Особенности национального психоанализа.
Глава первая. Лирического героя тонкий профиль.
Говорят, к моде всерьёз относятся не слишком серьезные люди – женщины, чья красота оплачивает счета, богемные существа, чье пёстрое безумие имеет эквивалент в валюте. Ну, и те, кто мечтает ими быть, грезит о dolce&gabbana vita. Одним словом – свита. Дамы, шуты.
Федор Михайлович Тризны, ссылаясь на Пушкина Александра Сергеевича, утверждал – маникюр бизнес-хватке не помеха! Руки молодого психотерапевта были его гордостью, в эти руки влюблялись, эти руки интриговали… Пальцы. Шесть лет музыкальной школы и приобретенная там мизантропия стоили воспитания десятка «англичан», длинных, тонких и надменных. Самое же интересное таилось под матовым шелком рубашки – вторые «рукава» Федора Михайловича, его татуировки от кисти до середины плеча. Узор из витых колючек и пара глазастых цветов – свекольно-бордовых пионов с масонским оком вместо сердцевины – намекали на то, что знали наверняка лишь избранные посвященные: друг Фёдора тату-мастер Олег слегка помешался на ботанике и конспирологии.
Слушает, бывало, ФМ клиентку, кивает, улыбается уголком губ, и вдруг, как бы невзначай, поправляет браслет часов, демонстрируя на миг фрагмент нательной «фрески». Клиентка не верит зрению! Нет, столь респектабельный специалист не может… Причудилось. Или? Он не таков, каким кажется? Не таков-с! И по такому не таков-с, и по эдакому.
Борода-эспаньолка Федора Михайловича отличалась от заурядной хипстерской бороды причиной, основанием появления на лице, если позволите, корнями, уходившими в традиционную культуру отечества. Русский интеллектуал извечно barbu. Извечно страдает. Извечно за границей. У Федора Михайловича наличествовало американское гражданство, на всякий.
После работы он обыкновенно шел в креативное пространство Inтелега привычным и приятным маршрутом: мимо Пышечной, чтобы насладиться вкуснейшим запахом (с нулевой калорийностью); вниз, в переход, где по четвергам и субботам лабал гитарист от тридцати до шестидесяти – заспиртованный. Зимой и летом, разумеется, в матроске. Его регулярно меняющиеся ассистентки-старшеклассницы клянчили мелочь в неизменную шляпу-котелок.
Феде нравилась поэтика автора. Причем, в данной подаче и антураже. Никаких барабанщиков, басистов – чай, не Металлика. Никаких жарких залов. Только сумрачный коридор под проспектом. Льющиеся по ступеням мусорные ручьи и шлепки подошв о грязный гранитный пол.
– Нету рая в сарае, Рая.
Лишь кувалда да ржавый серп.
Видно, карма у нас такая,
Полкраюхи делить на всех.
Полкраюхи, зато с икрою.
Красной кровью на белый хлеб.
Синим платом тебя укрою,
За спиною сжимая серп, – надрывался бард.
Психотерапевт скидывал ему сдачу кофейного автомата. В течение дня монет накапливалось немало, карман звенел.
Затем Феденька со скоростью спринтера торопился в лоно «Телеги», дабы не промочить дарёный кардиган из шерсти викуньи. Здесь, на территории бывшей мануфактуры, подавали крафтовый пильзнер и лагер, винишко, детокс для ярых ЗОЖников. Веганские ресторанчики соседствовали с ультра-мясными. Уживались студии фем-йоги, обитель эмансипированных женщин, зона мейл-фри. И стриптиз. Лев и агнец.
Как? Взаимоуважение! «Vzaimouvajenie» большими буквами висело над входом. Девиз и предупреждение. Хамы и скандалисты сразу отправлялись в черный список. Их изгоняли. В бан! Отныне геометка Intelega становилась им недоступна. Люди дорожили меткой. Поэтому не грызлись.
Программа/подборка выступающих в Гайд-Парк-зале была недурна (и оранжевое грузинское). Стендап-комики, украинские, казахстанские, свои; бескомпромиссные – по заветам Святого Джорджа (Карлина). Социальные панки. Поэты-экверлибристы. Например, Маргарита Междометие.
