Read the book: «Будничные жизни Вильгельма Почитателя», page 26

С этими словами Годрик встал и вышел из комнаты, оставив Вильгельма в полнейшем недоумении. Старец сидел в углу, повернувшись к Вильгельму спиной, и что-то вертел в руках. Почитатель долго наблюдал за ним, пытаясь вспомнить, видел ли когда-то его лицо, но никакие мысли не приходили в голову.

Когда лекарь подошел к нему, чтобы сделать очередной укол, Вильгельм, с трудом приподняв руку, схватил старца за рукав рясы и притянул к себе. От него пахло чем-то знакомым. Заплетавшимся языком Вильгельм произнес:

– Когда ты вылечишь меня, я хочу, чтобы ты стер себе память. Чтобы ты меня не вспомнил. Понял? Мне не нужны проблемы.

В глазах лекаря на мгновение промелькнуло что-то странное. Будто бы слезы, норовившие покатиться по щекам, застряли в уголках глаз. Руки дрогнули.

– Да, конечно. Как Вам будет угодно, великий Почитатель, – отчеканил старец и, стоило иголке вылезти из кожи Вильгельма, он развернулся и ушел прочь, тихо ступая по деревянному паркету.

Вильгельм, обессилев от лекарств и заглушенной боли, провалился в сон.

Глава двадцать девятая

Следующие дни были настолько странными, что и сам Вильгельм сомневался в их подлинности. Артоникс приятно нагревался, особенно, когда Эльгендорф был один, но быстро остывал. Залечить раны до конца он так и не смог. В поместье, наводненном людьми и не-людьми, Вильгельм чувствовал себя куклой, беспомощной и бесполезной, особенно в первые дни после пробуждения, когда он не мог даже встать с кровати.

Неизвестный старец, так и не назвавший имени, продолжал лечить, пичкать микстурами и Академскими таблетками, маскируя их под порошок или изворачиваться, чтобы объяснить Екатерине, чем пытался помочь Вильгельму. С каждым днем лекарь казался все более и более знакомым. Что-то пряталось в его движениях за накидкой, словами и редкими репликами, напоминавших Почитателю чьи-то. Но туман будто бы заполонил его память, даже недавние события казались размытыми, и не давал вспомнить, где же Эльгендорф мог видеть это существо его расы – их осталось так мало, что Вильгельм мог записать имена всех на одном листе бумаги. Тем более лекарь из этого времени, не подчинялся Академии. Но сколько бы ни пытался Вильгельм разговорить старца, угрожать, кричать, тот продолжал молчать. Но молчание, казалось, с каждым днем давалось ему все сложнее.

Годрик, появлению которого не было никакой причины, отвечал на письма под диктовку и развлекал гостей неумелым пением. Настолько неумелым, что через пару дней таких концертов Вильгельм соорудил себе беруши из кусочков ткани и наслаждался тем, как горлопанил коллега, в тишине.

Сообщения от Ванрава же приходили каждый день. Он просил подробно рассказывать о состоянии здоровья Эльгендорфа, но никогда не просил Вильгельма пообщаться и даже не обращался к нему в письмах.

Екатерина же с каждым днем проводила в комнате Вильгельма все больше времени, будто что-то в ней переменилось за время, что он был беспомощен. Девушка в одиночестве приходила в его комнату после завтрака, одетая в легкое платье, садилась в кресло, стоявшее у его кровати, и читала ему. Чаще всего она читала французские романы, которые Вильгельм терпеть не мог, но Екатерина обладала таким приятным голосом, что Почитатель часто ловил себя на мысли, что наслаждается каждым произнесенным ей словом. После пары часов чтения, во время которых Вильгельм даже боялся моргать, они обедали. Стол накрывали на балконе, а Вильгельм плелся, опираясь на палку, по несколько шагов в минуту. Каждый шаг давался ему тяжело, но Почитатель радовался даже тому, что мог подняться с кровати и сделать несколько несложных самостоятельных движений – много дней он провел без движения и чувствовал себя развалюхой. Обед накрывали не слишком обильный – Вильгельм ел мало, Екатерина еще меньше. На скатерти всегда стояла ваза с розами из сада. Екатерина охотно разговаривала с Вильгельмом обо всем на свете, но когда за стол подсаживался Годрик, замолкала.

