Read the book: «Дон Кихот»
© ООО «Издательство АСТ», 2024
* * *
Воображение его наполнилось всем тем, что он читал в своих книгах.
Том 1, глава 1
Словом, наш идальго до того погрузился весь в чтение, что проводил над книгами дни и ночи напролет, и, таким образом, от малого сна и беспрерывного чтения мозг его так высох, что он лишился рассудка. Воображение его наполнилось всем тем, что он читал в своих книгах: чародействами, ссорами, сражениями, вызовами на поединок, ранами, ухаживаниями, любовными приключениями, ревностью и невозможными нелепостями. В его голове так крепко засела уверенность, что вся эта масса фантастических выдумок, которые он читал, – не что иное, как истина, что для него не существовало другой, более достоверной, истории в мире. Он говорил, что Сид Руи Диас, несомненно, храбрый рыцарь, но что его нельзя даже сравнить с рыцарем Пылающего Меча, который одним взмахом положил на месте двух дерзких и чудовищных великанов; Бернардо дель Карпио нравился ему несколько больше, потому что он в Ронсевале убил очарованного Роланда, прибегнув к уловке Геркулеса, когда тот задушил в своих объятиях Антея, сына Земли. Он отзывался очень хорошо о великане Моргайте, так как, происходя из поколения гигантов, которые все заносчивы и невежливы, он один был приветлив и благовоспитан. Но больше всех нравился ему Рейнальдос де Монтальбан, особенно когда он выезжал из своего замка и грабил все, что ему попадалось под руку, и когда он похитил за морем истукана Магомета, всего литого из золота, – как о том повествует его история. А если б он мог дать хорошую встрепку изменнику Галалону! За это он отдал бы и ключницу, которую держал, и даже свою племянницу в придачу.
Наконец, когда рассудок его окончательно помрачился, ему пришла в голову самая изумительная мысль, никогда еще не осенявшая ни одного безумца в мире, а именно: он решил, что ему не только следует, а даже необходимо – как для собственной его славы, так и для благополучия государства – сделаться странствующим рыцарем и верхом на коне в своих доспехах скитаться по свету в поисках приключений, занимаясь тем, чем занимались, как он это читал, странствующие рыцари, возмещая за всякого рода обиды, идя навстречу всевозможным опасностям и случайностям, чтобы, преодолев их, покрыть свое имя неувядаемой славой. В воображении своем бедняга уже видел себя увенчанным, благодаря своей доблести, по меньшей мере короной Трапезундской империи. В чаду таких приятных грез, увлеченный необычайным удовольствием, которое они ему доставляли, он решил поскорее осуществить то, к чему он так стремился.
Прежде всего он приступил к чистке доспехов, которые принадлежали еще его прапрадедам и, изъеденные ржавчиной и плесенью, целые века оставались позабытыми и заброшенными где-то в углу. Он вычистил и выпрямил их как мог лучше, но заметил следующий большой недостаток: шлем был неполный, недоставало забрала и нижней части шлема, – это был простой шишак. Однако изобретательный ум его сумел помочь беде, и он из картона смастерил нечто вроде забрала, которое и прикрепил к шишаку так, что тот принял вид настоящего рыцарского шлема. Правда, с целью испытать прочность забрала и может ли он противостоять удару меча, он вынул свой меч, два раза ударил им по шлему и первым же ударом мгновенно уничтожил то, что он мастерил целую неделю. Не очень-то ему понравилась легкость, с которой он разнес вдребезги свое изделие, и, чтобы предохранить себя от той же опасности в будущем, он принялся делать новое забрало, прикрепив внутри его несколько железных полосок, и остался доволен его прочностью. Не желая его вновь подвергать испытанию, он решил, что оно вполне пригодно, и считал его прекраснейшим забралом.