Она шагала из темноты в освещенный пятачок возле бара. Ей не хлопали, чтобы не перевозбудить, не загнать в кокон. О пограничном расстройстве личности Маргариты сообщалось в афише.
Междометие декламировала звонким, задыхающимся голоском:
– Времена – не поймешь, где мечта, а где прихоть.
Девочки хотят в Питер, мальчики – в Припять.
Девочкам восемнадцать, мальчикам десять (в паспорте тридцать).
Закажи что-нибудь выпить!
И мороженое!
И пиццу!
Я «в депрессии» утром, под вечер шуршу на сигвее.
Квест, пре-пати, три бара, концерт. Обещала. Успею.
Феминистки про феминитивы, геи про геев.
А я думаю о
Собаках
В Корее.
Все молча ставили «лайки».
Междометие оценила их количество под постом со стихотворением и тихо проговорила: «Вы невероятные», дотрагиваясь до чрезмерно выпирающих ключиц.
Из «телеги» психотерапевт не на сигвее, на такси перемещался в лофт Софушки Кнепер, миниатюрной дочери крупного отца, чердачное расположение которого (лофта, не отца) давало возможность курить и пить кофе/виски на крыше и стряхивать пепел в колодец двора.
Тут собиралось «общество». Выпускники и отчислянты престижных вузов. Дизайнеры, адвокаты. Умные, дерзкие и безработные. Актеры. Художники. Они были собой. К сожалению, сейчас они еще и пахли собой, ведь горячую воду отключили две недели назад.
– Извольте, господин Тризны. – Никитка закатил глаза. Его «вещие» белки «смотрели» прямо Федору в душу. Вылетит из театра – пойдет в экстрасенсы.
«Слепец» раскрыл учебник, старый советский тысячелистник, на случайной странице.
Они не гадали, Господи, нет! Это чушь! Детские забавы. Просто Федор выбирал тему кандидатской. Методом профессора Тыка.
– Ох ху-у-ху-у-у-у… – заухал Марат, он же Скорый. Хирург и «фармацевт»-любитель. – Жесток твой жребий! Откупишься?
Перст судьбы и Никитки указывал на параграф «профилактика суицида в сельской местности».
– Федя – Зажопинский Фрейд? – Синеволосая Софушка прикурила от благовонной палочки Бетала. – Не смешите!
– Откупишься? – с типично восточной, азартно-базарной настырностью повторил Марат. Денег Тризны никогда не хватало. Однако без положительного баланса на счете подключалась опция «раб лампы», то бишь, «исполнитель желаний». Если Федор Михайлович хотел избегнуть участи Михаила Афанасьевича (Булгакова) и не засорять блогосферу новыми записками врача- морфиниста, он мог рискнуть, вверившись воле и фантазии друзей. Что они посчитают адекватной заменой деревенской ссылке? Татуировку? Фиалкового дельфина или слово FREEDOOM готическим шрифтом, сотым кегелем? «Портрет» полового хрена, нарисованный Фёдоровым хреном при помощи хрена столового?
Их компания определенно зациклилась на чакре Свадхистана, на похотливом лотосе, питаемом навозом нижних энергий. Алексей – Бетал Шивавич – внедрился со своими индостанскими штучками глубоко в коллективное сознание группы. Они, порой, отказывались от кофе в пользу чая масала, жевали манку с орехами, нюхали сандал (воняющий мочой диабетика; да, Федя разбирался в ароматах урины, он мед закончил!). Делали матсиасану, натараджасану, уттхита паршваконасану. Потому что при подтянутом, розовощеком и обезжиренном Батале невозможно стало предаваться гедонизму! Отдаваться ему полностью, по крайней мере.
«Вы разрушаете себя!»
«Право частной собственности. Тело – мое. Хочу – разрушаю». – Юрист Егор забивал фильтр «Parliament»а не зубным порошком. Софушка звонила в доставку: «Пять двойных чизбургеров…» «Мясо? В две тысячи двадцатых? Когда доказано, что свиньи тоже испытывают боль и оргазм? Любят трюфели и пиво? Свиньи, господа, обладают характером. Разве вы зажарите соседа Борю?!» – нес дикарям «зеленый» свет Бетал.
