Read the book: «Сказ о жарком лете в городе Мороче, и чем всё кончилось», page 14

Лена прочитала написанное и осталась довольной. Может быть оно и отдавало старомодностью, но сама идея любовного письма имела мало общего с нынешней эпохой, потому подобная стилизация была вполне допустима. Письмо дышало, и, наверное, получить его директору будет всё же приятно. Может ей и не удалось воплотиться в Олю, но она выполнила своё задание. И это был результат. Завтра она сможет спокойно смотреть в глаза девочкам.

Ей захотелось покурить, но на балконе шёл дождь, гремел гром, дул сильный ветер. Поджидая, пока кончится гроза, она, прислонившись к холодному стеклу, смотрела на бушующую за окном бурю. По её подсчётам выступление Алексея уже должно было закончиться. Ей очень хотелось узнать, как всё прошло. Мыслями она перенеслась в завтрашний день и воображала, как Таня и Надя наперебой будут рассказывать ей о том, что произошло на площади, потом она зачитает им письмо и, наверное, что-то поправят. Надо будет ещё обсудить доставку письма, дальнейшие действия…

С выступления, сразу после начала грозы вернулись только Алёша, Санин и Володя. Алёша, как-то странно выпачканный во рвоту, переоделся и прошёл к отцу. Вышел он, когда гроза стихла. Затем Володя снова куда-то увёз его и Санина. Уже в дверях отец его окликнул:

– И надолго?

– До понедельника.

Вика подумала, что что-то случилось. Её подозрения усилились, когда Володя вернулся, прошёл в каморку к Ёсичу и они там закрылись.

Сидоренко зашёл в свой кабинет и закрыл за собой дверь на ключ. На вешалке, как он и рассчитывал, висела его выстиранная и выглаженная форменная рубашка. Он снял с себя футболку ЦСКА, обтёр ею мокрое от дождя лицо, осмотрелся, и не придумав ничего лучшего, засунул её в нижнее отделение шкафа с документами.

Он мог бы обойтись и без рубашки. После блестяще выполненной операции по взятию социально-опасного элемента, на охоту за которым он потратил больше месяца, допрос можно было провести, не размениваясь на мелкие формальности. Но полковник чувствовал, что рубашка ему была нужна. Это было его последнее дело, последний допрос. Выйдя на пенсию, он часто будет вспоминать об этом дне, и ему будет уютнее видеть себя в опрятной свежей одежде. Влажные брюки под столом будут не видны, и со временем забудутся. Ботинки, невыносимо мокрые от шагания по непредвиденным и неизбежным дождевым рекам, были чреваты некоторыми последствиями не только для здоровья, но и для ясности ума во время допроса – но что поделаешь, не босиком же представать перед опасным элементом.

Сидоренко вздохнул, открыл ключом дверь, выглянул в коридор – никого – засунул руки в карманы и прошёл к письменному столу.

– Э-хехе-хехе-хехе…

Привычно рука потянулась к верхнему ящику с кроссвордами, глаз оценивающе окинул плотность заполнения незаконченного вчерашнего, в уме прикинул, стоит ли настаивать – нет, специалиста по болезням уха, шесть букв, третья «и», он ни за что не вспомнит, не узнает, не изобретёт – и перевернул страницу. Девственность новых длинных и коротеньких столбиков и рядков пообещала утешительные открытия, и уже он начал читать семь по вертикали, но в дверь постучали.

Надина смена закончилась, когда «Скорая Помощь» увезла с площади всех пострадавших. Усталая и разочарованная она вернулась домой. На кровати лежали упаковка от новых кружевных чулок и коробочка от бюстгальтера. Она поразилось той перемене, которая произошла в ней всего за несколько часов. Ещё утром она надеялась, готовилась, старалась, а теперь с презрением сплёвывала от одного только воспоминания о том, истинном, Алексее, с которым познакомилась. Она, практичная, хозяйственная и хваткая по жизни, а так облапошилась!

