Read the book: «Солитариус. Книга первая», page 12
Глава 15
Время подобно женщине или тщеславному человеку: оно мстит тем, кто его не замечает. Только я начал узнавать Изи и всё сильнее в неё влюбляться, как настала пора прощаться, и ощущение счастья – а я, без всякого преувеличения, был счастлив как никогда – сменилось сначала лёгкой грустью, а позже, когда я в одиночестве шагал в коттедж, – полной опустошённостью. Счастье – это всегда зависимость. Можно ли быть счастливым в одиночестве? Весьма сомнительно. Самодостаточность, которая порой приходит с одиночеством, а иногда – быть может, даже чаще – является его причиной – это не синоним счастья, скорее его антоним, как и одиночество: достаточно просто вникнуть в само слово "счастье" и не путать одиночество с уединением.
Но в воскресенье я ни о чём таком не думал, да и вообще мало о чём думал. Даже подозрительность по отношению к Солитариусу и желание всё узнать потонули в неожиданно охватившем меня чувстве умиротворения или, говоря как подобает поэту, необузданный океан вопросов, тревог и сомнений, ещё в субботу бушевавший во мне, внезапно испарился, а на его месте образовалось почти неподвижное зеркальное озеро, надёжно – как мне казалось – защищённое от ветра перемен дебрями безмыслия, в которых, на мой затуманенный любовью взгляд, не водилось хищных зверей, только сладкоголосые соловьи изливали на мир свою благодарность. В общем, вся прошлая неделя с её событиями и открытиями даже в подмётки не годилась этому тихому воскресенью, лишённому всяких событий, если не считать того, что происходило у меня внутри. Не знаю, чувствовала ли Изи то же, что и я, но её сияющие временами глаза давали мне повод предположить, что да.
Мы много разговаривали, почти не касаясь "запретных" тем, а когда это случалось, я, видя, что жена меняется в лице, переводил всё в шутку, и это не стоило мне никаких усилий. Почему я отказался от попыток что-то узнать? Сложно сказать. Это случилось спонтанно, бессознательно, как будто что-то щёлкнуло во мне, и я полностью доверился Изи.
Изи была отличным собеседником и могла поддержать практически любой разговор. Правда, иногда она притворялась легкомысленной и глупой, но это у неё получалось плохо. Не то чтобы она была чересчур серьёзно настроена или чем-то обеспокоена – нет, просто всё в ней говорило о незаурядном уме.
Я прочёл ей несколько стихов, написанных мной на этой неделе, и её весёлый взгляд стал задумчивым и печальным – точно так же она смотрела на меня, когда мы только увидели друг друга.
Потом мы слушали музыку и смотрели кино – и то, и другое было у Изи на флэшке – в гостиной, где стоял домашний кинотеатр. Оказалось, что моя любимая группа – Pink Floyd, во что я поверил не сразу, потому что первые несколько песен мне не очень понравились, но Изи сказала, что специально включила альбом, от которого я раньше был не в восторге, чтобы проверить, изменился мой вкус или нет, и поставила другой, более мелодичный, и он пришёлся мне по душе.
– Жаль, что у нас негде послушать музыку, – сказал я ей. – Даже немного удивительно, что они не подумали об этом. Хотя… Я и сам об этом не думал.
– Хочешь, я привезу тебе плеер или магнитофон?
– А это не запрещено?
– Слушать музыку? Наверное, нет. Здесь же, – она обвела комнату руками, – не запрещено. Я уточню.
– Хорошо.
Сделав музыку погромче, мы ушли на кухню готовить обед. Изи хотела потушить мясо с овощами, но нужно было ждать, пока оно разморозится, и я предложил сварить пельмени, а мясо оставить на вечер. Так мы и сделали. В ожидании пельменей я рассказал жене о здешних научных достижениях.
– Кстати, кинотеатр тоже работает на аккумуляторах, – кивнул я в сторону гостиной. – Здесь вообще нет проводов.
– Ничего себе, – удивилась она и принялась осматривать заднюю часть холодильника, видимо, в поисках розетки. – Я и не заметила. Смотри-ка, и правда… Но ведь аккумуляторы нужно заряжать?
– Насколько я понял, нет. Хотя не знаю, я особо не вникал в детали.
– Да, чудеса… – восхищённо произнесла Изи, поворачиваясь ко мне, и задумчиво добавила: – Но как же ты будешь слушать музыку, если я привезу тебе плеер – его же надо заряжать, а розеток здесь нет…
– Хм, об этом я и не подумал.