Продолжая путь свой, наш свежеиспеченный искатель приключений стал рассуждать сам с собою…
Том 1, глава 2
Окончив эти приготовления, наш идальго решил тотчас же привести в исполнение задуманное им, так как его угнетала мысль, что промедление даст себя чувствовать миру, приняв в расчет все те обиды, которые он думал уничтожить, несправедливости – исправить, злоупотребления – искоренить, ошибки – загладить и долги – уплатить. Не сообщив никому о своем намерении и так, чтобы никто его не видел, однажды утром, еще до рассвета (так как это был один из самых жарких июльских дней), он надел все свои доспехи, сел верхом на Росинанта, опустил плохо прилаженное забрало, продел на руку щит, взял свое копье и выехал из задней калитки двора в поле, донельзя довольный и обрадованный тем, что ему так легко удалось положить начало доброму своему желанию. Но едва он очутился в поле, как у него мелькнула страшная мысль, и такая страшная, что она чуть было не заставила его отказаться от начатого дела, а именно: он вспомнил, что еще не был посвящен в рыцари и что по рыцарским законам он не может и не должен сражаться ни с кем из рыцарей. Допустив же, что он был бы посвящен в рыцари, ему, как новичку, следовало бы иметь лишь «белое» оружие, без девиза на щите, пока он не заслужит его собственными подвигами. Эти мысли заставили его поколебаться в своем намерении, но так как его безумие было сильнее всяких других доводов, он решил просить первого, кто встретится ему, посвятить его в рыцари, в подражание многим другим, которые поступили таким же образом, как он это прочел в книгах, столь сильно завладевших им. Что же касается «белого» оружия, он решил, когда окажется время, так основательно вычистить свои доспехи, чтобы они стали белее горностая. Все это успокоило его, и он поехал дальше, предоставив лошади своей идти, куда она пожелает, думая, что в этом и состоит вся тайна приключений.
Продолжая путь свой, наш свежеиспеченный искатель приключений стал рассуждать сам с собою, говоря: «Нет сомнения, что в будущие века, когда правдивая история славных моих подвигов явится в свет, мудрец, который ее напишет, повествуя о первом моем выезде на рассвете дня начнет свое описание следующими словами: “Едва румяный Аполлон разбросал по лицу великой и обширной земли золотые нити прекрасных своих волос, едва маленькие пестрые птички с зубчатыми язычками приветствовали сладкой и нежной мелодией появление розовой Авроры, которая, покинув мягкое ложе ревнивого супруга, выглянула из всех дверей и балконов ламанчского горизонта и появилась перед очами смертных, знаменитый рыцарь Дон Кихот Ламанчский, оставив праздные свои пуховики, сел верхом на славного коня Росинанта и поехал по старинной, всем хорошо известной Монтиельской долине”» (и в самом деле он ехал по этой долине). И он продолжал, говоря: «Счастливое время и счастливый тот век, когда появятся в свет славные подвиги мои, заслуживающие, чтобы их, на память потомству, увековечили в бронзе, в мраморе и в живописи! О ты, мудрый чародей, кто бы ты ни был, которому суждено будет стать летописцем необычайной этой истории, прошу тебя, не забудь моего доброго Росинанта, вечного моего товарища во всех моих дорогах и путях». Тотчас за тем он добавил, как будто он в самом деле был влюблен: «О принцесса Дульсинея, владычица этого плененного вами сердца! Как сильно вы меня обидели, отослав со строгим приказанием не являться перед вашими светлыми очами. Сеньора, удостойте вспомнить о беззаветно преданном вам сердце, которое из любви к вам терпит столько мук».
… Он остановился, опираясь на копье, и, устремив глаза на оружие, долгое время не отрывал их от него.
