Впрочем, это ничего не дало, да и не могло ничего дать – слишком много лежало ключей на моем пути, как, впрочем, и всего остального, – осколков чаш, сломанных колес, разбитых кирпичей. Иногда мне почти удавалось запомнить, где именно я бросил ключ, или чашу, или череп поверженного врага – но именно, что «почти», и всякий раз, доходя до оброненного предмета, я ничего не помнил.

Порой я бросал предметы чуть раньше – например, это могли быть обломки костей или пустые раковины – но про них я забывал, конечно, еще быстрее. Еще пару раз я оставлял надписи на песке – но к тому времени, когда я добирался до этих записей, если добирался – я уже успевал начисто забыть, что именно писал самому себе, не мог разобрать ни одного знака.

Мой путь начинался с…

…а с чего, собственно, начинался мой путь? Если я скажу – с аммонитов, ползающих по дну океана, это будет неправдой. Если я скажу – с первых костров – это тоже будет неправдой. Потому что я сам не знаю, где начало, где точка отсчета – и нисколько не удивлюсь, если она окажется в стеклянных высотках, или там, где ездят скрипучие экипажи, а может, даже там, где огромная луна в полнеба озаряет остроконечные руины – все, что осталось от нашей цивилизации.

Где кончался мой путь, я тоже не знал. Проще всего было сказать, что это петля без начала и конца – но чем дальше, тем больше я сомневался в этом. Я пытался оставить вехи самому себе – но все время забывал про них…

Так было до того момента, когда мой путь пересекся с другим путем. Это было не просто странно, это было страшно – другой путь. Я даже сначала не обратил внимания, ну, подумаешь, какие-то кольца, свернутые в немыслимые ленты Мёбиуса – только потом спохватился, что такого на моем пути быть не должно.

Я смотрел на путь из ниоткуда в никуда, усеянный изогнутыми кольцами – и не мог понять, кто прошел здесь. Это было безумием – думать о таких вещах.

И еще большим безумием было свернуть со своего пути на дорогу, усеянную изогнутыми кольцами – в неизвестность…

Лунная ладья

…за лунной ладьей ухаживать ничуть не проще, чем за обычной кроватью, а во многом даже сложнее. Во-первых, не для кого не секрет, что лунную ладью нужно натирать до блеска, свет ладьи – показатель статуса её владельца. Недаром в старину клятвопреступникам и предателям запрещали чистить ладью, по грязной ладье сразу могли узнать негодяя.

Разумеется, постель в ладье тоже должна быть идеально чистой, пахнущей лавандой. Не забудьте повесить над изголовьем ладьи ловец снов. Кстати, вспомните, что в старину по размерам и красоте убранства ловца снов определяли, насколько состоятелен его владелец. Но не переусердствуйте – слишком яркий и большой ловец не вызовет у людей ничего кроме усмешки.

Не вздумайте запереть лунную ладью в стойло или привязать к причалу – непременно оборвет цепь и сбежит, чтобы никогда не вернуться.

На рассвете ладью следует отпустить – как отпускаете сны. Не беспокойтесь, если лунная ладья не полетела сразу в небо – ей виднее, что делать, и как. Но если ладья не поднимается больше чем полдня – это уже повод для беспокойства.

Вечером лунная ладья сама придет к вам, опустится на холм. Если ладья коснулась воды – не бойтесь, вы можете пройти к ней по лунной дорожке, даже не замочив ноги.

Напоминаем, что перед тем, как лечь в лодку, нужно очистить не только тело, но и душу. Как нельзя идти в лунную постель с грязными ногами, так нельзя идти в постель с грязными мыслями. Большинство аварий лунных лодок происходит именно по этой причине – человек лег спать, оставив в голове нечистую мыслишку.

Собрать разбившуюся лодку очень тяжело – но нет ничего невозможного, нужно только хорошенько потрудиться, обойти все леса, поля, холмы, сложить воедино рассыпавшиеся осколки, скрепить своими слезами. Какие попало слезы не подойдут, это должны быть именно слезы сожаления о дурной мысли.

