Read the book: «Портрет Снегурочки в квартирном интерьере», page 3

– Вот это я понимаю! – закончив, удовлетворенно хлопнула она ладонью по столу. – Глянь, какая!

С набросков на Марьяну смотрело всё лучшее, что в ней было. То, что в зеркале всегда отражалось лишь мимолетно. То, что Марьяне никогда не удавалось ухватить, чтобы потом собой любоваться. Это всегда было как мерцание, – такое дивное и такое неуловимое. А теперь – вот оно, это мерцание: схвачено и запечатлено.

Марьяна вдруг наполнилась новой, неведомой ей раньше радостью. Ей показалось, что какая-то давняя, но неосознанная ее мечта сбылась, и мир в мановение ока преобразился.

– Ага! – довольная результатом, тетя Эрна отложила карандаш и размяла руки. – Нравится? Еще бы! И мне нравится. А знаешь, что? Это будет не акварель. И не пастель. Это будет гуашь. Но не на холсте и не на бумаге, а на дереве. На доске. Ну, не кухонной, конечно, – тетя Эрна рассмеялась, снова заметив на лице Марьяны испуг, смешанный с недоумением. – Портрет Снегурочки, самый настоящий, не сомневайся! Сказочно получится, вот увидишь, – тетя Эрна аж раскраснелась от вдохновения. – А ну-ка постой! Стой-стой-стой… Задержи-ка эту свою улыбку, – перевернув альбомный лист, она снова взялась за карандаш. – Знаешь, дружище, это же ни дать ни взять снегурочкина улыбка. Именно так снегурочки и улыбаются.

Карандаш заскользил по бумаге, и вслед за Марьяниным ртом, чуть тронутым этой новой, особенной улыбкой, на листе проявилась вся Марьяна: в кокошнике, в отороченном мехом кафтанчике и длинной юбке, по низу тоже отшитой мехом. Вскоре из-под юбки выглянул носочек изящного башмачка. Последними на листе появились варежки.

– Ну вот, дружище, – сказала тетя Эрна. – Я сначала думала, ты в муфточке будешь, но, сдается мне, в варежках-то потеплее, – тетя Эрна Марьяне подмигнула. – К тому же этот твой характерный жест, – она отвела руку в сторону, подняв кисть кверху и слегка выгнув пальцы. – Ты ведь так и ходишь, ладошку в сторону отведя. Мало кто так делает. Тебя издалека по походке узнать можно. Эта деталь в твоем портрете, по мне, так очень важна. Так что муфточка нам не подходит. – Карандаш подправил положение Снегурочкиной руки.

Мальчишки в школе за походку Марьяну поддразнивали. И лишь годы спустя она поняла, что на самом деле её походка дразнила мальчишек своей вызывающей женственностью.

– Вот как-то так. Темный фон сделаем, всё как полагается. По паре-тройке заснеженных елочек и рябинок в окружение добавим, вот здесь и здесь, – ловкий карандаш вслед за комментариями тети Эрны намечал композицию. – На задний план, разумеется, для перспективы, тоже. Ну и снегирей, может быть, парочку да синичек каких-нибудь. – В общем, мелочью антуражной как следует картинку поднашпигуем, и замечательно получится. Без мелочей-то нам нельзя. Правда же, дружище?

Марьяна кивнула. Как заворожённая смотрела она на свой новый образ, пытаясь осмыслить захватившие ее незнакомые ощущения. К ним еще надо было привыкнуть, и их не растерять.

– Ну а под ноги тебе этакий снежный островок пририсуем, – карандаш заскользил по низу листа, намечая лесную поляну. – Не в воздухе же нашей Снегурочке парить. Шубку-то с кокошником синими сделаем?

– Голубыми.

