X
Долгим постом показалось Анне время, пока она не узнала адреса Павла Андреевича, такого далекого, так часто меняемого; длинные недели потом казались мигом, когда проходило время от письма до письма, как от вехи до вехи. Она сама ходила в почтамт, так как писалось «до востребования», и чиновник уже знал ее, заранее роясь в пачке и спрашивая ее: «С Дальнего Востока?» – «Да!» – отвечала она, краснея и чувствуя, что взоры других обращаются на нее с вопросом: «Кто – это? Жена, сестра, любовница?»
Так прошла зима, весна, лето и осень уже близка была заключить круглый год. Равно они проходили для девушки, всецело занятой письмами друга, – такими нежными, такими благородными, – делающей аккуратно, но как бы автоматично, свое дело, веселой, кроткой, покорной, покорной даже до того, что она не отказывала наотрез своему искателю, Павлу Ефимовичу Победину, не говоря ни «да», ни «нет», живя в сладкой и беззаботной неопределенности.
Наконец настала Пасха для её сердца: вернулся он и с ним вернулись новые мученья. Бывши однажды опять без неё у сестры, он не то заболел, не то поссорился со Скачковой, но перестал у них бывать. Письма приходили всё так же, и еще чаще, но, зная его так близко, Анна томилась желанием видеть его лицо, слышать голос, который, может быть, прозвучит для неё теми же словами писем, – такими нежными, такими благородными.
И она решилась сама пойти к нему, храбрая любовью и сердечной простотою.
XI
Хотя комната, куда ввели Анну, не отличалась особенно от виденных ею у Скачковых и их знакомых, но, случайно увидев себя в зеркале, девушка показалась самой себе такой жалкой, смешной, ненужной в этом светлом небольшом кабинете.
Зная от денщика, что дома только Петр Алексеевич, Мейер, тем не менее осталась, думая от него узнать новости о другом.
На столе лежал разорванный конверт, развернутое письмо и начатый на него ответ. Узнавши сразу письмо за свое, Анна невольно пробежала глазами несколько написанных строк второго: «Милый и верный друг» и т. д.
«Какая небрежность – бросать так письма!» – хозяйственно и ревниво подумала Анна в то время, как за нею раздавался голос Дурнова:
– Здравствуйте, дорогая фрейлейн…
Он покраснел, очевидно, догадавшись, что письма замечены, и в смущении остановился. Девушка, повернувшись к нему, видела его в первый раз, не отвлекаемая Павлом Андреевичем. Он был высок, белокур, курнос и свеж, – ничего особенного, – тонок. Посадив Анну в кресло, он начал говорить сам, будто посетительница пришла только за его словами. Запинаясь, он говорил:
– Вы справедливо изумлены, видя это письмо на моем столе. Я крайне виноват перед вами своим легкомыслием; поверьте, я так наказан вот уже этой минутой объяснения! Павел Андреевич ничего не знает об этой переписке; письма писал все я. Это была очень легкомысленная шутка. Я очень виноват перед вами; я надеюсь, что вы также здраво смотрите на эту корреспонденцию. Я могу в любое время вернуть вам ваши письма. Не сердитесь, ради Бога! Счастливо, что эта опрометчивость не повлекла за собой возможных бедствий! Вот я вижу вас спокойной и храброй – и это меня утешает.
Он долго еще говорил о том же, и лицо девушки с неизгладимым сельским румянцем было неподвижно, словно окаменелое. Когда он перестал говорить, она, будто очнувшись от сна, произнесла:
– Благодарю вас…
– Помилуйте, это была моя обязанность загладить вину этим признанием, быть может, даже запоздалым!..
– Я вас благодарю не за него, – я вас благодарю за письма. Для меня они были ответами Павла Андреевича; они сделали меня так надолго счастливой. Ваши слова мало изменили. И я вас прошу, если вы получите письмо не на ваше имя, не откажитесь отвечать… как и прежде, – добавила она тихо.
– Письмо от вас?
– Да, конечно. Вы ответите?
– Да, – сказал он несколько удивленно.