Управлять лунной ладьей не нужно – она сама знает, куда повезти вас по ночным небесам, по снам, по мирам, по космосу. Если кто-то признается вам, что управляет ладьей и сам ведет её, куда хочет – непременно сообщите на него в полицию. Помните, за укрывательство таких управленцев вы получите не меньший срок, чем сами управленцы. Особенно вас должны насторожить рассказы о том, что где-то есть целые странствующие города, чьи жители никогда не покидают свои ладьи, живут во сне, пересекают огромные космические пространства. Помните – это не более, чем красивая сказка, если кто-то из ваших друзей якобы отправился в космос и не вернулся – знайте, что он погиб.

Обязательно каждый день подрезайте края ладьи – иначе сами не заметите, как тонкий месяц вашей ладьи превратится в полную луну. Согласитесь, проснуться однажды утром в полной луне будет не очень-то приятно.

Не забывайте, что лунная ладья выдается человеку один раз и на всю жизнь – с семнадцати лет. Если вы потеряете свою ладью, разобьете её или обидите так, что она к вам больше не вернется – никто не даст вам новую ладью. Вспоминаются жуткие случаи, когда обезладьенные люди пытались забрать ладью у людей, которые только что умерли – но это категорически недопустимо. Во-первых, нет большего греха, чем отобрать у умершего его пристанище, а во-вторых, ладья умершего плывет не по снам и не по облакам, а уходит в туман, в неведомое, откуда нет возврата. Еще более страшная участь ждет того, кто осмелится убить другого человека, чтобы захватить его лодку. Я сам видел, как мой обезладьенный брат обезглавил отца, чтобы завладеть его ладьей, как ладья почернела, будто уголь, а потом стала погружаться в землю, все ниже и ниже. Я пытался вытащить брата, но не смог – он будто бы прирос к ладье, прирос намертво. Меня самого чуть не утянуло за ним в черные бездны, я едва успел спастись, успел спохватиться, что уже не мой брат, это убийца…

…до сих пор ученые спорят, куда уходят ладьи днем. Раньше полагали, что они просто исчезают, но это, конечно же, полный абсурд. Сейчас мнения расходятся – кто-то считает, что ладьи уходят на пастбище, кто-то же полагает, что ладье тоже нужно выспаться, как и нам, что ладье тоже нужна своя ладья. Этот момент тоже вызывает споры: одни полагают, что ладьи по очереди спят друг в друге, другие же доказывают, что у каждой ладьи есть ладья для ладьи, а у той ладьи – ладья для ладьи для ладьи, а у той… Противники этой теории уверяют, что так не бывает, сторонники же ссылаются на теорию бесконечности…

Очистите свое тело.

Очистите свою душу от мрачных мыслей.

Натрите ладью до блеска.

Поправьте ловец снов.

Ложитесь в постель.

Всем спокойной ночи.

Сладких снов.

Дзоригами в Дзиндзя

Нам нужен Каракаса-обакэ, – говорит Дзоригами.

Нам нужен Каракаса-обакэ, – говорит Тётимбаке.

Оплакивают Моридзини-но Окама, его безвременную кончину.

Надо похоронить, говорит Дзоригами.

Надо похоронить, говорит Тётимбаке.

Пытаются вырыть яму, ничего не получается, наконец, Тётимбаке находит глубокую канаву, туда сбрасывают останки Моридзини-но Окама, укрывают сухой травой, листьями, – вестниками осени, присыпают землей.

Дзоригами плачет.

Тётимбаке утешает, как может, наконец, напоминает, что надо найти Каракаса-обакэ, и поскорее, а то вон чего делается, дождь так и льет.

Пошли искать, соглашается Тётимбаке.

Идут искать.

Случайный прохожий выворачивает на мокрую улицу, видит идущих, в страхе убегает прочь.

Дзоригами и Тётимбаке прячутся под навесом на крыльце старого дома, тихонько, чтобы хозяева не заметили, Тётимбаке бормочет что-то в утешение, что, может, хозяева рады будут, ну ты им подскажешь, который час, а может, у них света нет, масло кончилось, так я пригожусь… Дзоригами смеется, у тебя у самого масла нет, а туда же…

Молчат.

Потихоньку оплакивают Моридзини, который разбился.

Тётимбаке заводит Дзоригами, Дзоригами говорит, надо бы тебе где-нибудь масла раздобыть. И мне тоже.

Дождь кончается.

Легкая морось висит в воздухе.

