчества, образованной молодежи, квалифицированных технарей и гуманитаров – снесла СССР. Вот чем кончается намеренная и целенаправленная ложь, вы понимаете? Что весь порядок вещей (не будем употреблять слова типа «аттрактор», уважая широкие слои) – стремится привести информацию в соответствие с реальностью. А реальность – в соответствие с информацией. Они не встречаются в пространстве и рушатся, противореча друг другу.

Именно в нашем запущенном случае реальность обрушилась вслед за информацией. Она сама неверную информацию и продуцировала.

Ложь хоронит самого лжеца. Вот как это называется. Отдельный лжец может процветать всю жизнь – окружающая система за свой счет компенсирует и выправляет его зловредную деятельность. Лжец паразитирует на окружающей среде.

Но. Если на лжи стоит государственная идеология. То на ней же встанет и государственная политика, и экономика. А если вдобавок это государство противопоставляет себя другим. То оно само себя разрушает и похоронит раньше или позже.

Ложь – это самоубийство.