Она встала, прощаясь, и с какой-то спокойной тоской обвела глазами комнату: диваны, стол, занавески, фотографии хозяев и друзей, старые сабли, скрестившиеся над оттоманкой, – и вышла, не смотря в зеркало.
XII
Анна была спокойна и под венцом в некрасивой парикмахерской прическе, в белом платье, с фатой и свечой в руках. Она казалась веселой и спокойной и за ужином – простая, радушная и не стесняющаяся. Павел Ефимович и Каролина Ивановна сияли, видя свадьбу как следует, как у всех, и даже лучше, чем часто бывает.
Утром в ночной кофточке, оставя спящего мужа в спальне, Анна прошла в кухню и, сев за кухонный стол, начала писать быстро, как ранее обдуманное: «Милый друг, моя любовь к вам остается непоколебимой…» Писала она, долго, временами вздыхая и сладко улыбаясь.
1907
Кушетка тети Сони
Моей сестре В. А. Мошковой
Я так долго стояла в кладовой между старым хламом, что почти утратила воспоминания моей молодости, когда вышитые на моей спине турок с трубой и пастушка с собачкой, ищущей блох, подняв заднюю лапку, – блестели яркими красками, желтой, розовой и голубой, не запыленными и не потускневшими; и теперь меня занимают больше всего события, свидетельницей которых я оказалась перед тем, как перейти снова, вероятно, уже в безнадежное забвенье. Меня обили новой шелковой материей цвета массака и, поставив в проходную гостиную, бросили на мою ручку шаль с яркими розами, будто какая-нибудь красавица времен моей юности оставила ее, внезапно спугнутая с нежного свиданья. Впрочем, эта шаль всегда лежала в одном и том же положении, и когда генерал или сестра его, тетя Павла, сдвигали ее, Костя, устраивавший проходную гостиную по своему вкусу, снова приводил эту нежную пеструю ткань в прежний изысканно-небрежный, неподвижный вид. Тетя Павла протестовала против моего извлечения из кладовой, говоря, что на мне умерла бедная Софи, что из-за меня расстроилась чья-то свадьба, что я приношу несчастье семье, но меня защищали не только Костя и его приятели-студенты и молодые люди, но и сам генерал сказал:
– Это всё предрассудки, Павла Петровна! Если и было в этой каракатице какое-нибудь волшебство, оно выдохлось в кладовой за шестьдесят лет; и потом она стоит на таком проходе, что никто ни умирать, ни делать предложений на ней не станет!
Хотя мне не очень льстило название «каракатицы», и генерал оказался недальновидным, но я водворилась в проходной гостиной с зеленоватыми обоями, имея напротив шкалик с фарфором, над которым висело старое круглое зеркало, смутно отражавшее редких моих посетителей. У генерала Гамбакова, кроме сестры Павлы и сына Кости, жила еще дочь Настя, институтка.
* * *
Соседняя комната, выходя на запад, пропускала в мою гостиную длинные лучи вечернего солнца, задевавшие как раз шаль с розами, которая блестела и играла тогда с удвоенной прелестью. Теперь эти лучи ложились на лицо и платье Насти, сидевшей на мне и казавшейся такой тоненькой, что было странно не видеть тех же лучей сквозь нее на её собеседнике, будто её фигура была достаточная преграда румяному свету. Она говорила с братом о затеваемом на святках спектакле, где предполагали ставить действие из «Эсфири», но, казалось, мысли девушки были далеки от предмета разговора. Костя заметил:
– Я думаю, Сережа нам тоже мог бы изобразить что-нибудь: он же достаточно хорошо произносит.
– Что ж, Сергей Павлович будет одной из моих служанок, молодой израильтянкой?
– Зачем? Я терпеть не могу travesti, хотя к нему пошел бы женский наряд.
– Иначе кого же он будет играть?
