Quotes from the book «Горменгаст», page 2

There are times when the emotions are so clamorous and the rational working of the mind so perfunctory that there is no telling where the actual leaves off and the images of fantasy begin.

Стирпайк, взяв рогатку, поднес ее ко рту и, вытянув тонкие, жестокие губы, поцеловал ее, как иссохшая старая дева целует нос спаниеля.

Ведь отлучение есть разновидность смерти, и ныне по лесу бродит другой человек - вовсе не тот, каким был семь лет назад первый слуга Графа.

В конце концов, ты любишь его вопреки всем присущим тебе, а не ему недостаткам

Дни изнуряют месяцы, месяцы изнуряют годы, и приливы мгновений грызут, как неугомонный прибой, черное побережие будущего.

Когда человек намеревается произнести речь, сколь бы ни была она незатейливой, внимание аудитории может его лишь порадовать. Увидеть же на каждом обращенном к тебе лице выражение напряженного интереса, однако интереса, который к тебе явно не относится — более чем неприятно.

Дом - это комната, испещренная отсветами камина, с картинами и книгами. И когда шепчет дождь и падают желуди, узор листвы ложится на спущенные шторы. Дом - это место, где ничто тебе не грозит. Место, из которого я ушел.

Одно дело — нож в каминной решетке, или на подушке, или под креслом, и совсем другое — нож, окруженный белой пустынею потолка: такому негде укрыться, он наг и вопиющ, как свинья в кафедральном соборе.

Ему уже не хотелось убить своего врага в темноте и безмолвии. Его раздирало желание встать нагим на освещенной луною сцене, с поднятыми руками, распяленными пальцами, и чтобы свежая, теплая кровь стекала с его запястий, омывая предплечья спиральными струйками, дымясь в холодном воздухе ночи,— и вдруг уронить руки, вцепиться пальцами, точно когтями, в грудь и разодрать ее, явив зрителям сердце, подобное черному овощу,— а после, на этой вершине самообнажения, в сладком триумфе греха, произвести некий жест высшего презрения, непристойный и редкостный и, наконец, на виду у всех башен Горменгаста, облапошить замок, не дав ему осуществить ревностно хранимое право,— и умереть под лучами луны самому, от собственной злой порочности.

‘You’re being cynical!’ cried the young man; ‘So you are!’

‘Oh no,’ said the old man with short legs, ‘I don’t believe in being anything. If only people would stop trying to be things! What can they be, after all, beyond what they already are – or would be if I believed that they were anything?’