«Пусть твой боров снабжает нас трюфелями, тогда я еще, может, и вычеркну бекон из состава яишенки. Иначе – пардоньте!» – отвечал Никитка. «А у меня соседа Аристархом зовут, он не свинья, он козел», – пожимала анорексичными плечиками Геля, модель. «Мой, кажется, петух», – буркнул Скорый. – «Господа, у него баночек с кремами больше, чем у моей бывшей!» «Симпатюля?» – зажегся Никитка.
Бетал улыбался монолизой – его в Варанаси научили. До поездки туда он был атеистом. Банковским служащим. Бытовым алкоголиком. С бессонницей, паническими атаками и подписками на все стриминговые платформы. Но выход из зоны комфорта преобразил Алексея.
«Смените среду», – советовал клиенткам ФМ с понедельника по пятницу.
Сам-то он никуда не дергался. Зачем? Мистер Тризны родился в лучшем городе of Russia. Его устраивала его специальность и зарплата, растущая соразмерно популярности среди дам. Материал для диссера он мог собрать и заочно, по библиотекам. Единственной преградой на пути кандидата в кандидаты, бревном на дороге лежал некто Чевизов У.П. (о том, что скрывается за литерой «У» спорили студенты, аспиранты и преподы – обращаться к нему полагалось подчеркнуто официально – «профессор Чевизов»). Адепт старой школы. Методичек накропал… дцать штук! «Экстремальная психотерапия», «Психология подростка – смертельно опасный возраст», «Подавляемая агрессия домохозяйки» и т. д., и т. п. Седоухий Чевизов не видел в Федоре Михайловиче «врачебной святости». Иными словами, подозревал в стяжательстве и эксплуатации замужних женщин, обремененных избытком свободного временем и средств. «Вегетососудистая дистония – не бизнес! – митинговал Чевизов на конференциях. – Коллеги, среди нас редчайшие циники! Пациенты, даже ипохондрического склада, достойны уважения! Нельзя кормить человека байками, что его проблемы решит дневничок и таблетки от компании, которая спонсирует ваши командировки в Швейцарию!».
Коллеги согласно мычали и синхронно прятали под манжетами часы.
Отношение Чевизова к Феденьке не то, чтобы мешало карьере начинающего специалиста. Оно нервировало его внутреннего отличника. «Как, не пять с плюсом? Как, не самый любимый ученик?»
Поэтому теперь, получив идиотский жребий, господин Тризны спешил снять с ситуации хоть ложечку подкисших сливок.
– Я – в деревню. – ФМ вторгся (копируя поведение экстраверта, сангвиника) в кабинет УП без стука. – «Профилактика суицида в сельской местности»! Буду предотвращать!
– Молодец! – похвалил Чевизов, сейчас особенно похожий на Айболита. – Коньячку? У меня «Арарат Азнавур». Пациент с гиперсексуальностью подарил.
– Армянин?
– Почему? Бурят. Отбрось стереотипы! Ты, миленький мой, врач, а не беллетрист.
Твердая рука профессора отмерила сто и сто лечебных миллилитра в два бокала.
– Значит, в деревню едешь, Федька?
– Еду.
Чокнулись. Выпили.
– А нахуя?
Кандидат в кандидаты озадачился.
– Дык… опыт. Опыт! Мне двадцать шесть уже, жизни не знаю! Прокрастинирую в стагнирующей среде!
– Пиздабол ты, Федька. – УП закашлялся со свистом и хрипами. Будто пнули баян.
Профессор осунулся – отметил Тризны. Ссутулился. Кашель резко перешел в смех. Который, как порыв ветра, развеял сгустившуюся вокруг Чевизова незримую дымку.
– Но езжай! Езжай. Я тебе посёлочек веселый подскажу один! Туда. Справишься – в доктора этих наших наук протащу экспрессом.
Софушка собирала чемодан Федора Михайловича: три пары брюк из льна, хлопка и шерсти. Свитшот с логотипом оппозиционного политика N. Терракотовая худи. Вельветовый пиджак. Ботинки-челси. Она кидала вещи в рот пластикового крокодила с ожесточенным наслаждением. Женщины драмоголики. Им доставляет странное удовольствие ковыряться в ранке коготком, раздувать из искры недовольства гудящее пламя гнева.
– Письма писать научимся, – миролюбиво предложил Теодор.
– Бумажные, ага!