– Вы так и не сходили в мой розовый сад? – удивился как-то Вильгельм, когда девушка сказала, что никогда не видела роз прекрасней, но хотела бы рассмотреть их не в вазе, а в земле, еще живыми.

– Нет, Вильгельм, ведь вы хозяин этих роз, – ответила она, улыбаясь. – Может, вскоре вы покажете мне их сами. Одной гулять там скучно.

– И как же я не сводил вас в сад прежде? Ведь мы провели много дней вместе.

Екатерина пожала плечами и пригубила чай.

– Вы показали мне множество прекрасных мест в округе, о которых я и помыслить не могла. А когда вы были больны, я не могла оставить вас.

Вильгельм улыбнулся и поправил манжеты рубашки, которые Екатерина за время его болезни обшила красочным узором. Она оказалась мастерицей. Общение их стало совсем дружеским.

«А мне нужно было всего лишь побывать на кончике волоска, почти коснуться смерти, чтобы она перестала меня бояться. Удивительно», – подумал Вильгельм и хотел улыбнуться, но не смог. Мысль, что он мог умереть, умереть на самом деле, как умирают люди, но никогда не умирают граждане Единого Космического Государства, не давала покоя. Если бы Ванрав его не нашел, если бы вовремя раны не заклеили кусочками чистого урбания Земли, единственного урбания, который мог лечить его, – он бы просто не проснулся. И у Вильгельма не было сомнений – граждан Единого Космического Государства нигде, кроме как во всеобщей базе воспоминаний, хранящейся в Академии, не ждут.

После обеда, когда кое-как добирался до кабинета, Вильгельм садился за стол и доставал альбом. Он пытался рисовать пейзажи или абстракции, чтобы разрабатывать больную руку, но все чаще задумывался о том, чтобы нарисовать Екатерину. Он успокаивал себя мыслью, что просто не хочет забывать, как выглядит спасительница Земли, ведь после проверок она могла и не вернуться. Но стоило ему услышать такую мысль в голове, Вильгельм поднимался и пытался заняться чем-то другим, лишь бы не думать о том, что Екатерина могла навсегда остаться в Космосе.

Вильгельм удивлялся тому, что его сердце вдруг стало спокойным. Прежде ему становилось плохо в компании Екатерины, Артоникс жег и, казалось, мысли путались. А теперь тепло разливалось по телу, когда она была рядом. Иногда он не мог оторваться от разглядывания светлого, объятого солнечным свечением, существа, которое бросило все, что было в Петербурге, чтобы быть рядом с больным Вильгельмом.

И каждый раз, когда лиловые глаза пересекались с голубыми, Екатерина могла прочитать в них немое «спасибо».

Вечер они проводили вместе. Почти всегда Вильгельм заставлял себя вернуться на балкон – даже смотреть в сторону опротивевшей кровати тяжело. Он обещал себе, что вернется к тестированию Екатерины, что возьмет ее слюну на проверку, что как-то заполучит каплю крови и добавит к образцам волос и ногтей, которые как-то раздобыл, но служанка каждый раз быстро уносила чашку, из которой пила девушка, а Екатерина вышивала так искусно, что ни разу не поранилась. А спускаться к ней в спальню и колоть булавкой Вильгельм все еще не мог.

Мешал еще и распорядок дня Екатерины, который, несмотря на смену места жительства, она поддерживала. Вставала девушка уже ближе к полудню, завтракала у себя в комнате и отвечала на письма. Екатерина вела такую активную переписку с некоторыми из них, что на ответы тратила часы, но всегда находила время на чтение книги Вильгельму, совместные приемы пищи и разговоры. После того как Вильгельм уверил ее, что об исчезновении тетушки никто не узнал, а письма, адресованные и Екатерине, и Щукиной, начали отправлять к Вильгельму домой, девушка, кажется, расслабилась и перестала переживать о судьбе тети. Оказалось, что женщина она была сложная, с тяжелым характером и не думала о чувствах племянницы, когда устраивала балы, на которых думала только об одном – найти Екатерине подходящего супруга. Но временами Вильгельм все равно слышал, как девушка плачет, как рассказывает своим служанкам о том, что все еще переживает за тетю, и он не выдержал – попросил Годрика сходить на третий этаж и отправить Ванраву послание с просьбой тетку все-таки найти и вернуть в Петербург. К счастью, ушла она недалеко: всего-то за несколько километров от города и поселилась инкогнито в гостинице, где, как Ванрав ей написал, будет ждать индийский монах. Так что вернуть Щукину и отправить ее на время пожить к Ванраву труда не составило, и уже через пару дней Вильгельм смог рассказать Екатерине о том, что тетушка возвращается в Петербург. Девушка благодарила его так долго, слезно и сердечно, что Вильгельму стало совестно.