Том 1, глава 3
Хозяин спросил, имеет ли он при себе деньги. Дон Кихот ответил, что не имеет ни гроша, так как он нигде во всех историях о странствующих рыцарях не читал, чтобы кто-нибудь из них держал при себе деньги. Хозяин возразил ему, что он ошибается. Допустив даже, что в рыцарских историях ничего не упомянуто о деньгах по той простой причине, что авторам этих историй казалось излишним писать о такой самой по себе ясной и необходимой вещи, как деньги и чистое белье, – из этого не следует делать вывод, будто рыцари не были снабжены и тем, и другим. Итак, пусть он считает достоверным и бесспорным, что все странствующие рыцари (о которых говорит и свидетельствует такое множество книг) носили при себе туго набитые кошельки для непредвиденных случайностей, а также чистые рубашки и коробочки с мазью, чтобы лечить полученные ими раны. Не всегда же в тех долинах и пустынях, где они сражались и где им наносили раны, находился у них под рукой кто-нибудь, кто мог бы их лечить; разве только у них был друг, какой-нибудь мудрый волшебник, который тотчас же оказывал им помощь, послав на облаке молодую девушку или карлика со склянкой, наполненной такой целебной водой, что стоило лишь проглотить несколько капель, и мгновенно заживали все язвы и раны, как будто никогда ничего и не было. Но не имея такого покровителя, прежние странствующие рыцари считали необходимостью, чтобы их оруженосцы были снабжены деньгами и другими полезными вещами, как, например, корпия и мазь для лечения ран. А когда случалось, что рыцари не имели оруженосцев (это бывало очень редко), они сами возили все нужное в небольших, почти незаметных сумочках, прикрепленных сзади к седлу и имевших вид чего-то другого, более ценного, так как, за исключением подобных случаев, возить с собой сумки не очень-то было принято у странствующих рыцарей. Итак, он советует ему (хотя мог бы приказать, как своему крестнику, которым он так скоро сделается) с этого дня впредь никогда больше не пускаться в путь, не имея при себе денег и всех вышеупомянутых запасов, и сам он увидит, как они пригодятся ему тогда, когда он менее всего будет думать об этом.
Дон Кихот обещал в точности исполнить данный ему совет, после чего сейчас же получил приказание держать стражу над оружием в большом дворе, примыкавшем к постоялому двору. Он собрал все свои доспехи, положил их на водопойное корыто, стоявшее близ колодца, и, продев на руку щит, взяв копье, с изящной осанкой принялся ходить взад и вперед перед колодой. Когда он начал свою прогулку, стало темнеть.
Хозяин рассказал всем бывшим на постоялом дворе о безумии постояльца, о его страже над оружием и посвящении в рыцари, которого он ожидал. Все были изумлены умопомешательством столь необычайного рода, отправились наблюдать за ним издали и увидели, что он со спокойной осанкой то пройдется взад и вперед, то остановится, опираясь на копье, и, устремив глаза на оружие, долгое время не отрывает их от него. Ночь окончательно спустилась на землю, но луна светила так ярко, что могла бы соперничать с той планетой, от которой она заимствует свой свет. Таким образом, все, что делал новый рыцарь, было хорошо видно всем.
Одному из погонщиков, ночевавших на постоялом дворе, понадобилось напоить своих мулов, и для этого приходилось снять с водопойной колоды лежавшее на ней оружие Дон Кихота, а он, увидав, что погонщик подходит, громким голосом сказал ему:
– О ты, кто бы ты ни был, дерзкий рыцарь, имеющий намерение прикоснуться к оружию храбрейшего странствующего рыцаря, который когда-либо опоясывался мечом, подумай о том, что делаешь, и не касайся оружия, если не хочешь заплатить жизнью за свою дерзость!
… Погонщик был так возбужден, что не захотел бросить игру, пока не истощится весь запас его гнева.
Том 1, глава 4
– Остановитесь все, если вы все не признаете, что на целом свете нет более прекрасной девушки, как императрица Ламанчи, несравненная Дульсинея Тобосская!
Купцы остановились, услыхав эти слова и увидав странную фигуру того, кто их произносил. И по фигуре, и по сказанному ею они тотчас же смекнули, что имеют дело с сумасшедшим. Но им хотелось точнее узнать, в чем же состоит признание, которое от них требуют, и поэтому один из купцов, большой шутник и человек остроумный, сказал Дон Кихоту:
– Господин рыцарь, мы не знаем той почтенной сеньоры, о которой вы изволили говорить; покажите нам ее, и, если она действительно так прекрасна, как вы утверждаете, мы по доброй воле и без всякого принуждения признаем истину, которую вы требуете от нас.
– Если бы я показал ее вам, – возразил Дон Кихот, – в чем была бы заслуга, что вы признали бы столь неопровержимую истину? Суть дела в том, чтобы, не видя ее, вы поверили, признали, подтвердили, клялись и стояли за это. А если нет, сражайтесь со мной, чудовищные и надменные люди! Выйдете ли вы на бой поодиночке, как этого требует рыцарский устав, или же все вместе, по обычаю и дурной привычке людей вашего сорта, – здесь я стою и жду вас, зная, что справедливость на моей стороне.