– Ну, откуда твоя пассивная агрессия, Соф? Упражнение помнишь? Вдох, задержала дыхание, сосчитала до пяти, вы-ы-ы-ыдох.
Девушка погрозила ему селфи-палкой.
– Нахрена тебе в Бере…незе…мень? Я не понимаю! Чевизова впечатлить?
– Береньзень. Да. Он точно попадет в диссертационный совет. Без «полевых» работ мне не защититься. Кроме того, я засиделся… Полезно иногда менять обстановку.
– А мне как? Без секса?!
– Навещай меня.
– Поближе найду.
– Я вне конкуренции.
– Голословное утверждение.
Пришлось ею овладеть. После она уснула. Рассыпала по подушкам синие кудри и стала прелестной.
Глава вторая. Индетерминизм Береньзени.
Ежели выдернуть из круглого розового цветка полевой «кашки» пук лепестков и съесть – изо рта продолжит нести перегаром. Народная мудрость.
Недалече шел поезд. С неба капало. Па шчоках Виктора Васильевича Волгина, автослесаря, быццам слёзы, цяклі дажджынкі.
ВВ лежал в поле. Усики пшеницы щекотали его коричневые руки. Обветренным языком он ловил целительную влагу.
«Харе пить. Не вообще, но… ТАК. Жена уйдет, я останусь», – думал он не без усилий. Повод, вроде, был. Пёс пропал. Славный. Дети его любили. Растолковать им, что Дика, скорее всего, застрелил богатый дядька? Или пускай надеются, что прибежит дружок?
Со временем гипс надежды заменится костылём воспоминаний. Всяко лучше, чем в их годочки узнать правду про этот брошенный, брошенный, брошенный Богом мир.
Колонка с водой синела метрах в десяти. Оазис. Мощная, холодная струя.
Дабы умыть полыхающую рожу, выплюнуть кошачий нужник изо рта – необходимо. Стараться. Еще немного. Еще.
– Господи, за что ты меня? – Боец. Партизан.
Дополз.
А колонка не работала.
– Сууука!
Мимо прокряхтел автобус «Ритуал». Похороны.
Похороны, следовательно, поминки, – соображал Василич.
Береньзеньских он знал наперечет. И даже предрекал кое-кому кончину. Крабынчуку, тут просто – чиновник, баран и ворюга. Озимой, директрисе школы: мужа сожрала, коллег затравила, учеников задолбала… стерва! И Плесову, шиномонтажнику. У него, шепчутся, печёнка из-под рубахи выпадает. Ну и фашист он, проклятый.
Пенсионеры не в счет. «Ритуал» остановился на главной площади Победы. Где кафе «Журавль», элитное! Бабкам с дедами не по карману.
«Шашлыком накормят. С лучком, помидоринами». – Мотивация побудила Витю встряхнуться. Омыть физиономию в луже под колонкой, застегнуть пиджавчик, поставить естественным жировым гелем челку Элвисом.
Импозантный мужчина образовался!
Пожевав елочки, он ринулся штурмовать пункт общепита.
– Не, не идешь, – молвил нерусский страж на входе в «Журавль».
– Дык мы с покойным…
– Не идешь.
Виктор Васильевич сплюнул около туфли охранника. Удар под дых его отрезвил. В самом деле, что он…
– Пусти, Таймураз, – велел усталый женский голос. – Нам водки не жалко.
Толчок Таймураза переместил Волгина в алое, мигающее пространство зала, где играла светомузыка. На подставке в центре находилось парадное фото Роберта Константиновича, хозяина лесопилки, перечеркнутое траурной лентой. Кругом стояли пластиковые веночки, дочки Роберта Константиновича количеством девяти штучек и постные береньзеньские рыла: Крабынчук, Озимая, Плесов. Настоятель церквушки Тутовкин со смазливеньким дьяконом и глава администрации с патриотической фамилией Рузский.
– Гамон… («кранты» – бел.) – У Виктора Васильевича от потрясения десница и шуйца задрожали студнем. – Робик, блин! Робушка!
Он вспомнил все сдутые контрольные, все работы на уроках черчения, выполненные усопшим когда-то, двадцать лет тому, за себя и за три четверти восьмого Б класса. И прослезился.
– Жыў дзеля іншых! Человечище!