После Екатерина начала чаще приходить к Вильгельму на балкон. Она приносила свое шитье и вышивала в тишине, пока Вильгельм дремал или чиркал что-то в тетради. Часто они читали, а потом обсуждали романы, которые Эльгендорф, конечно, знал еще и благодаря куче просмотренных экранизаций.

– У вас отличная память, Вильгельм, – сказала она каким-то из многочисленных вечеров, которые они проводили на балконе.

– У меня? Да с чего бы ей быть хорошей?

– Вы помните романы, которые читали, так хорошо, будто перечитываете их каждый день. – Екатерина улыбнулась.

– Чем еще тут заниматься? – хмыкнул Вильгельм. – Читай себе и читай.

– Да, но вы знаете множество языков. Даже тех, о которых я и не слышала. – Екатерина провела длинными ногтями по чашке. – Вы говорили с вашим другом, Годриком, на интересном языке. Не могу понять, что это за язык. Не похож на французский. Это латынь?

– А где вы нас услышали? – усмехнулся Вильгельм и почувствовал, что по спине потек пот.

– Я не пыталась вас подслушать, – оправдалась Екатерина, но улыбка не спешила сходить с лица. – Просто я стояла на крыльце дома, а вы так громко разговаривали на балконе, что мне пришлось уйти в дом, чтобы не чувствовать себя третьей участницей вашей беседы. Так что же это за язык, Вильгельм?

Вильгельм обрадовался, что чай не допил, и присосался к чашке так, словно не видел чая уже тысячу лет. Ему иногда говорили, что язык Единого Космического Государства похож на латынь, но на самом же деле они не делили ни одного слова. К счастью, не было такого человека, который мог бы понять хоть что-то в разговоре двух граждан Единого Космического Государства, но избежать неловких вопросов все равно не удавалось.

– Это очень древняя латынь. – Вильгельм закивал и отставил чашку. – Разговорная латынь, знаете такую?

– Конечно не знаю, иначе бы я узнала слова вашей беседы, – сказала Екатерина и улыбнулась. – А можете сказать что-то на разговорной латыни?

Вильгельм произнес первое, что пришло ему в голову: извечное приветствие на собраниях, на которых он бывал в лице главы Академии – «Наша работа – единственная правда, которую вы можете знать». Говорил он ее так часто, что скривился, когда произнес снова.

– Прекрасно! – вздохнула Екатерина. – И что же значит эта красивая фраза?

– Она значит, что вы очень красивы и умны, Екатерина, – выкрутился Вильгельм, и когда увидел, как расцвела девушка, понял, что сказал то, что нужно.

Торчать на втором этаже ему наскучило настолько, что в один из дней он попытался спуститься, но чуть не свалился кубарем на лестнице. Лекарь появился ниоткуда и буквально затолкал Вильгельма в комнаты, где он не мог упасть и переломать больше костей, чем до несчастья. Почитатель долго сражался с собственным самолюбием, но все-таки согласился. А когда о происшествии узнала Екатерина, отчитала Вильгельма так, как могла отчитать чужого мужчину женщина в девятнадцатом веке и сказала, что глаз с него не спустит, пока не поправится.

Бесед на балконе стало больше, а симпатия Екатерины, как казалось Вильгельму, превращалась уже во что-то другое. Он замечал изменения в ее взгляде, в движениях, раньше продуманных, заученных на уроках этикета в детстве. Она двигалась уже непринужденно, легко, часто забывала о том, что не могла говорить о чем-то или слишком громко смеяться, а потом краснела и отворачивалась. Может, поведение Вильгельма, не слишком-то соответствовавшее этикету века, расслабило ее, а может человеку просто проще не играть чужую роль, чтобы его ценили.