Больше не надо искать Каракаса-обакэ, – говорит Дзоригами.

Больше не надо искать Каракаса-обакэ, – говорит Тётимбаке.

Потихоньку заглядывают в дом, видят бутылек с маслом на кухонном окне, Тётимбаке жадно пьет масло, спохватывается, поит Дзоригами.

Устраиваются на ночлег.

Тётимбаке озаряет улицу тусклым светом, наконец, спрашивает то, о чем давно хотел спросить.

– А ты… давно его ищешь?

– Три года уже, – вздыхает Дзоригами.

Тётимбаке вздрагивает:

– Так может… его уже и в живых…

– Чш-ш-ш, – Дзоригами сердится, скрежещет всеми своими шестеренками, слышать не хочет такие ужасы.

Тишина.

Слышно, как звенят цикады.

А ты как давно ищешь, спрашивает Дзоригами.

Пять лет, откликается Тётимбаке.

Надо искать, говорит Дзоригами.

Надо искать.

И понимают, что ничего не найдут, что ищи-свищи, хоть весь свет обойди, не найдешь.

Здесь, – говорит Дзоригами.

Здесь, – говорит Тётимбаке.

Смотрят, еще не верят себе, когда видят большой дом, празднество там какое-то, Сецубун, люди выскакивают на улицу в костюмах чертей, крики слышны по дворам, Они ва-а-а сото! Фуку ва-а ути! – радуются чему-то…

А там мой, говорит Дзоригами.

А там моя, вторит Тётимбаке.

А пошли, говорит Дзоригами.

А как, спрашивает Тётимбаке.

А что такое?

А то такое. Ты думаешь, они просто так песни поют, пляшут? Они же злых духов из дома выгоняют, маке-маке, цукумогами…

И чего, спрашивает Дзоригами.

И того, отвечает Тётимбаке, а мы с тобой кто, не цукумогами, что ли?

Дзоригами задумывается, первый раз задумывается, она – кто.

Смотрит туда, где в доме он.

Смотрит…

…не выдерживает, от волнения бьет полночь, потом четверть девятого.

Пошли, говорит Дзоригами. Ты не пойдешь, я пойду.

Идут.

Тётимбаке ищет её, мелькает по комнатам, осторожно, чтобы не подпалить стены или ширмы, наконец видит ту, которую искал, замирает, чтобы не спугнуть…

Дзоригами буквально врезается в своего хозяина, звенит всеми шестеренками-колокольчиками.

– Вы представляете… удивительное событие случилось сегодня, как раз в Сецубун я нашел напольные часы, которые потерял при переезде!

– Сдается мне, вы их просто-напросто оста…

– …глупости, разве можно оставить такое сокровище? Они достались мне еще от покойной прабабушки…

– …это просто невероятно… Сегодня как раз изгоняли старые вещи… И сегодня же я нашла старый фонарь, он висел на крыльце моего дома когда-то давно…

– …и куда же он делся?

– Ой, знаете, ужасная история, его похитили.

– Насколько я слышал, вы сами…

– …что вы, какие глупости, разве можно выбросить такой драгоценный фонарь!

Это уже другой разговор.

А это третий.

Мне было хорошо с тобой, говорит Дзоригами.

И мне с тобой, говорит Тётимбаке.

Прощаются.

Пьют масло из одной чаши на двоих.

– А давай… – говорит Дзоригами.

– А что? – говорит Тётимбаке.

– А давай… а…

– Ой, нет, нет, не для того я хозяйку столько лет искал, чтобы теперь вот так бросить все, и снова в странствия…

Да не бросить, говорит Дзоргами, а если так…

Это можно, соглашается Тётимбаке, потихоньку радуется, надо же как Дзоригами ловко придумала все…

Дзоригами ведет хозяина по комнатам.

Тётимбаке ведет хозяйку по лестницам, ближе, ближе…

– Ай, ах!

Видят друг друга.

Получилось, думает Дзоригами.

Получилось, думает Тётимбаке.

Два человека смотрят друг на друга.

Хозяин Дзоригами бросается на хозяйку Тётимбакэ, пронзает мечом, хозяйка Тётимбакэ тоже не лыком шита, протыкает врага шпилькой для волос.

Падают замертво.