– Если только… тебе разрешат приходить сюда и заряжать через USB на кинотеатре… Или будешь отдавать, чтоб тебе зарядили. В любом случае придётся разговаривать с твоей… Пока-Ещё-Златовлаской. Надеюсь, ножницы и бритва помогут ей принять правильное решение.
– Какие мы грозные… – улыбнулся я.
Пообедав, мы вернулись в гостиную. Изи выключила музыку и уже хотела включить какой-то фильм, но я её остановил.
– Давай сперва поговорим, а потом посмотрим. Я ведь ничего о тебе не знаю. Например, кто твой любимый поэт?
Она подошла (я полулежал на длинном мягком диване, откинув голову на спинку) и села ко мне на колени. Я обнял её за талию.
– Мой любимый поэт – это ты, – ласково шепнула она, обвивая руками мою шею.
– Ну это понятно. А кроме меня?
– Понятно? Да, сударь, скромность явно не входит в число ваших достоинств.
– Скромность – это достоинство рабов.
– Ну, мы все немножко рабы. Рабы собственных тел.
– Пожалуй. Но не все – рабы чужих мнений. А скромность – это преклонение перед чужими мнениями. С другой стороны, нет большой разницы между скромным ничтожеством и нескромным ничтожеством. Червяк неподвижный или червяк извивающийся – какая разница?
– А есть разница между скромным гением и нескромным?
– Скромных гениев не бывает. Скромность может быть мерой предосторожности, однако это не природная скромность. Но вообще-то мы говорили о поэтах, госпожа философ.
– Сам такой, – показала она мне язык и задумалась. – Любимый поэт… Даже не знаю. Пушкин мне не нравится, Есенин – уж простите – тоже не особо, Маяковского поэтом можно назвать с трудом. Цветаева мне нравится, Волошин, кстати, это ты мне дал его почитать, нравится кое-что у Блока, кое-что у Бродского, Высоцкий… кто у нас ещё есть… немножко Шекспир, Гёте, Рембо. Любимого, пожалуй, и нет.
– А почему Маяковский не поэт?
– Ну, мне кажется, что поэт должен держаться в стороне от всяких идеологий, тем более от выкрикивания лозунгов. Поэт – это не рупор революции или государства, не глас народа, скорее он – глас вопиющего в пустыне. Вот моё дилетантское мнение. Ну а вообще… Не так уж много стихов я прочитала. Больше прозу люблю.
– И рэп, да?
– Не выдумывай. Это ты любил его слушать.
– Я?! Не может быть! – схватился я за голову. – Не мог я его слушать!
– Слушал-слушал, – безжалостно улыбаясь, сказала Изи. – И тебе даже нравилось.
– Да, теперь понятно, почему накрылся мой мозг… Так вот что от меня скрывали… Тебе смешно, а мне теперь терзайся. Какой кошмар… Кошмарней правды нет! Вот ведь, аж стихами с горя заговорил… Ладно, как-нибудь переживём. А что насчёт прозы? Что тебе нравится?
– Много чего, так сразу всё и не вспомнишь. Булгаков, Чехов, Тургенев, Мопассан, Драйзер, Хэмингуэй…
– Достоевский…
– Нет, Достоевский мне категорически не нравится. У него нет ни одного нормального героя: все они либо гнилые, либо больные на голову и вызывают отвращение или жалость. Обычно ведь как бывает: каков автор, таковы и персонажи. Если и есть у Достоевского нормальные герои, то они играют вторые роли, как, например, Разумихин из "Преступления и наказания". А названия? Ты только вдумайся: "Униженные и оскорблённые", "Идиот", "Бесы", "Бедные люди"… Я всегда удивлялась, почему Достоевский так популярен. Как-то не хочется думать, что читатели видят в его книгах себя, ведь если это так, значит, мы живём в отвратительном мире… Между прочим, ты был со мной согласен.
– Правда? Что ж, дай подумать… Пожалуй, я и сейчас склонен согласиться. Тем не менее у него много интересных мыслей.
– Неужели? – насмешливо сказала Изи. – Ну, может, и так, только он их отвергает как ложные мысли, а во главу угла ставит христианство весьма специфического толка. Ты разве не понял, что он хотел сказать? Бог больше всего любит подонков, преступников, страдальцев, кого угодно, только не здоровых во всех отношениях людей. Нет, говори что хочешь, а он был душевнобольным, помешанным, хотя это и не мешало ему писать книги.
– Ты – атеистка?