– Вы помните бал? – спросила Екатерина как-то, когда Солнце уже заходило за горизонт, а все небо было кроваво красным. Они сидели на балконе, а Вильгельм рисовал наконец набросок ее портрета, который обещал подарить ей. Первый из задуманных.

– Конечно помню, он был не так давно. – Улыбнулся он и начертил еще один ее волосок на бумаге. Екатерина в альбоме сидела за столом, подперев щеку изящной ладошкой, и смотрела на Вильгельма.

Гаврилова лишь слегка подняла уголки губ. Как-то опечалено.

– Не этот. А тот, который был перед вашим отъездом.

Рука его остановилась на шее Екатерины, оставив некрасивый штрих.

– Перед моим отъездом? А он был? А сколько вам было лет?

– Мне было восемнадцать, Вильгельм.

– Восемнадцать? А сейчас вам уже двадцать, – повторил он, словно себе напоминая, что в девятнадцатом веке возраст воспринимали не так, как в двадцать первом веке. – Не помню. Клянусь, не помню. Должно быть, удар отшиб мне память.

В ее глазах промелькнула грусть. Настолько быстро, что неподготовленный человек бы не заметил этого. Но Вильгельм увидел.

– Он важен для вас? Вы хотели о нем поговорить?

– Что вы, я просто вспоминала его недавно, – медленно проговорила Екатерина и, казалось, погрустнела еще сильнее. Уголки губ опустились, а взгляд стал еще задумчивее.

– Вспоминали? А что там произошло?

– Ничего, Вильгельм, не переживайте. – Она постаралась улыбнуться, но не смогла заставить свое позабывшее привычки лицо изобразить вежливую правдоподобную улыбку. – С тех пор произошло многое, и вспоминать об этом бале уже не нужно.

– Я постараюсь вспомнить. Когда оправится мое тело, воспрянет и разум. – Голос Вильгельма даже не дрогнул. Артоникс загорелся всего лишь на мгновение, обжег грудь, а потом вновь погас.

Екатерина отвернулась к окну. Закат очертил ее лицо, аккуратный нос и пухлые губы. Волосы, уложенные в прическу, казались рыжими.

– Вы грустны. Что вас тревожит? Вы можете не говорить об этом, если не хотите. Я всего лишь хочу облегчить душу.

– Не важно. Не сейчас. Пока вы больны, я не хочу тревожить вас, – она попыталась придать голосу беззаботность, но каждое ее слово выдавало напряжение.

– Вы не напрягаете меня, Екатерина. – Вильгельм постарался улыбнуться.

– Когда вернется моя тетушка, мне нужно будет ответить на предложение одного человека, – выдохнула Екатерина, не поворачиваясь к Вильгельму.

– Предложение? Вы хотите сказать, что…

– Мне предложили выйти замуж, – ответила Екатерина и уронила руки на колени. – Тетушка хорошо знает эту семью.

– А вы хотите выходить за этого человека? – поспешил спросить Вильгельм и сжал карандаш в пальцах. Соперник совсем не к стати.

Екатерина улыбнулась. Улыбнулась легко, непринужденно, как улыбалась в его компании после веселой шутки или приятного разговора.

– Я не хочу быть его женой. Я не люблю этого человека и женой его быть не смогу, – сказала она и, будто с вызовом, посмотрела на Вильгельма.

Почитатель смог все-таки растянуть губы в еще одно подобие радостной улыбки.

– Тогда вам нечего беспокоиться. Вы ведь не сможете выйти за него замуж, если не согласитесь стать его женой во время свадьбы. Заставить вас никто не сможет.

– Но я не молодею, Вильгельм, – вздохнула Екатерина и опустила голову. Волосы выбились из прически, несколько прядей закрыли ее лицо, а Вильгельму пришлось останавливать себя, чтобы не заправить волосы за ухо.

– Но вы же еще так молоды! Вы обязательно найдете свою любовь! Вы… Вы будете счастливы с этим человеком, он покажет вам весь мир и не даст вам печалиться ни дня. Он полюбит вас за ваш ум и доброту, а вы… – выдохнул Вильгельм. Он хотел продолжить, но слова застряли в середине горла, заставив его закашляться. На губах появилась капелька плазмы.