Переполох, люди бегут, убийство, убийство, хозяйка дома в обморок падает, хозяин за меч хватается, дом защищать, – защищать уже не от кого, два врага лежат мертвые, кровь стекает на футоны, хозяйка приходит в себя, сетует, вот, теперь и стены в крови все…

Дзоригами молчит.

Тётимбакэ молчит.

Кто ж знал, что так оно все получится.

Никто не знал.

А нате вам.

…так вот все и получилось, заканчивает свой рассказ Дзоригами.

Так все и получилось, говорит Тётимбакэ.

Читатели слушают.

Сочувствуют.

Головами качают.

Ну, читатели, которые русские, они не знают, что делать, они только посочувствовать могут, вот оно как бывает. Ну, может, кто скажет, так и плюньте вы на хозяев своих, которые вас бросили, у нас вот тоже… а дальше начнется много историй, как у кого вот тоже, и что из этого получилось.

А вот японские читатели, они знают, что делать.

Они им и говорят:

Сходите в Дзиндзя.

Это святилище такое.

Вам молебен прочитают, души ваши успокоятся.

Друзья благодарят, Тётимбакэ вспыхивает тусклым сиянием, Дзоригами отзывается печальным звоном.

Спешат в Дзиндзя.

Так спешат, что даже уже не прячутся на ночной улице, чуть ли не налетают на прохожих, люди разбегаются с испуганными крикам, ай-й-й-й-а-х-х-х-х-х!

Накрапывает дождь со снегом вперемешку, Дзоригами снова говорит, мы так и не нашли Каракаса-обакэ.

Ну, чего нет, того нет.

А вот и Дзинздя.

И монах на пороге.

Вот Тётимбакэ и говори:

– Обвенчайте нас.

– Простите?

– Обвенчайте нас. Пожалуйста.

– Но…

Монах терпеливо втолковывает, что это совсем не для этого, что в Дзиндзя людей венчают, а вещи не венчают, а сломанным вещам молитву читают, чтобы их души успокоились.

А Тётимбакэ снова:

– Обвенчайте нас.

И Дзоригами добавляет:

– Пожалуйста.

Монах думает, монах должен сказать – нет, и молитву какую прочитать, чтобы злые силы на порог храма не пустить. Только так не будет, а будет вот так:

Монах роется в складках одежды, вынимает разбитое Унгаикё, там даже осколочка не хватает. И навсегда застыло в Унгаикё единственное отражение, хрупкая девушка с острыми глазами и волосами, завернутыми в причудливый кокон.

– Это… это её Унгаикё? – спрашивает Дзоригами.

– Да, – отвечает само Унгаикё.

– Найдите её, – просит монах, – пожалуйста… найдите…

– И вы нас обвенчаете? – спрашивает Тётимбакэ.

– Ну… э-э-э…

– Вы. Нас. Обвенчаете, – повторяет Тётимбакэ.

– Х-хорошо.

– Обещаете?

Монах понимает, что отступать некуда.

Да.

– Да.

Цветет сакура.

Праздник.

Ну а как вы хотели, сколько времени уже прошло.

Дзоригами и Тётимбакэ стоят на пороге Дзиндзя, Тётимбакэ показывает монаху Унгаикё.

Монах бледнеет.

– Она… она…

– …мы можем показать вам её могилу.

Монах падает на колени, трясется в беззвучных рыданиях.

Наконец, поднимает голову.

– Х-хорошо… п-пойдемте… обвенчаю вас…

Дзоригами входит первой, кутается в белое кимоно.

…выходит чуть позади новоиспеченного супруга.

…разливают по чашам масло, пьют, Тётимбакэ побольше масла, ему светить надо, Дзоригами поменьше, ей шестеренки смазать.

Сидят в гостиной заброшенного дома.

Дождь шелестит по плетеной крыше, протекает через дыру возле кухни, Дзоригами в который раз говорит, что надо бы Каракаса-обакэ, Тётимбакэ возмущается, не надо никакого обакэ, нам и вдвоем хорошо.

Дзоригами жалобно скрипит, отбивает полночь не к месту и не ко времени. Что поделать, сломаны Дзоригами, оттого-то и бросил их хозяин…

Что говорите? Вот уже и читатели заволновались, да как это так, Дзоригами поломаны, и Тётимбакэ тоже поломан, у Тётимбакэ погнулись чугунные узоры на крючке, которым Тётимбакэ к стене крепился…

Это что ж за дела, а?