– Какая же я дура…

Трезвым взглядом она посмотрела на своё застиранное, в нескольких местах заштопанное ещё покойной матерью покрывало и на развратно-фальшивые фотографии лежащих на нём упаковок, машинально их смяла и выбросила. Чулки тоже отправились вслед за ними, к счастью, они порвались. Бюстгальтер мог еще пригодиться, но короткий заляпанный рвотой халат, туда ж его, в мусорку.

– Товарищ полковник, как вы приказывали.

– Введите.

Нерадивый работник милиции, проворонивший на площади громкоговоритель и чуть не арестовавший самого Сидоренко, втолкнул в кабинет лупоглазого задержанного.

– Где Майоров?

– Задерживается.

– Подождём.

Сидоренко убрал журнальчик в стол, пошуршал там и достал несколько листов чистой бумаги. Майоров не появлялся минут десять, всё это время в кабинете никто не разговаривал. Полковник использовал приём игнорирования для психологического давления на преступника. Рядовой Мгиев, мокрый, но подсыхающий, знал, что уже исчерпал запас допустимых и недопустимых оплошностей, и стоял вытянувшись по струнке смирно, завидуя задержанному, который переминаясь с ноги на ногу беззвучно шевелил губами, читая молитвы, и игнорируя игнорирование полковника, гордо и самодостаточно на него поглядывал. Сидоренко заметил безмятежность сектанта и хотел было пройтись перед ним, резко останавливаясь почти вплотную у его лица и выкрикивая первый вопрос – альтернативный приём, направленный на запугивание, но, сидя, он упирался каблуками ботинок в пол, и между ступнёй и внутренностью обуви создавался тот приятный миллиметр пустоты, с которым он не хотел расставаться прямо сейчас.

– Разрешите, – вошёл Майоров, сухой, но истощенный. Он весь день руководил силами правопорядка из своего кабинета: многоканальность, разнохарактерность и разнонаправленность отданных им распоряжений затуманила его рассудок. Он был зол на Сидоренко за то, что допрос не был отложен на утро. Он нарочно задержался и, когда зашёл, первым делом шепнул на ухо полковнику, что уже отпустил всех, кроме дежурных.

– Ну, тогда и этого мокрого петуха отпускай, – кивнул полковник на Мгиева, – а то ещё подцепит воспаление лёгких.

Майоров кивнул Мгиеву, и тот, вытянувшись на мгновение ещё выше, развернулся и маршем вышел из кабинета.

– А с этим что будем делать?

– Начинай, – ответил Сидоренко.

– Так я ж с делом этим не знаком, товарищ полковник.

– Гм…

Сидоренко упустил из виду, что только сегодня его секретное дело о секте непредсказуемым образом слилось с работой по поддержанию общественного порядка, и только теперь вошло в компетенцию подчиненного.

– Ну ты прочитай ему вводное слово, про терроризм там и всякое тому подобное, ты у нас мастер, а по деталям я уже сам… Да ты садись, садись!

Майоров взял стул и сел сбоку письменного стола Сидоренко, располагаясь вполоборота к задержанному.

– Фамилия? – устало спросил он сектанта.

Ванька закивал головой, делая вид, что ускорил ритм чтения молитвы.

– Фамилия! – рявкнул озлобленно Майоров.

От неожиданности вздрогнул даже Сидоренко, чем Майоров остался доволен. Ванька выпучил на него свои глаза, потом перевёл их на Сидоренко.

– Иван, – тихо произнёс сектант.

– А имя?

– Отец Иван.

– Тьфу ты! – сплюнул Майоров.

Он встал, обошёл вокруг Ваньки Лысого, строго оглядывая всю его фигуру.

– Послушай, отец, – начал он сдержанно. – У меня тоже двое детишек дома, но я ж не требую, чтобы люди за это меня называли отцом. У меня, как и у тебя, есть имя, фамилия. Их обычно пишут в первых двух строчках паспорта.

– Мы паспортами не пользуемся, они от нечистой силы.