Я поняла, что речь идет о Сергее Павловиче Павиликине, товарище молодого Гамбакова. Мне он всегда казался незначительным, хотя и очень красивым мальчиком. Коротко обстриженные темные волосы делали более полным его круглое, без румянца, лицо; у него был хороший рот и большие светло-серые глаза. Высокий рост смягчал его некоторую дородность, но он был очень тяжел, всегда на мне разваливался и осыпал меня пеплом поминутно куримых им папирос с очень длинными мундштуками, и разговор его был самый пустой. Бывал он у нас каждый день, несмотря на неудовольствие Павлы Петровны, не любившей его.
Барышня, помолчав, начала неуверенно:
– Ты хорошо знаешь Павиликина, Костя?
– Вот вопрос! Это же мой лучший друг!
– Да?.. Разве это так уж долго, что вы – друзья?
– С этого года, как я поступила в университет. Но разве это что-нибудь значит?
– Нет; я просто спросила, чтобы знать…
– Почему тебя интересует наша дружба?
– Я бы хотела знать, можно ли ему доверять… я бы хотела…
Костя перебил ее со смехом:
– Смотря потому, в чём! В денежных делах не советую!.. Впрочем, он хороший товарищ и не скуп, когда при деньгах, но он беден…
Настя, промолчав, сказала:
– Нет, я совсем не о том, а в смысле чувств, привязанности?
– Какие глупости! Чем набивают головы у вас в институтах? Почем я знаю!.. Ты влюбилась в Сережу, что ли?
Не отвечая, барышня продолжала:
– У меня к тебе просьба: ты ее исполнишь?
– Насчет Сергея Павловича?
– Может быть.
– Ну ладно, хотя имей в виду, что он – не большой охотник возиться с вашим братом.
– Нет, Костя, ты мне обещай!..
– Да, хорошо, сказал уж! Ну?
– Я скажу тебе вечером, – промолвила Настя, смотря в бегающие глаза брата, карие, как и у неё, с искрами.
– Вечером, так вечером, – беспечно произнес молодой человек, вставая и поправляя шаль с розами, которую освободила тоже поднявшаяся девица.
Но луч вечернего солнца не заиграл на нежных розах, так как Настя, выйдя в соседнюю комнату, стала у окна, такая же непроницаемая для румяного света, и так стояла там, глядя на снежную улицу, пока не зажгли электричества.
* * *
Сегодня целый день прямо нет покоя – такая беготня через мою комнату! И к чему это затевают спектакли – не понимаю? Рой каких-то девиц, молодых людей; суетились, кричали, бегали, призывали каких-то мужиков что-то подпиливать; таскали мебель, подушки, материи; хорошо, что из проходной гостиной ничего не взяли и не унесли мою шаль! Наконец всё стихло и вдали заиграли на фортепьяно. Генерал и Павла Петровна вышли осторожно и сели рядом; старая девица продолжала:
– Это будет семейное несчастье, если она его полюбит. Подумай, совсем мальчишкой и какой: без имени, без состояния, ничем не выдающийся!..
– Я думаю, ты очень преувеличиваешь; я ничего не заметил…
– Разве мужчины замечают подобные вещи? Но я, во всяком случае, до конца буду против этого!
– Я думаю, что дело и не дойдет до того, чтобы быть за или против.
– Он же совершенно безнравствен: ты знаешь, что о нём говорят? Я уверена, что и Костю портит он. Настя – ребенок, она не может ничего понять, – горячилась старая дама.
– Ну матушка, про кого не говорят? Послушала бы ты сплетни про Костю! Да я не знаю, не правда ли отчасти эти басни? Это меня не касается. От сплетен защитит разве только возраст, – вот как наш с тобой!..
Павла Петровна густо покраснела и заметила коротко:
– Ты как хочешь; вот я тебя предупредила, но я и сама буду настороже: Настя и мне не чужая!
Тут вошла сама Настя, уже в костюме: голубом, с желтыми полосами и желтой чалме.
– Папа, – торопливо заговорила она генералу, – отчего вы не смотрите репетиции? – и, не дожидаясь ответа, продолжала: – Не дашь ли ты свой перстень нашему царю: там такой громадный изумруд!
– Вот этот? – спросил удивленно старик, показывая старинный, редкой работы, перстень с темным изумрудом, величиною с крупный крыжовник.
– Ну да! – беззаботно отвечала барышня.