– Вильгельм, Вильгельм, боже, у вас кровь! – воскликнула Екатерина, как только увидела красное пятнышко на бледных, еще не вернувших свой цвет, губах Эльгендорфа.

Она достала откуда-то платочек и, лишь немного помедлив, аккуратно дотронулась до губы Вильгельма и вытерла плазму с бледной кожи. Вильгельм зажмурился. От девушки пахло розами.

– Благодарю вас, Екатерина. Вы так добры. Кому-то очень повезет назвать вас своей женой, – сказал он и отвернулся. Вильгельм не увидел, какими глазами посмотрела на него Екатерина и, наверное, то было к лучшему.

Они расходились уже ближе к ночи. Слуги приходили в покои Вильгельма, чтобы помочь ему приготовиться ко сну, а лекарь поднимался к нему, чтобы сделать укол.

Вильгельм сердечно попрощался и, посчитав, что лучшего времени не будет, поцеловал маленькую ладонь. Екатерина подняла на него глаза, голубые, словно раннее майское утро. Его глаза в полумраке комнаты казались черными.

– Клянусь, как только смогу спуститься вниз, покажу розы. И будь я проклят, если этого не случится, – прошептал он. Ее рука была зажата между его больших ладоней.

– Не нужно проклинать себя, Вильгельм, прошу! – испуганно выдохнула она и, вырвав свою ладонь из его горячего плена, обхватила двумя ладошками его руку. – Прошу, скажите, что больше такого никогда не скажете!

Он был так близко, что, наклонись совсем немного, и они бы столкнулись носами. Вильгельм не знал, что и делать. Так нельзя, это совсем не в духе времени. Но их не могли увидеть непривыкшие к вольностям глаза.

– Обещаю, Катя, обещаю, – прошептал он и будто что-то потянуло его вперед. Его ладонь перехватила ее, легонько сжала. Он почувствовал, как сбилось ее дыхание.

Но тут дверь распахнулась. В комнату вошел лекарь со слугой, который сразу же смутился и отвернулся. Старец этого не сделал. Наоборот, он не мог отвести взгляда от Вильгельма с Екатериной, а на его лице появилось странное выражение, то ли радости, то ли страха.

– До завтра, Екатерина Алексеевна, – прошептал Вильгельм и, вновь оставив горячий след губ на ее ладони, пропустил к выходу с балкона. Она, тяжело дыша, вышла из комнаты.

После этого вечера Вильгельм быстро пошел на поправку.

У него было много дел. Он начал самостоятельно отвечать на письма, разбирался со счетами и документами своего магазина, проводил расчеты и сверялся со списком качеств, которым должна была соответствовать Екатерина и удивлялся, что не было пока ни одного пункта, по которому она бы не подходила. Список своих дел, которые ему наиболее важны, он записал в дневнике, под цифрами. Благо, выполнить одно запланированное дело из списка ему посчастливилось довольно быстро. И все это благодаря болтливости Годрика.

Был вечер той же недели, в который Вильгельм, хмурый и задумчивый, сидел на балконе, забросив перебинтованную ногу на стол, и читал. Екатерина Алексеевна провела целый день в комнате и вышла только в обед. Она была задумчива, и Вильгельму не удалось выпутать, что же случилось. Тогда-то и явился Ванрав. Он приехал к Годрику, который словно прописался в поместье Вильгельма и уезжать совершенно не собирался. Вечерами Голден горланил песни и скуривал одну самокрутку за другой, а еще доставал странными вопросами лекаря, который будто бы находился на шаг от смерти, настолько бледным и измученным он был.

Вильгельм слышал, как Годрик с Ванравом ругались. Из-за чего Херц приехал, Вильгельм догадывался, но догадки решил оставить при себе. Они ругались долго, около получаса, пока Годрик не сказал Ванраву подняться на второй этаж. Вот только Ванрав к Вильгельму подниматься совершенно не хотел, но Годрик настаивал, что больного нужно проведать. А Ванрав лишь огрызался. Вильгельм слушал их спор, закрыв глаза, и думал, что впервые знал, как пройдет этот разговор.