– Сеньор рыцарь, – ответил купец, – умоляю вашу милость от имени всех этих принцев, которые тут перед вами, чтобы не отягощать нашу совесть признанием того, чего мы никогда не видели и не слышали, тем более что признание это клонит к обиде и ущербу всех императриц и королев Альгаррии1 и Эстремадуры, не будете ли вы столь добры, милость ваша, показать нам какой-нибудь портрет той сеньоры, хотя бы величиной с пшеничное зерно, потому что и по нитке можно добраться до клубка, и мы убедимся и удовлетворимся этим, а ваша милость успокоится и останется довольной. И я даже думаю, что мы уже и теперь на вашей стороне, так что, если бы по портрету ее и оказалось, что она косит на один глаз, а из другого у нее истекают киноварь и сера, тем не менее, желая угодить вашей милости, мы скажем в ее пользу все то, что вы пожелаете.
– Не истекает у нее, – закричал, разгоревшись гневом, Дон Кихот, – не истекает у нее то, что ты сказал, гнусная сволочь! А только благоухание амбры и мускуса, и она не косая и не горбатая, а стройнее веретена Гадаррамы2 Но вы заплатите мне за великую хулу, произнесенную вами против несравненной красоты моей сеньоры!
Сказав это, Дон Кихот схватил копье и с таким гневом и бешенством бросился на говорившего с ним, что дерзкому купцу пришлось бы плохо, если бы по счастливому для него велению судьбы Росинант не споткнулся и не упал бы на полпути. Росинант упал, и господин его покатился по полю на порядочное расстояние, а когда он хотел подняться, он никак не мог, ему мешали копье, щит, шпоры и шлем вместе с тяжестью старинных лат. И в то время как он пытался встать и не мог, он говорил: «Не бегите, люди трусливые, люди презренные; погодите, так как не по своей вине, а по вине моей лошади я лежу здесь, растянувшись на земле».
Один из слуг, которые вели мулов, по-видимому, не очень-то доброжелательный по природе, услыхав высокомерные речи упавшего с коня бедняги, не мог удержаться, чтоб не прописать ему ответа на его спине. Он подбежал к нему, схватил его копье, переломал на куски и одним из этих кусков принялся так обрабатывать нашего Дон Кихота, что, несмотря на защищавшие его латы, он измолол его, точно зерно на мельнице. Господа кричали своему слуге, чтобы он перестал и оставил бы рыцаря, но погонщик был так возбужден, что не захотел бросить игру, пока не истощится весь запас его гнева. Подняв и остальные куски копья, он всех их переломал на ребрах несчастного упавшего, который, несмотря на этот ураган сыпавшихся на него ударов, не молчал, а угрожал небу и земле и разбойникам, за которых он принял проезжих.
Наконец погонщик устал, и купцы продолжали свой путь, имея что порассказать о бедном избитом рыцаре. А он, оставшись один, снова попытался встать, но если он не мог этого сделать, когда был цел и невредим, как мог бы он это сделать измятый и избитый? И все же он считал себя счастливым, так как ему казалось, что это злоключение весьма обычное для странствующих рыцарей, и он его приписал единственно падению своей лошади. Однако ему невозможно было подняться, до того болело и ныло все его тело.
– Клянусь солнцем, которое нам светит, я готов вас проколоть насквозь этим копьем.
Том 1, глава 4
Начинало рассветать, когда Дон Кихот выехал с постоялого двора, довольный, веселый и в таком восторге от мысли, что теперь он посвящен в рыцари, что радость его чуть не брызгала из подпруги его лошади. Но, вспомнив советы хозяина относительно столь необходимых для него запасов, особенно денег и рубашек, он решил вернуться домой – запастись всем этим, а также и приискать себе оруженосца, рассчитывая на одного крестьянина, своего соседа, человека бедного и обремененного семьей, но очень подходящего для исполнения обязанностей оруженосца при странствующем рыцаре. С этой мыслью он повернул на дорогу к себе в деревню Росинанта, который, как бы угадав, в чем дело, быстро пустился бежать, точно его ноги не касались земли.