– Точно, голубыми. С белым узором, – карандаш ловко вырисовывал замысловатые закорючки. – Типа того, что покрывает окна студёной зимой. И знаешь, что еще? Это будет рассвет. Зимний лес на рассвете. На всем будет его розоватый отсвет. Рассвет ведь зимой особенный. Как и закат. Солнцу мало времени отведено, вот оно и старается, спешит насытить зиму красками. Утром – понежнее, вечером – понасыщеннее. Если небо ясное, краски так и брызжут во все стороны, только успевай ухватить и – на холст их, на бумагу… Да вон он, закат-то зимний! Смотри!

Тетя Эрна оторвалась от альбома и подвела Марьяну к круглому чердачному окну. Солнце как раз садилось и уже ушло за горизонт, разрумянив схваченные морозом облака.

Тот день так чётко врезался в её память, что и теперь, спустя много лет, она мысленно могла воссоздать его в деталях. Тетя Эрна даже и не подозревала, насколько ценный подарок сделала тогда племяннице.

Столько лет прошло, а Снегурочка Марьяну всё так же вдохновляла. Вот и сейчас Марьяна с благодарностью смотрела на картину, а подсвеченная заоконными фейерверками Снегурочка отвечала своей визави той самой едва заметной полуулыбкой, которую Марьяна в себе любила и которую лелеяла с тех пор, как тетя Эрна ее для Марьяны открыла.

Это выражение лица Марьяна всю жизнь в себе словно бы культивировала. После того как она его со стороны увидела, это было нетрудно.

– На кой он мне, педикюр этот, – Марьяна высвободилась из пледа, встала с дивана и подошла к окну. Сдвинула штору, прилипла носом к стеклу. За окном уже почти стемнело. Фонари еще не зажглись, но от снега было светло. Нынешняя зима радовала светом. А бывало, и солнцем. Но Марьяне больше нравилось, когда пасмурно и снег.

Зиму Марьяна всегда любила. Ни весна, ни лето, ни осень не воодушевляли её так, как морозная и снежная зима. Может быть, потому что родилась она в январе, под самое Крещение. Видно, недаром образ Снегурочки всегда был ей по нраву. Еще в самом раннем детстве, в детском саду, роль Снегурочки на новогоднем утреннике доставалась именно ей.

Вот и Руслан, обнаружив однажды Марьянины детсадовские фотографии, сразу прозвал её Снегурочкой.

– Ну какая же из меня теперь уже Снегурочка?! – возмущалась Марьяна. – Не по возрасту звание.

– А кто же ты тогда? – подкалывал ее Руслан. – Снежная баба?

– Снежная королева, – не принимала шутку Марьяна. И повторяла упрямо. – Королева!

Порой она и правда чувствовала себя с Русланом королевой. Случалось, он так и обращался к ней – «моя королева», и в этом не было ни капли иронии. Однако, по непонятной причине, стоило Марьяне расслабиться, открыться и поверить в то, что он действительно вознёс её на трон и преклонил перед ней колено, как корона с неё слетала. Вернее, Руслан её сшибал. Нет, он не давал ей подзатыльников, не бил по лицу. Но у него отлично получалось и без рукоприкладства.

Сначала было больно. Со временем боль притупилась. А однажды стало просто противно: в сердце что-то перемкнуло и сгорело.

Раньше это были долгие, наполненные мельчайшими подробностями истории. Марьяна рассказывала их сама себе, ведя нескончаемый внутренний диалог с неким своим внутренним исповедником. И Тате рассказывала. В этих историях были слезы и смех, печаль и злость, восторг и радость, горькие обиды и яркое счастье. Марьяна задавала себе и Татке множество вопросов. Неважно, были на них ответы или нет, – вопросы были, а значит, история эта развивалась, у неё было продолжение. У неё были и прошлое, и настоящее, и будущее.

Теперь же не было истории. Вместо истории была пустота. В прошлое Марьяне заглядывать не хотелось, её настоящее, защищаясь, старательно обходило эту историю стороной, а в Марьянино будущее она явно не вписывалась.