Тяжелые шаги приближались. Под ногами скрипели половицы. Медленно, словно раздумывали. Вильгельм был спокоен. Ему казалось, что волноваться он никогда уже не сможет – правильно говорили люди, посмотревшие в глаза смерти. После встречи со своей смертью многое перестает иметь значение.

– И как ты? Жив? – безучастно спросил Ванрав, будто бы ответа он даже слышать не хотел. Он зашел в его комнату и переминался с ноги на ногу. Ванрав видел, что Вильгельм на балконе, но подойти не мог.

Вильгельм повернулся, насколько позволяла перевязанная шея. Ванрав сделал шаг назад.

– Не переживай, она уже не так сильно болит, – спокойно ответил Вильгельм.

Когда Вильгельм смог самостоятельно выйти на лестницу и спуститься на первый этаж, решил, что и до зеркал не так далеко. Он выбрался в коридор, когда все были во дворе, доковылял до комнаты Годрика и, на всякий случай прислушавшись, открыл дверь. Медленно передвигая отяжелевшими ногами, дошел до зеркала и, когда открыл глаза, увидел там не совсем то, что ожидал. Скулы, исчерченные полосами бледных швов от ожогов. Волосы, подстриженные не слишком аккуратно. Обескровленные губы. Покрытые синяками и швами конечности. И ужасный и рваный шрам на шее, рубивший ее от уха и почти доходя до ключицы.

– Он… – Ванрав сглотнул. – Он навсегда останется?

– Шрам? Такие не заживут на мне, там лекарь сказал. Будет чем похвастаться Нуду, когда вернусь. Он начитался, наверное, в мое отсутствие романов всяких о рыцарях. Я накупил ему там, конечно, слишком много, но что-то он прочитает. Будет радоваться, что я с боя принес какой-то след. Шрамы же украшают мужчин, – сказал Вильгельм и усмехнулся. – После того, из чего ты меня вытащил, я должен радоваться хотя бы тому, что вообще могу тебя видеть.

Ванрав, казалось, ошеломлен. Он боялся шевелиться, не мог отвести взгляд от Вильгельма, который целиком его и рассмотреть толком не мог.

– Не стой в дверях, тут есть стул, – сказал Вильгельм.

– Что?

– Составь мне компанию. Тут чай, баранки твои любимые. Я специально попросил принести побольше, когда узнал, что ты к Годрику едешь. Чай остынет, садись. Сейчас, я только ногу сниму.

Тощая нога с грохотом свалилась с поверхности стола, пятка ударилась о пол. Ванрав интуитивно сделал шаг к Вильгельму. Тот поднял ладонь.

– Не беспокойся. Мне дают столько обезболивающих, что на ноге ты можешь попрыгать, а я все равно не почувствую.

Ванрав медленно подошел к балкону, переступил порожек и снова остановился. Он смотрел на Вильгельма уже вблизи. Ванрав не изменился, только лицо его показалось Почитателю бледным. Отмерев, Ванрав сделал один широкий шаг, отодвинул стул и уселся. Вильгельм налил ему чаю. Рука его почти не дрожала.

– Угощайся, ты долго ехал, – сказал Эльгендорф и протянул коллеге тарелку с горой баранок. Ванрав опешил, а Вильгельм, заметив это, улыбнулся и пододвинул еще и тарелку с булочками. – Не отравлю, не я пеку. А до первого этажа я пока не могу дойти, чтобы подсыпать яду.

Ванрав нахмурился. Косматые брови почти слились в одну. Он думал, разглядывал в руке булочку, а потом, посмотрев на Вильгельма, все-таки откусил. Крошки запутались в усах.

– М-м, черт, как вкусно, – забывшись, промычал Ванрав, и закрыл глаза.

Вильгельм улыбнулся. На горизонте Солнце краснело на фоне верхушек деревьев, которые словно пики протыкали Солнце насквозь. Воздух все еще дышал бедствием.

– Петербург оправился? – спросил Вильгельм.

– Петербург? Ну, там людей не так-то много погибло, – сказал Ванрав и даже отложил баранку. – Тебя вихрь подхватил, как я потом подсчитал, не в городе, а уже за ним. Но я не очень понимаю, как тебя могли за город тогда вынести.