Горе накрыло Волгина девятым валом. Он даже о напитках не помышлял. Гости огибали его, журналист газеты «Береньдень» Веня Невров, творческая личность, снимал: Стенька Разин! Емельян Пугачев! Только без бороды. Зато мордатый, красный и на коленях стоит, крестным знаменем осеняется. Фактура!
– А мы не сомневались, что папаня нас переживет. – Одна из Робертовных, бойкая самая, скомкала стаканчик и сковырнула туфли-шпильки. – От малокровия он помер! А куда дел ту, что насосал?
– Обналичил, – фыркнул Николай Тутовкин, он же отец Поликарп, известный среди местных грешников как чудо-юдо: полу поп, полу карп.
– А хоронили в спортивном, – сморщила подпиленный носик Озимая. – Что, костюма не нашли?
– Не нашли! – огрызнулась говорящая дочка, массируя отекшие лодыжки. – У вас вот туфли?
– Manolo Blahnik.
– А у меня за тыщу рублей!
– Господь мне свидетель, куркулек был Роб Константинович, – подтвердил Тутовкин. – Ох, куркулек! Я ему говорю: баня церкви нужна, чтобы сирым и убогим омываться, оздоравливаться.
– Ты спа просил, батюшка, – добродушно ухмыльнулся Рузский. – Сауну финскую, японскую эту…
– О-фуро, – кивнула О-зимая.
– Какая разница, что я просил? Он не дал! Церкви зажидил!
– Фамилия-то! – проснулся Крабынчук. – Жидовская! Недуйветер!
– Хохляцкая же, – возразил Плесов.
– Ты на Украину баллон не кати!
– На или в? И че за баллон? Хазовый?
– От ты, баребух песий!
Они сцепились, рыча, опрокидывая стулья. Веня фотографировал. Кадры получались сочные, не хуже, чем с боев североамериканских рестлеров. Алые капли крови, бесцветные пота и бесценные водки разлетались по залу. Рузский подбадривал своего зама Крабынчука, культработники – прилизанного блондинчика Плесова.
– По печёнке ему!
– Справа, справа, секи! Во имя отца, и сына, и ядреной матери!
Виктор Васильевич взял обоих нарушителей вечного покоя за шкиртосы и совокупил лбами. Охранник Таймураз не мешал. К шайтану петухов.
Волгину захотелось вернуться в поле. С холодненькой. Сервелата прихватить, кастрюльку пельмешей (скорбящие не оголодают). Лечь средь колосьев. Уставиться в бесконечность звездную. Кузнечикам подцырвикивать.
Кузнецы не пиздят.
Вдоль шеренги дочек, бережно прижимая к груди кастрюлю и аппетитно позвякивающий пакет, ВВ добрался до выхода. Гости мероприятия безмолвствовали. Двое без сознания, остальные в телефонах.
Снаружи наступила ночь. Сладкая. Жаркая. Мокрая. Гудели береньзеньские комариллы, как их называл старший дитёнок Виктора Васильевича Виктор (не в честь отца, за Цоя крещенный). Улица Забытого Восстания была темной, окна и фонари не горели. ВВ аккуратненько переставлял стоптанные сланцы, чтобы не упасть и не грохнуть романтику. Соседи не спали. И не исчезли, словно в рассказе фантаста Рея Брэдбери, которого будущий слесарь пытался читать в школе. Здесь они. Электричество экономят просто. Телевизор на задний двор вынесли, сидят кружком, умных людей из столицы слушают. Либо на красивых смотрят. Комарилл гоняют.
Супруга Волгина тоже. Грибы перебирает и глядит передачу, но – без внимания. Она хорошая, Эля. Татарка, себе на уме. Ей со скотиной лучше, чем с людиной. Поэтому корова у них холеная, круглобокая Маня. Лошадка, Ирмэ, лоснится. Баран Крабынчук ласковый, точно кот. Овечки мягонькие, шампунем пахнут.
Витя свернул на Красную. Показалась луна. Высеребрила металлические крыши, лужи в ямах, озерцо Мохнатое впереди.
Шагая вниз, прихлебнув, Василич затянул что-то про фартового. И казака. Песни он не запоминал, так, «ла-ла-ла». Попурри.
– Бееееелую руку ей дал… атомаааан!
Грооооохнули, суки, был четкий пацаааан!
Маааатери крики и слезы женыыыы!