– Я тебя в последний раз спрашиваю по-хорошему, – тихо, но угрожающе сказал Майоров, – фамилия, – прошипел он ему в лицо, почти касаясь своим носом его.

Ванькины глазки забегали, он стал что-то соображать, но Майоров уже подносил к его щеке свою сухую ладонь. Пророк испугался. Он был готов пойти на крест, перенести суровую порку, или сибирскую каторгу, но материальная близость профессионально сильной руки – такой задушит и глазом не моргнёт – оскорбила и пристыдила его. Преодолев немалые душевные страдания, найдя ответы на духовные искания, он плачевно осознавал себя неготовым ко встрече со своими палачами.

– Лысый я, Лысый, – смиренно ответил он.

Майоров вопросительно посмотрел на полковника, сам-то он фамилии не знал. Сидоренко тоже не знал настоящей фамилии задержанного. До сих пор он думал, что «Лысый» это было прозвище, но сознаваться перед Майоровым, что фамилии главаря секты он не знал, ему не хотелось. Он кивнул еле заметно майору. Ещё он подумал, что ему будет неприятно видеть в воспоминаниях о своём последнем деле методы Майорова.

– Гражданин Лысый, – Майоров вернулся на свой стул, – довожу до вашего сведения, что теперешняя наша с вами беседа носит не совсем официальный характер. Это, так сказать, проба пера, которая станет залогом всего нашего с вами дальнейшего сотрудничества или соперничества, – это уж решать вам. Вы, как известно, имеете право выбора, в отличии от нас, стражей, приговорённых к исполнению долга. Выбирайте: либо вы нам рассказываете без хитростей всю правду, либо мы эту правду должны узнавать из других информационных источников.

Как только угроза физической расправы отошла от него, Ванька снова вошёл в образ отечественного пророка, взгляд его стал строгим и осуждающим. Майоров сделал паузу. Посмотрел на свои ногти, под белой полоской на среднем пальце левой руки забилась черная грязинка, он тут же её извлёк. Завтра утром надо будет подстричь.

Сидоренко решил, что настал его момент действовать и, пренебрегая хлюпающими ботинками, поднялся, подошёл к окну и отодвинул занавеску.

Дождь не прекращался, а даже усиливался. У Лены стало тревожно на душе. У неё такое бывало. Словно нехорошее предчувствие посещало её. Необузданная, иррациональная, беспричинная тоска жгла где-то возле солнечного сплетения. Дотошный молоточек стучал мотив, смысл которого расшифровать было невозможно, но ничего хорошего он не обещал. Он трусливо намекал на то, что нечего мечтать, что ничего всё равно не измениться, что новая подлость уже ждёт её, и она снова не будет к ней готова, и очнётся у разбитого корыта. Лена не хотела поддаваться этому настроению, но с неба лилась вода, шумело за окном, выйти было нельзя, да и в доме отвлечься было невозможно от бушующей стихии. Она села на пол, прислонившись спиной к стене, и смотря за окно стала качаться, а в уме это качание озвучивалось в слова. Она встала, вернулась в комнату и под письмом к директору записала то, что вертелось у неё в голове.

«Мне не будет уже больней.

Ах, оставьте меня, оставьте.

К слезливой щеке прибавьте

Росу неумытых полей.»

Перечитав, она усмехнулась. Ливень ослабел. Она открыла дверь на балкон и вздрогнула от неожиданной свежести. Разительная разница дала ей понять каким спёртым воздухом она дышала до сих пор. Лена закурила долгожданную сигарету. Редкие капли дождя падали на её застиранный домашний халат, озноб украсил её кожу синевато-гусиным узором. Она стала дрожать, но не хотела возвращаться в душную кухню, с наслаждением вдыхала дым сигарет и пьянящую новизну прохлады. Съёжившись, она пыталась вспомнить сколько же времени длилась эта невиданная в их краях засуха, но восстановить в памяти предыдущий дождь ей не удалось. Новый сильный порыв ветра сдул с её сигареты зажженный кончик, придал новой силы дождю. Лена спешно вернулась в дом и закрыла непослушную балконную дверь.