– Настя, ты сама не знаешь, чего просишь! – вступилась тетка, – фамильное кольцо, с которым Максим не расстается никогда, отдать на вашу суматоху, где вы его живо потеряете? Ты знаешь, что отец его никогда не снимает!
– На один или два раза; куда же он денется из комнат, если и спадет с пальца?
– Нет, Максим, я положительно тебе не позволяю его снимать!
– Видишь, тетя Павла мне не разрешает! – Со смущенным смехом сказал генерал.
Настя ушла недовольною без кольца, а Павла Петровна начала утешать брата, жалевшего опечалившуюся девушку.
Снова поднялся шум, беготня, раздеванье, прощанье.
Господин Павиликин оставался у нас долго. Когда он с Костей вышел в мою комнату, было уже около четырех часов утра. Остановившись, они поцеловались на прощанье. Сергей Павлович смущенно говорил:
– Ты не можешь представить, Костя, как я рад! Но мне так неприятно, что это вышло именно сегодня, после того, как ты мне дал эти деньги! Ты можешь подумать чёрт знает какую гадость…
Костя, бледный и счастливый, со смятой прической, опять поцеловал его, говоря:
– Ничего я не подумаю, чудак ты этакий! Это просто совпадение, случай возможный со всяким.
– Да, но так неловко, так неловко…
– Брось, пожалуйста, весной отдашь…
– Мне до зарезу нужны были эти шестьсот рублей…
Костя уже молчал. Постояв, он сказал:
– Ну, до свиданья. Завтра вместе на «Manon».
– Да, да!..
– А не с Петей Климовым?
– О tempi passati! До свиданья!
– Тише затворяй двери и не стучи, проходя мимо спальни тети Павлы: она не видела, как ты вернулся, и недолюбливает тебя. До свиданья!
Молодые люди простились еще раз; было, как я уже сказала, около четырех часов утра.
* * *
Не снимая после прогулки меховой шляпы с розанами, Настя присела на край стула, между тем как её кавалер продолжал ходить по комнате с чуть покрасневшими от мороза щеками. Девушка легко и весело говорила, но слышалось какое-то беспокойство за этим щебетаньем.
– Мы отлично проехались! Так приятно: мороз и солнце! Я обожаю набережную!..
– Да.
– Я страшно люблю ездить на лошадях, особенно верхом; летом я целыми днями пропадаю на таких прогулках. Вы не были у нас в Святой Круче?
– Нет. Я предпочитаю автомобили.
– У вас дурной вкус… Ведь вы знаете, Святая Круча, и Алексеевское, и Льговка, это – всё мое, личное; я очень богатая невеста. Потом тетушка Павла Петровна делает меня единственной наследницей. Видите, – я вам советую подумать.
– Где уж нам с суконным рылом в калачный ряд!
– Откуда у вас такие поговорки приказчичьи?
Сережа, пожав плечами, продолжал ходить, не останавливаясь. Барышня начинала раза два щебетать всё короче и короче, как испорченная игрушка, наконец умолкла и, когда снова раздался её голос, он был уже тихий и грустный. Не снимая шляпы, она села глубже и говорила в потемневшей комнате, будто жаловалась сама себе:
– Как давно был наш спектакль!.. Помните? Ваш выход… Как много изменилось с тех пор! Вы сами уже не тот, и я, и все… Я вас тогда еще так мало знала. Вы не можете представить, как я вас понимаю, гораздо лучше, чем Костя! Вы не верите? Зачем вы представляетесь недогадливым? Вам доставило бы удовольствие, если бы я сама сказала то, что считается унизительным для женщины говорит первой? Вы меня мучите, Сергей Павлович!
– Вы страшно всё преувеличиваете, Настасья Максимовна: и мою непонятливость, и мое самолюбие и, может быть, ваше отношение ко мне…
Она встала и сказала беззвучно:
– Да? Может быть…
– Вы уходите? – встрепенулся он.
– Да, нужно переодеться к обеду. Вы обедаете не у нас?
– Да, я обедаю в гостях.
– С Костей?