А люди возмущаются, да что ж такое, сколько людей смотрят на историю Дзоригами с Тётимбакэ, а никто до сих пор не помог, неужели кузнеца нет, а стекольщик, стекольщик где, почему стекла не вставит, четыре стекла Тётимбакэ, и одно стекло Дзоригами в циферблат, да и механизм подлатать можно, есть же часовщики на свете…

И верно, верно, понабежали часовщики, и стекольщики, и все, все, починили все, и Дзоригами теперь правильное время показывают, и Тётимбакэ… а? Тётимбакэ!

Не слышит.

Нет больше Тётимбакэ.

И Дзоригами больше нет.

…оживают души сломанных предметов…

…сломанных…

Вот так я обычно рассказываю эту историю, показываю фонарь, который висит у крыльца, показываю старинные часы в гостиной, вот, починили их, и нету больше злых духов, не скитаются по свету, не ищут хозяев…

Кто знает, может, придет время, поломаются часы, фонарь треснет на ветру, снова оживут Дзоригами и Тётимбаке…

Кто знает…

Вайлин

– …вы хоть понимаете… что мы ничего не знаем про скрипки?

Вайлин смотрит на меня, щурится, так и не могу понять, то ли намекает мне на что-то, то ли с глазами у него что-то не так. Хочу спросить, не спрашиваю.

– Ну… как не знаем… – смотрю на скрипку, которая сидит на подоконнике, – я вот десять лет в музыкалке, двадцать лет на сцене, так не сказал бы, что не знаю…

– Я не об этом, друг мой, – Вайлин снова щурится, – вы знаете, что внутри скрипки? Знаете?

– Это тестя моего спросите, он сорок лет эти скрипки чинит, меня сколько раз выручал, как не приду к нему, начинает, а-а-а, это что надо было со скрипкой делать, чтобы до такого состояния… гвозди забивал, что ли… И я поддакиваю, не гвозди, а сваи…

– Да нет же, нет же, – Вайлин запускает длиннопалую пятерню в патлатую шевелюру, – мы ничего не знаем про скрипки! Ни-че-го!

Готовлю какие-то возражения, но Вайлину не очень-то возразишь:

– Вы вот сами подумайте… вот скажите мне, когда люди одомашнили… м-м-м… камин?

– Ну… э-э-э-э… в энциклопедии смотреть надо… – уже протягиваю руку, чтобы подовазть с полки энциклопедию, тц-тц-тц, на-на-на, голос отца в памяти, что ты её с пустыми руками зовешь, она уже ждет, что ты ей дашь, слово какое, или знание…

– Но одомашнили когда-то… да?

– Ну… разумеется.

– А кресло?

– Мне кажется, раньше… нет, позже.

– А как насчет ковриков?

– Давно.

– А холодильники?

– Ну, это в двадцатом веке научились приручать.

– Правильно говорите.

– Если про айфоны спросите, я вам прямо даты скажу, когда их отлавливали и в города привозили…

– …это я и сам скажу, – Вайлин трясет патлами, – а вот скрипка? Скрипка?

– Когда одомашнили, вы имеете в виду?

– Ну, конечно! И когда же, по-вашему, это произошло?

– Э-э-э… м-м-м-м-м… Шестнадцатый век… или нет…

– …говорите… в шестнадцатом веке приручили?

– Ну… да….

– И кто, по-вашему?

Снова хочу подозвать энциклопедию, Вайлин снова обрывает меня:

– Я вам сразу скажу. Не было такого. Не было.

– То есть? – оторопело смотрю на еще одну скрипку, которая греется возле камина, сонно потягивается.