– Махина, которая меня пришибла, большая, а я не очень тяжелый даже по людским меркам.

– Даже если и перенес он тебя на руках, то как же вас никто не увидел?

– Меня не он нес. Он привязал меня к коню и пустил его бежать. Думал, что на нас по дороге нападут волки и разорвут.

– Привязал к коню? – прошептал Ванрав. На лбу его блестели капельки пота. – Да как же, как…

– Я очнулся, очнулся, но не показал этому монстру, что проснулся. Не знаю, что бы он сделал, если бы понял, что я не умер. Он-то считал, что смог меня укокошить.

– А как же ты тогда не упал? Бежали же быстро, наверное.

– Быстро, но у меня жеребец умный. Я смог кое-как сесть, даже голову спрятал от веток. Я долетел сюда на коне, потом кое-как дошел до воды…

– Ты еще и шел?! Как же ты мог идти, когда у тебя столько костей сломано?

Вильгельм пожал плечами и улыбнулся.

– Что-то мне не нравится твоя улыбка, – сказал Ванрав и нахмурился. – Тебе бошку повредило? Сколько пальцев показываю?

– Два, – усмехнулся Вильгельм. – Ванрав, я вообще хотел поговорить.

– О чем-то умном? – решил не изменять себе Ванрав и отломил еще один кусок булки.

Вильгельм улыбнулся.

– Я хотел извиниться.

И тут Ванрав чуть не подавился. Он кашлял, хотя ничего во рту его уже не было, запил кашель чаем. А Вильгельм все не говорил, что это была шутка.

– Ты шутишь что ли? – отдышавшись, спросил Ванрав, а лицо его было настолько красным, будто вся плазма из организма поднялась к голове.

– Не шучу. Я правда хочу извиниться.

Ванрав круглыми глазами уставился на Эльгендофра. А тот лишь улыбался.

– С чего это ты решил? Мы всю жизнь грыземся…

– В этом и дело. Мы грыземся, а работать все равно вынуждены вместе. И за все эти годы мы так и не попытались наладить отношения. Это ведь неправильно, – сказал Вильгельм, а Артоникс на его груди потеплел.

Ванрав, державший в руке чашку, решил поставить ее на стол.

– Да, но…

– Я почти умер, Ванрав. Ты не видел смерти. – Вильгельм улыбнулся.

– Почему это? Я видел смерть.

– Но своей не видел. А я видел свою смерть. Я, кажется, ее почувствовал. Я будто умер, а потом воскрес. А потом еще мы поговорили с Годриком, и… Нам больше незачем спорить. Мы все в одной лодке, мы все работаем на одной Земле, другой у нас не будет. А я как никто другой должен сделать все, чтобы вы остались со мной и хотели и дальше помогать Земле, – сказал Вильгельм, прислушиваясь к одобрительному шелесту листвы в лесу. – Ты ведь помогал мне на протяжении всех лет, а я ни разу не поблагодарил тебя.

– Да, но…

– И то, что ураган налетел на нас, и что я не дождался, пока ты ответишь, что я не приехал и не доложил… Это неправильно. Мы должны держаться друг за друга, мы отвечаем друг за друга. Моя неосторожность могла стоить жизни Планете.

– Вильгельм…

– И я понимаю, что я тебе не нравлюсь. Это очевидно. Не могу сказать, что и я от тебя в восторге, – хмыкнул Вильгельм и поправил повязку на шее. – Но я понял, что ты всегда мне помогал. Ты спас меня даже сейчас, когда я мог умереть в этом урагане. А ты ведь мог меня оставить.

– Не мог, – буркнул Ванрав.

– Не мог, потому что я Почитатель, а ты мой подчиненный?

Ванрав вздрогнул. Он узнал взгляд, которым одарил его Вильгельм. И не сказать, чтобы ему понравилась встреча.

– Потому что я чувствую ответственность перед тобой. Ты ведь младше.

– А значит слабее? – усмехнулся Вильгельм, но по-доброму.

– А значит тебе нужен кто-то, на кого можно было бы положиться, – выдавил из себя Ванрав. – Ты ведь всегда смотрел на кого-то старше. То на Генриха Ульмана, то на Норриса… У тебя их больше нет, но потребность же осталась.