– Помнишь у Ницше: "Я бы поверил только в такого бога, который умел бы танцевать"? Но умение – это одно, а желание – совсем другое. Поэтому я сказала бы иначе: только в такого бога, который любил бы танцевать. А все эти до смешного серьёзные боги любят только запрещать, причём запрещать всё то, что свойственно человеку от рождения. Ну не бред ли… Нет, такие боги мне не по душе, да и вообще жизнь прекрасна и без всяких богов.
– Бо́льшая часть человечества думает иначе.
– Плевать мне, что думает человечество, особенно та его часть, которая называет себя рабами божьими. Рабы божьи… Разве после этого их можно уважать? – нахмурилась Изи.
– Ты же сама сказала, что все мы немножко рабы.
– Я говорила о другом. О том, что наше сознание подчинено нашему телу. Не сознание управляет телом, а наоборот. Например, голод может перевернуть сознание. Или физическая боль. Или болезнь. Да, сознание тоже часть тела, но часть подчинённая. А наше "Я" – это именно сознание, а не всё тело. Когда мы так или иначе теряем сознание, мы теряем и наше "Я", но тело не теряется, оно продолжает функционировать.
– А ваше "Я", сударыня, не желает ли потеряться в кущах блаженства?
– С вами, сударь, моё "Я" готово потеряться где угодно.
После возвращения из кущей блаженства мы включили кино. Название я прослушал, так как в этот момент смотрел на Изи и терял своё "Я" в блаженстве иного рода, нежели то, из которого мы только что вернулись. Я бы смотрел на неё вместо фильма, но она почувствовала мой взгляд, улыбнулась и сказала:
– Всё, на что слишком долго смотришь, в конце концов надоедает, будь это даже великолепнейший вид. А я не хочу надоедать тебе раньше времени, у нас впереди целая жизнь.
– Сомневаюсь, что ты мне надоешь.
– Кто знает… А теперь давай смотреть фильм. Я так долго искала что-нибудь, что могло бы тебе понравиться, а ты и смотреть не хочешь.
– Смотрим.
После фильма, который оставил не очень хорошее впечатление у нас обоих, Изи захотела прогуляться по Солитариусу, тем более «погода такая хорошая, зачем сидеть в четырёх стенах, я по лесу лет сто не гуляла, заодно покажешь свою комнату». Она переоделась в светло-зеленое шёлковое платье, собрала волосы в роскошный высокий хвост, и мы вышли.
– Кстати, забыл спросить: ты прилетела сюда на аэромобиле?
– Сначала на вертолёте. Здесь неподалёку есть маленький аэродром, а оттуда – да, на аэромобиле.
– Ну и как?
– Немного непривычно, но гораздо комфортнее, чем на вертолёте. Правда, я представляла летающие машины совсем иначе, ну, знаешь, как в фильмах про будущее – такие маленькие изящные машинки. Когда увидела, что это микроавтобус, не поверила, что он может летать.
– Значит, Солитариус находится довольно далеко от цивилизации?
– Ну, летели мы достаточно долго, – туманно ответила Изи.
– Видела здешний забор?
– Видела. Смотрится, конечно, красиво, только вот деревья жалко. Страшно представить, сколько леса на это ушло…
– Вот и я так думаю. А ведь тут всё построено из дерева. Около аэродрома есть вырубки? Ну или не около, а вообще.
– Кажется, нет. Я не присматривалась. Да и необязательно они вырубали лес именно с той стороны, откуда мы прилетели.
Изи была в восторге от Солитариуса, она даже сказала, что сама бы с удовольствием здесь пожила. Ей понравилось всё: и окружающая местность, и столовая с теплицами и фруктовым садом, и зона отдыха, и наш коттедж, включая мою комнату. В этом не было ничего удивительного: сомневаюсь, что нашёлся бы человек, которому бы всё это не понравилось. Да, жить здесь – одно удовольствие, особенно если всё помнишь и знаешь, что в любой момент можешь уехать отсюда…
Я познакомил – если можно так сказать – жену с ДиКаприо, который в одиночестве сидел на веранде возле столовой, с Моцартом и Клио – эта парочка встретилась нам неподалёку от зоны отдыха, и Сократом, с которым мы столкнулись в дверях коттеджа. Встречи с Шапокляком, к моему облегчению, удалось избежать: мало ли что он мог выкинуть, а мне не хотелось, чтобы настроение было испорчено. Я даже заранее предупредил Изи, что «у нас есть один пациент, который немного не в себе, не стоит обращать на него внимания, если вдруг мы его встретим». Но Шапокляк нам так и не встретился.