Мыыыыы никому не нужны, никому не нужныыыы…
Около колонки мужик в ватной курточке пинал кашляющий мопед с рисованными костерками на бортах.
– Сдохла ласточка? – хихикнул слесарь. Посерьёзнел. – А у меня друг. Не друг, одноклассник.
– Нормальный хоть дядя? – хрипло спросил мопедист. С зареченских сёл он. Говор ихний. Будто еле-еле языком ворочает.
– Нууу… Не конченный. И не начатый.
– Это как?
– Денег набрал. Че купил? Лодку резиновую!
– А что надо покупать?
– Дом строить надо. Крепкий, кирпичный. Машину брать, внедорожник. Поле гектаров пять. Подсолнечником засеять: семки всегда актуальны.
– Ну ты бизнесмен! – Смех у зареченского приятный оказался. Легкий и грустный, учительский.
– Отойди! Табуретку свою доломаешь только! – Василич забрал у мопедиста инструменты. – Ща разберемся, и полетишь. Что с пациентом? Щелкает? Дергается? Искра слабая?
– Дергается.
ВВ отвернул защитный кожух крыльчатки охлаждения, проверил генератор. Ни черта не понял, все собрал назад и… заработало! Загромыхало!
– Спасибо! От души! – Мопедист оседлал драндулет. – Пока, Витяй! Мой совет тебе, съябывай из Береньзени. В ней индетерминизм сплошной.
– Че?
– Да хрень всякая, без причины и следствия.
– Пиздуй, советчик! Антисоветчик. – Волгин ему еще по багажнику наподдал. Для ускорения.
Валяясь в поле, он думал о завещании Роба Константиныча. Резиновая лодка кому достанется? Дочкам она – тьфу! Но лодка-то – мечта. Выплыть бы на ней на середину озера, когда самый жор. Если до Лесного доехать, где старик Аверин русалок видывал, есть шансы словить сома. Он хоть и гадкий на вкус, зато трофей статусный. Дед говорил, что мужик должен за жизнь одолеть трех зверей: сома, кабана и белку.
ВВ погружался в сон.
По небу летел мопед.
Глава третья. Проблема вагонетки.
Что было первым – курица или яйцо? Или лапша быстрого приготовления?
Федор Михайлович ворвался в атмосферу плацкартного вагона катапультированным летчиком. Только что он на пассажирском местечке Софушкиной смарт-машинки пил фисташковый фраппучино, ингалируясь абрикосовым вейпом. И вот, пожалуйте, полка. Жесткая. Скатанный валиком матрац. Тетка напротив. ФМ и забыл, что бывают настолько некрасивые тетки. Точно слепленные из глины скульптором-примитивистом. Голова-картофелина приляпана к бесформенным телесам в леопардовом трикотаже. На дряблых веках иней лиловых теней, на ногтях, буграми, лиловый лак. В сумке набор: сканворды, спрей от комаров, давший толчок новой самоидентификации Федора: «я – комар»; рыжая помада, коньячный напиток «Пардоньезо» и сгущенные конфеты «Коровка».
– Угощайся! – Тетка протянула Феденьке сладость.
Вылитая ведьма из сказки про Гензеля и Гретель! Данный образ иногда трактуют, как персонификацию родительской жестокости. Федор подумал о матери, эстрадной певице второго эшелона и клиентке экстрасенсов. Нет, насилие к сыну она не применяла. Просто эта попутчица чем-то неуловимым напомнила Феденьке маман, на которой бриллианты смотрелись стекляшками.
– Воздержусь. – Психотерапевт вдел в уши затычки с музыкой. Он знал, чего хочет «хищница»: полочного бартера. Нижние стоят на пару сотен рублей дороже. Вип-места.
Пожаловал второй обладатель привилегий. Пожаловала. Тоже тетка, но совершенно иная. На жаре – в свитере, не потная, стерильная какая-то. Задвинулась в угол с книгой «Кварки и лептоны. Введение в физику частиц».
– Я Алеся, – представилась леопардша.
– Да, да, – рассеянно кивнула Стерильная. – Я не буду чай.
Четвертым, замыкающим членом плацкартной ячейки, стал мальчик лет шестнадцати. Кадет. Алеся вцепилась в честь его мундира всеми когтями. Подсовывала «Коровку», поила «облепиховым» из термоса. Спрашивала: «Городская птица, шесть букв, на гэ?»