– То есть. Скрипки никто не приручал. Они сами пришли в дома… прибились… прижились… Это, так сказать, симбиоз человека и скрипки… они в наших домах прячутся от хищников, получают ноты… а мы берем от них мелодию…

– Хотите сказать…

– …мы ничего не знаем про скрипки. Друг мой, вам только кажется, что вы знаете, – потому что вы водите смычком по струнам уже тридцать лет! Но вот скажите мне, что чувствует скрипка? Что она думает? Вы можете только предполагать, что ей нравится, когда вы на ней играете, что она сердится и рычит, когда фальшивите… Но на самом деле душа скрипки для нас – потемки, потому что она пришла из темного леса, из каких-то миров… она как будто ходит по грани нашего и ненашего мира, не там, и не здесь… Вы представьте себе дикие скрипки, как они сидели на ветках в диких лесах, исполняли причудливые мелодии в свете полной луны…

От волнения беру в руки сидящую на подоконнике скрипку, она недовольно фырчит, тут же ласково мурлычет, когда я провожу по ней смычком.

– Вы говорите…

– …ничего не знаем. Поэтому друг мой, можно ли верить скрипке? Вы видели, как скрипка покойного Ральфа кидалась на Офелию, но кто знает, отчего она это делала?

– Офелия в жизни не брала в руки скрипку… то есть, месть за фальшивую игру исключается… я допрашивал Офелию, мы вспоминали всю её жизнь, и ни разу не было такого, чтобы она скрипке чем-то навредила… Я еще думал, может, в детстве что-то такое было, бывает же, маленький ребенок скрипку уронит или нарочно поломает – нет, ничего подобного…

– И к какому выводу вы пришли? – Вайлин снова щурится, смеется надо мной, – скрипка Ральфа бросалась на Офелию, потому что Офелия, видите ли, отравила Ральфа! Гениально! А вас не смущает, что её вообще не было в доме отчима в тот вечер, когда он умер? До этого скрипка не бросалась на Офелию, а тут набросилась! Друг мой, я не спорю, вы выдающийся детектив, щелкаете расследования, как орешки… но тут вы прокололись. Вы величайший знаток человеческой души, не сомневаюсь… Но душа скрипки вам не по зубам… потому что никому не по зубам душа скрипки…

Скрипка в моих руках выгибает спину, угрожающе шипит, прыгает на ковер, – чтобы погнаться за невидимой пустотой.

– Вот видите, видите… – кивнул Вайлин, – даже не пытайтесь их понять… даже не пытайтесь на загадочной скрипичной душе выстроить какие-то умозаключения…

– Вечер добрый.

Вайлин оторопело смотрит на меня, Офелия вздрагивает, бормочет что-то вроде извините, не ждали…

– Ничего страшного, я ненадолго, – снимаю шляпу, оглядываю большой зал, – позвольте поинтересоваться, а где скрипка?

– Видите ли… – Вайлин бледнеет, – Офелия на скрипке не играет…

– …вот мы и решили… пристроили её в хорошие руки, – подхватывает Офелия.

Мы решили, мысленно повторяю я. Мы. Я уже понимаю, что они вместе, давно вместе, что Офелия…

– …моя невеста, вы правильно подумали, – кивает Вайлин, – и да, как говорится, чтобы два раза не вставать… Да, теперь Брауни-Холл перешел к Офелии, она единственная наследница. И я надеюсь, вы достаточно здравомыслящий человек, и не станете обвинять Офелию в убийстве отчима только потому, что она унаследовала дом, и не станете говорить, что я выгораживал Офелию, потому что она моя невеста.

– Ну что вы… конечно же, нет.

– Отлично, я всегда считал вас умнейшим человеком. Я знал, что вы поймете, что скрипку невозможно понять…

– …а вот тут вы ошибаетесь.

– Простите?

Повторяю:

– Вы ошибаетесь. Вчера вечером вы так ловко запудрили мне мозги… До сих пор в моих фантазиях живет образ дикой скрипки, которая поет свои мелодии в глухом лесу при свете полной луны… К вашему несчастью вы связались с человеком, который не совсем забыл программу музыкальной школы… первые занятия, история скрипки, Андреа Амати скрещивает ребек, фидель, кроту, кобыз, виолу… долгие годы селекции виол, и получается скрипка… Я еще готов признать, что дикий ребек или кобыз прибился к человеческому жилью откуда-то из бескрайних степей и пустынь, и природный нрав этих инструментов не всегда был понятен человеку… Я могу представить, как ребаб-эль-моганни вырывался из рук музыканта и улетал в темноту ночи… Но не скрипка, ни в коем случае не скрипка, которую вывели искуснейшие европейские заводчики! Кому как не мне лучше всех знать, как предана скрипка своему хозяину!