Показав Изи свою комнату, я повёл её к беседкам у озера, где совсем недавно – хотя у меня возникло чувство, что это было очень давно – погружался в самозабвение, которое тогда казалось мне блаженством, но теперь я знал, что то блаженство было жалким подобием настоящего блаженства, потому что в нём не было любви… Мы пробыли у озера около двух часов, а затем вернулись в домик для гостей и больше не выходили.
Спать легли когда уже рассвело, хотя просыпаться нужно было в девять: в десять за Изи должен был прилететь аэромобиль. Я просил её остаться ещё хотя бы на день, поговорить со Златовлаской, если необходимо её разрешение, но Изи сказала, что не может остаться, иначе потеряет работу.
– Милый, через две недели я снова приеду, обещаю, – шепнула она мне, обнимая меня на прощание. – Береги себя. Много не думай, лучше пиши стихи. Почему бы тебе не написать поэму?
– Хорошо, – бездумно ответил я, глядя на неё и стараясь запомнить каждую чёрточку её лица: добрые, жизнерадостные глаза, сейчас немного грустные, тонкие изогнутые брови, светлые бархатные ресницы, влекущие полные губы. – Я попробую.
– Мне пора, – она попыталась улыбнуться и вздохнула. – Не грусти, милый.
– Не буду.
Изи поцеловала меня и быстрым шагом направилась к аэромобилю, стоявшему на дороге метрах в десяти от нас. За рулём сидел Терминатор. Когда Изи забралась на заднее сиденье и захлопнула дверь, он нажал какую-то кнопку, и руль втянулся в панель. Я подошёл поближе. Из панели, где был руль, выдвинулся небольшой экран. Терминатор приложил к нему большой палец правой руки и громко сказал: «Автопилот. Пункт номер один». Я и глазом не успел моргнуть, как колёса исчезли, а на их месте появились стойки, немного похожие на вертолётные. Тут же заработал двигатель, и, к моему удивлению, заработал почти бесшумно. Изи замахала мне рукой через стекло. Я замахал в ответ, и в этот момент аэромобиль начал взлетать, стремительно набирая высоту. Десять секунд – и я уже не видел Изи. Ещё десять – и аэромобиль скрылся из виду.
Несколько мгновений я стоял на месте, уставившись невидящим взглядом в пустое небо. "Надо было попросить, чтобы в следующий раз она захватила с собой свою фотографию", – отрешённо подумалось мне. Возвращаться в коттедж не хотелось, и я решил остаться – до тех пор, пока не попросят уйти – в домике для гостей, который за эти неполных два дня стал для меня родным.
Бесцельно расхаживая по дому, я обнаружил, что Изи забыла свою флэшку, и без особого интереса пролистал её содержимое, но кроме нескольких альбомов Pink Floyd и двух фильмов ("Апгрейд", который мы и смотрели, и "Ванильное небо" – это название было мне хорошо знакомо, но сам фильм я не помнил) на флэшке ничего не было. Я включил музыку и распластался на диване. Через несколько минут на смену грусти пришла тупая тоска, а следом за ней – усталость и сильная головная боль, но меня уже засасывал водоворот сновидений, сопротивляться которому не было ни сил, ни желания…
Проснулся я часа через четыре под нежное звучание саксофона, разбавленное приглушёнными металлическими стонами бас-гитары. Усталость исчезла, голова больше не болела, но тоска никуда не делась. Я и сам не понимал, почему мне так тоскливо – как будто попрощался с Изи навсегда, а не на две или три недели. Говорят, чужая душа – потёмки, как будто своя душа – ясный день. Человек может думать, что знает себя, до тех пор, пока не столкнётся с чем-то таким, что перевернет его знание с ног на голову или вытащит на свет то, о чём он даже не подозревал. Да, человек может узнавать себя всю жизнь и так до конца и не узнать. «Познай самого себя» – сказал Сократ и совершил самоубийство: может быть, потому, что устал от самопознания и вообще от жизни, а может, что гораздо вероятнее, потому, что познал себя и предпочёл смерть. Как бы там ни было, Сократ, всю жизнь проспоривший о том, как нужно жить, хотел умереть, иначе бы сбежал из Афин, как ему и предлагали его ученики.
В мои никчёмные размышления проник какой-то звук. До меня дошло, что это хлопнула входная дверь, только когда в дверном проёме возникла девушка, в которой я с трудом узнал Златовласку. Слишком уж необычно она сегодня оделась: очень короткие джинсовые шорты, белая футболка, белая кепка и полукруглые солнцезащитные очки.
– Добрый день, Есенин! – с лёгкой улыбкой сказала она. – Почему вы всё ещё здесь?
– А что, нельзя? Вы меня выгоняете?