– Голубь?
– Ах ты ж моя умничка!
И в час назначенный выдачи белья кадет вежливо попросил Федора уступить позицию даме.
– Нет.
– Вам… тебе трудно?
Вопросы делятся на закрытые, ограничивающиеся ответом «да»/ «нет», открытые, требующие развернутой аргументации, и тупые. «Тебе трудно?», «Ты не мужик?»
– Мне удобно спать на нижней, – парировал флегматичный Теодор.
– Но ты ж, типа, мужик!
– Я про-феминист и выступаю за равноправие полов.
И по кругу.
– Так тебе трудно?
Федор понял, что паренька следует разомкнуть.
– Смотришь АСМР ролики? – поинтересовался он.
– Чего?
– Автономная сенсорная меридиональная реакция, нежные мурашки от шёпота девушки. Моя подруга профессиональный АСМР-терапевт. Вот она.
Федор Михайлович явил кадету фото Гели на экране айфона. Геле стукнуло двадцать пять, однако выглядела «АСМР-терапевт» на срок за растление.
– Хочешь, дам ссылочку? Канал закрытый, 18 +. Она лижет микрофон, ест клубнику, плескается в ванне.
– Давай! Классно!
Двухсот мегабайтовый мозг кадета отформатировался. Тетка оттуда стерлась.
– И не стыдно? – укорила Федора Михайловича Леопардовая Алеся.
– А за что?
– Тьфу на тебя!
Мадам не нашлась, что возразить по существу, и полезла пить «Пардоньезо» к себе в «пентхаус». Федор разложил на столике скромный ужин: йогурт, авокадо, контейнер с томленой в томатном соусе фасолью с бужениной (прости, боров Бетала!) и Black Label 0, 2. Чтица «Физики частиц» уминала странного вида запеканку, не отрываясь от книги. В соседней ячейке тихонько ныла гитара. Хныкал ребенок. Храпел дембель. Где-то мяукал кот.
Чу-чух чу-чух. Чу-чух чу-чух. Уютный дискомфорт совместности.
– Думаете, будет война? – соседка ФМ по нижним полкам глядела в окно.
Поезд несся на север. Лилово-зеленый, словно обработанный фото-фильтром лес подступал все ближе. Он казался языческим царством нави. Где каждый пенек – леший. Каждый корень – лапа водяного.
Полная хтонь.
– Вы думаете, будет? – Федя плеснул виски в чайный стакан Стерильной Дамы.
– Я не пью.
Выпила.
– Псу моему тринадцать лет. Много для овчарки?
– Ну, возраст солидный.
– Я его в ветклинику отвозила на операцию. Поводок остался… и ошейник. – Она горестно звякнула собачьей сбруей. – Назад еду. Дом пустой. Пустая будка.
ФМ изобразил глубочайшую степень эмпатии. Ласковые глаза цвета талого снега искрились под золотистыми колосьями озабоченно нахмуренных бровей.
– Вас утешают мысли о войне?
– Утешают, знаете.
– Потому что вы отвлечетесь от вашей потери или потому что рассчитываете на перемены в социуме?
– Потому что нежные мурашки. И не надо мне в душу лезть, там темно и топко.
Чу-чух.
– Слышали о проблеме вагонетки? – сменил тему Федор.
– Нет.
– Вагонетка передавит пятерых, что привязаны к рельсам. Вы можете пустить ее по запасному пути, на котором лишь один бедолага. Но его смерть будет уже под вашей ответственностью. Что выберете?
– Смотрели «Перевал Кассандры»? Старое-старое такое кино, с Софи Лорен и англичанином, он еще у Михалкова снимался.
– Не помню.
– Пассажиры поезда заразились лёгочной чумой, и власти решили отогнать поезд в карантин на территории бывшего концентрационного лагеря в Польше. Дорога шла через ветхий мост. От сотен людей просто хотели избавиться ради миллионов…
– Социал-дарвинизм, – ввернул Феденька.
– …сэкономленных долларов! Политики постоянно это делают, скоты! – Женщина задохнулась от гнева. – Они во всем виноваты!