Офелия смотрит на меня, бледнеет:

– Вы…

– …полиция будет через минуту.

Неловкая пауза.

– Вот так, значит… гениальный скрипач… не менее гениальный знаток человеческих душ… так вы о себе говорите? – спрашивает Вайлин.

– При всей моей скромности… да, так.

– Человеческих душ… ну-ну… и что же вы знаете о человеке?

– Достаточно, чтобы…

– …а вы можете сказать, когда был одомашнен человек?

– В смысле?

– В смысле. Кто и когда привел людей из дикого леса в города? Кто приучил человека к цивилизации? Кто?

– М-м-м… сказку какую-то помню… Киплинг, что ли… человек был дикий, а женщина его приручи…

– …стоп-стоп-стоп, женщина-то тоже человек, вы что, женщину за человека не считаете? И мужчины и женщины дикие были… кто их в города привел? В дом?

– Э… книга?

– Друг мой, когда книги одомашнили? Вам про Гутенберга напомнить, который одомашнил печатный станок, а там и книги?

– Тогда… огонь?

– Опять мимо.

– Тогда не знаю.

– Вот то-то же. Никто человека не приручал, человек так дикий и остался… с тех самых пор, как первобытные люди выходили из леса, подбирались к пустым домам, принюхивались к запахам жареного мяса, пряностей, в страхе смотрели на огонь, такой пугающий и такой манящий… осторожно входили в дома, примеряли на себя махровые халаты в клетку, кутались в пледы… пробовали чай из чашек…

– Вы полагаете…

– …это очевидно. Никто не одомашнивал человека, никто не отбирал самых покорных и адекватных особей, люди просто пришли… просто… пришли… и мы ничего про них… не знаем…

Хлопает дверь, смотрю на констебля, из-за его широченной спины выглядывают еще двое полицейских, ага, быстро явились…

Спохватываюсь:

– Офелия?

Вайлин беззвучно смеется.

Понимаю.

Все понимаю.

Думаю, как далеко успела улететь Офелия – что-то подсказывает мне, что она не взяла машину, и не оседлала быстрого скакуна на конюшне, а воспользовалась обычной метлой.

Так или иначе, полиции придется немало потрудиться, чтобы найти её… если вообще получится найти…

Понимаю, что мне ничего не остается, как с позором удалиться прочь. Что-то еще не отпускает меня, что-то, что-то…

А.

Ну да.

Спрашиваю, как можно строже:

– Кому вы отдали скрипку?

Вайлин откашливается:

– Я не обязан…

– Вы лжете! Что вы сделали со скрипкой? Где она?

– Я не обязан объяснять, кому…

Понимаю, что ничего не добьюсь. Ни-че-го. Остается только сжать горло Вайлина, колотить врага, пока не сознается, что сделал с несчастной скрипкой. Но под пристальным взглядом констебля я не схвачу Вайлина за горло.

Внезапная догадка осеняет меня, бросаюсь в глубину дома, кухня, кухня, где у них кухня, вот она, выбегаю через кухонный черный ход, мусорка, мусорка, должна быть мусорка, так и есть, роюсь в жестяных ящиках, гнилостный запах бьет в лицо, тошнота подкатывает к горлу, начинаю потихоньку внушать себе, что там ничего нет, ничего…

…есть.

Вытаскиваю то, что осталось от скрипки, прижимаю к груди, инструмент отзывается жалобным плачем. Бегу – через ночь, через дождь, через снег, через подступающий холод зимы – скорее домой, нет, не домой, к тестю, уж не знаю, что он скажет, когда увидит эту скрипку…

Мысли бьются в голове перепуганными бабочками, Вайлин, Вайлин, что за ересь он нес, а если не ересь, а если он знает что-то, чего не знаем мы… Кто мы такие, кто приручил нас, кто привел нас из леса, а если правда никто, а скрипка, а точно ли был Андреа Амати, или не было никакого Амати, а были дикие скрипки в темной чаще, пели свои дикие мелодии в свете полной луны…

12 3 Next

Следующее января

Ключи на песке

Лунная ладья

Дзоригами в Дзиндзя

Вайлин

People who read this book also read

Other books by this author