– Ага, – весело ответила Златовласка. – Но не потому, что нельзя. Нам нужно подготовить дом к завтрашнему дню. Впрочем, можете остаться и помочь нам с уборкой, если желаете.
– Нет, благодарю, – мне было настолько всё равно, что я даже не поинтересовался, кто и к кому прилетает.
– Как прошла встреча? Надеюсь, всё хорошо?
– Да, спасибо, всё отлично. Жена забыла флэшку, – кивнул я на кинотеатр. – Могу я взять её с собой?
– Да, конечно.
Я сунул флэшку в карман и молча направился к выходу.
– Постойте, Есенин, – окликнула меня Златовласка слегка обеспокоенным голосом, когда я уже открывал входную дверь. – У вас точно всё в порядке?
– В полном, – не оборачиваясь ответил я и с раздражением добавил: – Не считая того, что я ни хрена не помню и вынужден торчать здесь вместо того, чтобы быть с женой.
Не дожидаясь ответа, я захлопнул дверь и побрёл в коттедж. Раздражение, вызванное заботой Златовласки, быстро испарилось, уступив место опустошённости, которая не предвещала ничего хорошего. Точнее, она вообще ничего не предвещала… У меня было только одно желание: уснуть и проснуться через две недели. Какой-то отдалённой частью сознания я понимал, что моё поганое состояние не может продлиться долго, однако это понимание не способно было поднять мне настроение.
Я собирался закрыться в комнате и никого не пускать, но не вышло: в гостиной, в своём излюбленном кресле, восседал Шапокляк. Он, как и Златовласка, выглядел сегодня необычно: на нём были тёмно-зелёные бриджи, цветастая рубашка с короткими рукавами и длиннополая светло-коричневая шляпа.
– Йо-хо-хо! – хохотнул он при моём появлении и поднёс два сложенных пальца к шляпе как бы отдавая мне честь. – Здравия желаю, товарищ старший лапшеед! Разрешите обратиться! Впрочем, к чёрту субординацию!
Я почувствовал, как во мне поднимается что-то нехорошее, и остановился в трёх шагах от Шапокляка. А тот продолжал:
– Как прошла встреча? Как жена? Нет, не отвечайте! Вижу! Сам вижу! Ваше разинутое лицо говорит лучше любых слов! А я не могу молчать! Нет, моё молчание было бы предательством и осквернением нашей с вами дружбы! Знаете, как больно смотреть на друга, который не замечает своей рогатости?! Нет, вы не знаете…
– Что ты сказал?
– Я говорю: знаете, что наш главнокомандующий любит не только лошадок, но и молоденьких тёлочек? Ага, вижу, для вас это новость! Да, он настолько их любит, что готов плевать на чувства своих подопечных, то бишь нас, лишь бы лакомиться юными телами. Аппетит у него хоть куда! Так и быть, скажу прямо: для тёлочек путь в Солитариус лежит через постель Гиппократа…
– Что ты несёшь, урод… – с трудом сдерживаясь, чтобы не кинуться на него, сказал я и сжал руки в кулаки.
– Ну вот, я ещё и урод… Вот и говори после этого людям правду. Ну хорошо, хорошо, не надо так злиться! Я пошутил, Пушкин, просто пошутил! Правда гораздо неприятнее, гораздо… Боюсь, как бы вы меня не покалечили, оно и понятно: я бы и сам покалечил любого, кто сказал бы, что моя жена на самом деле не моя жена, а общая… Да, Лермонтов, ваша, кхе-кхе, жена была не только вашей женой, она так же, как под вами, стонала и под другими пациентами…
– Ах ты сука!
Больше сдерживаться я не мог и бросился на него. Мощнейшим ударом в челюсть свалил его на пол вместе с креслом. Шапокляк попытался встать, но я пнул его ногой в лицо, так что он упал на спину, и, не давая опомниться ни ему, ни себе, начал кулаками стирать ехидство с его лица.
– Зря ты так…
Это было всё, что он успел сказать, прежде чем я выбил из него дух. Но даже когда он перестал подавать признаки жизни, я продолжал наносить удары, превращая его лицо в кровавое месиво. Да, я почти не соображал что делаю, но должен признаться, что мне хотелось уничтожить его, прихлопнуть как вконец обнаглевшую муху. Звериным во мне была ярость, а это желание было вполне человеческим, слишком человеческим, словами Ницше. И когда я это осознал, ярость как рукой сняло, и силы мои иссякли. Несколько секунд я смотрел на свои окровавленные руки, а потом почувствовал, как что-то острое впилось в мою шею, и отключился.