Вильгельм улыбнулся. Артоникс обиженно загорелся и оставил на груди маленький ожог.

– Эй, хватит! – хихикнул Вильгельм и погладил камень через рубашку.

– С кем ты? – удивился Ванрав.

– Да так. Сам с собой.

Они сидели в тишине. Ночь одеялом наползала на мир. Тысячи, миллионы светлячков, которым не суждено встретиться, летели к Луне. Все, будто приклеенные к черному полотну. И все они одна большая камера слежения.

– Прости меня. Я вел себя как избалованный юнец. Я слишком часто не доверял тебе, когда должен был, не хотел слушать, когда надо бы было. Все могло быть иначе, если бы я понял это раньше, – прошептал Вильгельм.

Ванрав посмотрел на него, но увидел другое существо, не Эльгендорфа. Пришлось поморгать, чтобы избавиться от видения. Вильгельм взлохматил волосы, все еще не отросшие после пожара, отпил холодного чая, а Ванрав молчал. Что-то странное, похожее на совесть, начинало колоть. Он сглатывал кислую слюну и пытался откашляться. Его бросило в жар.

– Тебе не стоило, я тоже не подарок. Я ведь тебе сколько раз жизнь портил просто так, потому что мне было скучно, – наконец-то выдавил он, но Вильгельм покачал головой

– Стоило. Мне давно нужно было это сделать. Ты можешь пропустить мимо ушей, можешь не прощать. Мне нужно было выговориться, и я рад, что сказал тебе это.

Ванрав отвернулся.

Вдали завыли волки. Они делали это каждую ночь, когда их царица Луна возвращалась в законные владения. Вильгельм закрыл глаза и растворился в их песне. Никогда в жизни ему еще не было настолько спокойно.

– Прости меня тоже. Пожалуйста. Если ты примешь мои извинения, я приму и твои, – тихо сказал Ванрав, все еще не поворачиваясь. Вильгельм, который вальяжно развалился в кресле, посмотрел на его напряженную спину.

– Я принимаю твои извинения. Рад, что мы поговорили. Надеюсь, теперь у нас не будет недопониманий, – прошептал Вильгельм.

Спустя какое-то время, когда волки завыли вновь, Ванрав буркнул:

– Да, конечно. Никаких секретов и недомолвок. – Больше никто из них не произнес ни слова.

Вильгельм поправился к концу третьей недели, когда уже сам смог спуститься на первый этаж, уже не спотыкался. Но на улицу Вильгельм все еще не ходил. С Екатериной все еще общались, и что-то, будто мимолетное наваждение, шептало ему, что так и должно быть. Будто так и было когда-то.

Вдруг Годрик решил уехать: собраться и уехать из поместья, в котором уже разложил ноты по всем углам и где в каждый ящик спрятал по современной сигарете. С собой он решил забрать и лекаря. В тот день Вильгельм, который нарядился для прогулки до розового сада, решил по дороге проводить их. Он стоял на террасе и смотрел, как в карету запихивают чемоданы Годрика. Сам же Голден стоял к нему спиной и пересчитывал коробки.

Старец подошел неожиданно, со спины, и Вильгельм даже немного испугался.

Обернувшись, он встретился со старцем лицом к лицу. И вновь, как и каждый раз, когда они виделись, лекарь показался Вильгельму знакомым.

– Что вы хотели? – спросил Эльгендорф, который уже отблагодарил лекаря всем, чем только мог. Хотя и смутило его, что старец неохотно принимал благодарность, как словесную, так и вещественную.

Старец смотрел на него затуманенными глазами, которые слезились, как он говорил, от пыльцы. Но в этот раз лекарь будто бы и в самом деле хотел заплакать.

– Что с вами? – осторожно поинтересовался Вильгельм и положил старцу руку на костлявое плечо. Лекарь вздрогнул. Тень опаски и боли мелькнула на его изможденном лице. А потом улыбнулся, но настолько вымученно, что лучше бы он этого не делал.

– Ничего, Почитатель. Просто хотел напомнить Вам, чтобы Вы не забыли принимать те микстуры, которые я оставил.