– Нет. Почему?
Она не уходила, стоя у стола с журналами.
– Вы зайдете к нему?
– Нет, я сейчас еду.
– Да? Ну, до свиданья! А я вас люблю, вот! – вдруг добавила она, отворачиваясь. Видя, что он молчит в темноте, скрывавшей его лицо, она быстро произнесла будто смеющимся голосом: – Ну, что же, вы довольны?
– Разве это вы находите подходящим словом? – сказал он, наклоняясь к её руке.
– До свиданья… Теперь уходите, – молвила она, проходя в другую комнату. Сережа зажег свет и пошел к комнате Кости, весело напевая что-то.
* * *
Генерал вошел в большом волнении, держа газету в руках; Павла Петровна, шурша шелковым черным платьем, быстро следовала за ним.
– Успокойся, Максим! Теперь это так часто бывает, почти привыкаешь. Конечно, это ужасно, но что же делать? Против рожна, как говорится, не попрешь…
– Нет, Павла, я не могу примириться: одна фуражка осталась, и кровавая, с мозгами, каша на стене. Бедный Лев Иванович!
– Не думай об этом, брат? Завтра мы отслужим панихиду в Уделах. Не думай, побереги себя: у тебя у самого дочь и сын.
Генерал, красный, опустился на меня, выронив газету; старая дама, быстро подняв ее и положив подальше от брата, начала быстро о другом:
– Ну, что же, ты нашел кольцо?
Генерал снова затревожился:
– Нет, нет! Еще и это меня страшно беспокоит.
– Когда ты помнишь его последний раз?
– Я сегодня утром показывал его здесь, на этой самой кушетке, Сергею Павловичу: он очень был заинтересован… Потом я соснул; когда я проснулся, я помню, что кольца уже не было…
– Ты его снимал?
– Да…
– Это неблагоразумно с твоей стороны! Помимо денежной ценности, оно бесценно как фамильная вещь.
– Это прямо предвестие несчастий.
– Будем надеяться, что смерть Льва Ивановича достаточно несчастное известие, чтобы исчерпать всю беду.
Генерал завздыхал снова. Павла Петровна не удержалась, чтобы не начать:
– Не взял ли его Павиликин с собою? От него станется!
– Зачем? Рассмотреть? Так он его и так хорошо видел и спрашивал, сколько за него давали антиквары и всё прочее.
– Мог и так просто взять.
– То есть своровал, по-твоему?
Павла Петровна не поспела ответить, потому что в разговор вступила Настя, быстро и взволнованно вошедшая в комнату.
– Папа! – громко заговорила она: – Сергей Павлович делает мне предложение; надеюсь, ты не против?
– Не теперь, не теперь! – замахал на нее руками генерал.
– Отчего? Что за сроки? Ты его достаточно хорошо знаешь, – сказала Настя и покраснела.
Павла Петровна встала, говоря:
– Я тоже имею голос и протестую вообще против такого соединения, а во всяком случае требую, чтобы вопрос был отложен, пока не найдется кольцо Максима.
– Какое отношение имеет папино кольцо к моему жениху? – спросила девушка надменно.
– Мы думаем, что перстень у Сергея Павловича.
– Вы думаете, что он сделал кражу?
– Да, в таком роде.
Настя повернулась к генералу и, не отвечая тетке, сказала:
– Ты тоже веришь этой басне?
Отец молчал, еще более красный.
Девушка обратилась снова к Павле:
– Зачем вы становитесь между нами? Вы ненавидите Сережу, Сергея Павловича, и выдумываете всякий вздор! Вы ссорите отца с Костей. Что вам от нас надо?
– Настасья, не дерзи, не смей! – говорил отец, задыхаясь.
Настя его не слушала.
– Что ты бесишься? Почему ты не можешь потерпеть до выяснения этой истории? Это принципиально, ты понимаешь?
– Я понимаю, что моего жениха не смеют даже подозревать ни в чём подобном! – кричала Настя; генерал сидел молча, всё краснея.
– Ты боишься правды?
– Правда может быть только одна, и я ее знаю. И советую вам не противиться нашему браку: вам же хуже будет!