Недалеко отъехал Дон Кихот, как вдруг ему почудилось, что справа, из чащи леса, бывшего вблизи, раздаются жалобные стоны, и он, едва заслышав их, воскликнул: «Благодарю небо за милость, которую оно мне оказывает, предоставляя мне так скоро случай исполнить обязанности моего звания и пожать плоды добрых моих намерений. Эти крики, без сомнения, исходят от несчастного или несчастной, нуждающихся в моей помощи и защите». И, дернув за поводья Росинанта, он повернул его к тому месту, откуда, как ему казалось, раздаются стоны. Не успел он въехать в лес, как на расстоянии нескольких шагов увидел кобылу, привязанную к дубу, а к другому дубу был привязан оголенный от пояса вверх мальчик лет пятнадцати, который кричал, – и не без причины, потому что дюжий крестьянин нещадно бил его ремнем с пряжкой. Каждый удар он сопровождал выговором и советом, говоря: «Держи язык на привязи и смотри в оба».
И мальчик отвечал: «Не сделаю этого в другой раз, сеньор мой, клянусь страстями Господними, не сделаю этого в другой раз, и обещаю отныне и впредь хорошенько смотреть за стадом!»
Увидав то, что происходит, Дон Кихот гневным голосом воскликнул:
– Недостойный рыцарь, не пристало вам нападать на того, кто не может защищаться! Садитесь сейчас на своего коня, берите копье (так как у крестьянина также оказалось копье, прислоненное к дубу, к которому привязана была кобыла), и я докажу вам, что одни лишь трусы могут так поступать, как вы.
При виде этой вооруженной с ног до головы фигуры, которая махала копьем над его головой, крестьянин счел себя погибшим и ответил ему по-хорошему:
– Сеньор рыцарь, мальчик, которого я наказываю, мой слуга и пасет стадо овец в этой местности. Но он так неисправен, что каждый день теряет по овце. А когда я его наказываю за его небрежность и плутовство, он говорит, что я это делаю из скупости, чтобы не заплатить жалованье, которое я ему должен. Но клянусь Богом и душой, он лжет!
– Лжет в моем присутствии, гнусный негодяй?! – крикнул Дон Кихот. – Клянусь солнцем, которое нам светит, я готов вас проколоть насквозь этим копьем. Заплатите ему тотчас без всякого возражения, а нет – клянусь Богом, который правит нами, я тут же покончу с вами и мгновенно уничтожу вас. Сейчас же отвяжите мальчика!
Крестьянин опустил голову и, не отвечая ни слова, отвязал своего слугу, у которого Дон Кихот спросил, сколько хозяин должен ему. Мальчик сказал, что он ему должен жалованье за девять месяцев по семи реалов3 в месяц.
Дон Кихот сосчитал, сколько это составит, и вышло шестьдесят три реала. Тогда он сказал крестьянину, чтобы тот немедленно раскошелился, если не хочет проститься с жизнью.
Трусливый крестьянин стал божиться местом, на котором он стоит, и данной им клятвой (хотя он никакой клятвы не давал), что он меньше должен, потому что следует вычесть и принять в расчет три пары башмаков, которые он дал своему слуге, и один реал за два кровопускания, когда он был болен.
– Где же ты, моя сеньора, что тебе не жаль меня?
Том 1, глава 5
Дон Кихот, убедившись, что он в самом деле не может шевельнуться, решил прибегнуть к обычному своему средству: припомнить то или иное событие из прочитанного им в своих книгах. Безумие привело ему теперь на память происшествие с Балдовиносом и маркизом Мантуанским, когда Карлото оставил Балдовиноса раненым на горе, – история, хорошо знакомая детям, небезызвестная юношам, которою потешаются старики и даже верят ей, и при всем том не более правдивая, чем чудеса Магомета. Эта-то история и показалась Дон Кихоту как нельзя более подходящей к тому положению, в котором он находился. Итак, он с признаками сильнейшего страдания стал кататься на земле и чуть слышно повторял то, что будто бы говорил раненый рыцарь в лесу:
– Где же ты, моя сеньора,
Что тебе не жаль меня?
Про беду мою не знаешь,
Или ложь – любовь твоя?
Таким образом он продолжал декламировать романс до строки:
О мой дядя благородный,
Повелитель кровный мой…