И в смерти ее овчарки, видимо, тоже. Как пели Jefferson Airplane «Dont you need somebody to love? You better find somebody to love». Порой нужнее найти «somebody to hate».
Стерильная собачница отпустила эмоции. Заговорила. Доктор Тризны поддакивал, размышляя о своем, абстрактном. Что если усложнить задачу? Вагонетка приближается к перепутью. И выбор за тобой: направо, налево… Но! Где пятеро, где один, где волонтеры Красного Креста, где маньяк ты не имеешь ни малейшего представления.
Слепая свободная воля завораживает. Она есть и её нет. Ты и актор, и орудие.
«Ты, Федя, токсик с ЧСВ», – сказала бы Софушка.
Выключили свет. Психотерапевт разоблачился до трусов.
– Зачем вам столько татуировок? – спросила Стерильная. – Вы индеец?
– Бунтующий ботаник. – ФМ накрылся хрустящей простыней. – Татуировки дают мне ощущение крутости, помогают избавляться от комплексов.
– Мне ружье. Тоже помогает… от комплексов, – усмехнулась нижняя тетка. – Гуд найт.
Спал Федор Михайлович плохо. Его царапали стеклышки калейдоскопа воспоминаний. Первый чувственный опыт: ему года четыре, он сидит на горшке, а мамина сестра, необъятная тетя Виолетта, наклоняется и целует его в макушку. Прямо перед носом Феденьки повисают эзотерическое колье с аметистом и обожжённые солнцем Анапы груди.
Первое столкновение с полицией: Федору шестнадцать. Акция протеста. Вокруг замечательные люди, способные к критическому мышлению. Они дискутируют, поют под гитару. Федор занят революционной любовью в подобии ленинского шалаша из маньчжурского полиэстера. Хоп! Автозак. Холодок от наручников и скамьи под голой попой. Лейтенант, дитя гестаповца и кроманьонца, хихикает и сулит опозицианерышу Тыву. Дубинки медленно и неотвратимо доставляют юноше удивительную, новую боль.
Раскатистый бас дедушки, Тараса Богдановича, в коридоре спецприемника. Деду плевать на silovikов, он академик.
Первый псих. Герка, сосед по съемной квартирке. Перегрел голову госами, галлюцинировал в состоянии деперсонализации и… повесился. Его фекалии убирал, естественно, Федор. Оных из мертвеца навалило изрядно.
Сиськи. Кулаки. Дерьмо. Кулаки. Дерьмо. Сиськи. И такое оно милое все, родное.
Перед рассветом мозг ФМ сжалился над ним и сгенерировал образ рыжей девицы. Голая, верхом на венике, она гналась за Теодором по полю и пела:
– Прочь мой сокол не лети,
Ночь со мною проведи.
Грешную, грешную.
Спешную неспешную.
Без венца и без кольца
На конце я без конца
Прыгаю, скачу…
И еще хочу!
– Подъем! Береньзень! – Проводница избавила доктора Тризны от наваждения.
К сожалению. Подавлять эрекцию вредно. Он взглянул на леопардовую Алесю. И едва не сказал ей «мерси».
– Адьес, синьорес и синьорас! – раскланялся Федор Михайлович.
– Прыщ! – пробормотала хищница.
Платформа была затянута туманом. Как в фильме ужасов. Бряцало что-то металлическое о что-то металлическое. Тявкал лохматый пёсик. Качался фонарь. Крупные ледяные капли дождя нервировали человека.
ФМ катил чемоданчик вниз по склону. Мимо гостя благословенной Береньзени бегали носители клетчатых сумок – туда-сюда. Они выныривали из молочной дымки и ныряли в нее карасиками. Телефон ловил помехи. Пахло мусором и свежестью.
– Извините, шоссе Орджоникидзе?
Встречный усач осенил Федю троеперстным.
– Через всю Береньзень идет. На погост. Мама моя там.
– Эм-м… Соболезную?
– Ольга Генриховна Ростовцева. На погосте – помяни!
– Я не поеду на кладбище.
– Почему? – изумился сын Ольги Генриховны, будто ФМ заявил ему, что, находясь в Париже, не собирается посещать этот ваш Лувр.
– До свидания.
Федор с чемоданчиком оказался на тротуаре под табличкой Орджоникидзе/ Победы. Шоссе шепеляво свистело редкими авто.