– Ты думаешь?
– Я знаю!
Павла пристально посмотрела на нее.
– Разве нужно торопиться?
– Какая пошлость! Костя! – бросилась Настя к вошедшему студенту: – Костя, милый, будь судьею! Мне делает предложение Сергей Павлович, и отец, весь под влиянием тети Павлы, не соглашается, пока не выяснится вопрос, где его перстень.
– Чёрт знает, что такое! Что ж вы, Павиликина обвиняете в краже?
– Да! – злобно заговорила старая дама. – Ты, конечно, за него заступишься, ты выкупишь этот перстень. Я тоже кое-что знаю и про тебя! От меня слышно, как скрипят двери, выпуская твоего друга, и что при этом говорится. Будь благодарен что я молчу!
Я никогда в жизни не слышала такого скандала, такой руготни. Костя стучал кулаком, орал; Павла взывала к почтению к старшим; Настя говорила истерически… Но вдруг все смолкли, потому что все голоса, крики и шум покрыл нечеловеческий звук, изданный вдруг поднявшимся и до сих пор молчавшим генералом. Потом он грузно опустился, красно-синий, и захрипел. Павла бросилась к нему:
– Что с тобой? Максим, Максим?
Генерал только хрипел, ворочая белками, синий.
– Воды! Воды! Он умирает, удар! – шептала тетка, но Настя отстранила ее со словами:
– Пустите, я сама расстегну ему ворот! – и опустилась на колени передо мною.
* * *
Даже в проходную гостиную проникал запах ладана и церковное пение с панихид по старому генералу. Временами мне казалось, что это отпевают меня. Ах, как недалека я была от истины!
Когда молодые люди вошли, Павиликин продолжал начатый разговор:
– И вот сегодня я получил от Павлы Петровны следующую записку, – и, вынув из кармана письмо, он прочел вслух:
– «М. Г. Сергей Павлович! По причинам, которых, думается, нет надобности вам объяснять, я нахожу ваши визиты в настоящие, столь тяжелые для нашей семьи, дни излишними, и, надеюсь, вы не откажетесь согласовать ваше поведение с нашим общим желанием. Будущее покажет само возможность прежних отношений, но, могу вас уверить, что Анастасия Максимовна, племянница моя, в данном случае вполне солидарна со мною. Примите и пр.».
Он поглядел вопросительно на Костю, который заметил ему:
– Знаешь, тетя по-своему права, и я не знаю, как вообще ответит тебе сестра.
– Но, согласись, такие ничтожные причины!..
– Т. е. смерть папы?
– Да, но ведь я же не виновен в ней!
– Конечно… Я читал недавно ту сказку из 1001 ночи, где человек бросал косточки фиников, – занятие вполне невинное, – и, попав в глаз сыну Духа, навлек на себя ряд бедствий. Кто может наперед рассчитать последствия мелочей?
– Но с тобой-то мы будем видеться?
– О, без сомненья! Я теперь не буду жить с нашими и всегда тебе рад. Это прочнее, чем влюбленность институтки.
– И не боится финиковых косточек?
– Вот именно…
Сережа обнял молодого Гамбакова, и они вместе вышли из комнаты. Больше я не видала Павиликина, как и вообще уже мало видела людей, бывавших в эти дни моего последнего почета.
* * *
Ранним утром пришли мужики в сапогах и, спросивши у Павлы Петровны: «вот эту?», принялись меня поднимать. Старший всё допытывался, нет ли чего еще продажного, но, получив отрицательный ответ, пошел за другими.
Когда меня поворачивали, чтобы пронести в дверь, что-то стукнуло об пол, уже лишенный по случаю близкого лета ковров. Один из несших, подняв упавший предмет, подал его старой даме, говоря:
– Вот колечко-с! Как-нибудь обронить на кушеточке изволили, оно за обивку и закатилось.
– Хорошо. Благодарствуй! – сказала, побледнев, тетя Павла, и, поспешно опустив кольцо с изумрудом, как крупный крыжовник, в свой ридикюль, вышла из комнаты.
1907