В дверь постучали. Дежурный сообщил, что майора вызывают к телефону.

– Скажи, что я занят, и когда освобожусь не знаю, – раздраженно ответил он жене в присутствии Сидоренко.

– Срочно требуют, по поводу централа.

Майоров вздрогнул. Это не жена его искала. А кто ж придумал такой нелепый намёк на, не понятно, что? Он посмотрел на Сидоренко, тот кивнул. Майоров вышел.

– Почему окно не закрыто на лестнице в такую погоду? – спросил он дежурного, почувствовав, как с площадки тянуло холодом.

– Разбилось, товарищ Майор.

– Закройте тогда дверь на лестницу.

– Закрываем, а она от ветра, того…

– Ну подоприте чем-то, бестолочи! Всё вам надо указывать, сами ни до чего догадаться не можете!

– Есть подпереть.

– Слушаю, – Майоров взял трубку.

Ещё не пьяный Санин представился и извинился за беспокойство в поздний час.

– Да, как видишь, ещё на работе. Что там у тебя стряслось?

– А ты разве не знаешь?

– Ну взяли мы придурошного глашатая, не переживайте. Сидим, вот, допрашиваем.

– А Сычёв?

– Про Сычёва ничего не знаю.

– Ему же камнем в морду угодило.

– А ты здесь причём?

– Камень с нашей трибуны улетел.

– Ну вы даёте, такое даж нарочно не придумаешь.

– Добавь к этому, что ещё и москвич наш с отравлением в больнице лежит.

– Это я знаю. А вот ты не знаешь самого главного.

– Чего?

– Ну, угадай!

– Товарищ майор, я вам честно признаюсь, мы уже по три накатили, нас четвертая ждёт.

– Как тебе не стыдно, Санин… Я, значит, здесь сижу, работаю, с шести утра на ногах, с четырёх дня в рот маковой росинки не беру, а ты не хочешь напрячь свои мозги, потому что вы уже расслабились! За это признание ты заслуживаешь умереть в неведении.

– Виктор Игнатьевич, я, как никто другой тебя понимаю, и поверь мне, самого главного не знаешь ты. Мы предотвратили трагедию, то есть комедию. Не важно. Всё позади. Ты даже не представляешь, чем мы рисковали!

– Ну чем вы рисковали? Впечатлительный ты, Санин. Ладно, если угадаешь про кого, то я тебе скажу.

– У меня водка стынет.

– Водка не стынет, а испаряется, – он скривил нос и потянул воздух. – А меня ещё допрос ждёт при полковнике. Гадай, а то прибью!

– Бабы?

– Нет.

– Сычёв?

– Нет.

– Папаша?

– Какой папаша?

– Наш.

– Нет.

– Твой полковник?

– Нет.

– Ольга?

– Какая Ольга?

– Ну, ведущая.

– Нет.

– Сдаюсь.

– Сдаёшься?

– Сдаюсь.

– У тебя уже налито?

– Я уже выпил.

– Вот, свинья! Ну тогда, до свидания, – Майоров повесил трубку.

Хитро улыбаясь он прошёлся перед телефоном. Раздалось жужжание аппарата.

– Слушаю.

– С нас недетский магарыч.

– Недетский это как?

– Это серьёзно.

– Серьёзно?

– Серьёзней не бывает. Ну, давай, говори, не томи душу, а то доведём до инфаркта нашего многострадального мэра.

– Ой, горе мне с вами, с тугодумами. Ну, слушай: под конец грозы, то есть её первого тайма, у Стрельникова вашей трибуной витрину выбило.

– Копец… И почему это нашей? Лёха, ты слышишь? У Стрельникова трибуной витрину выбило.

– За это вам стоит выпить. Как там наш мэр поживает?

– Старается.

– Мороча может спать спокойно?

– Мороча его не забудет.

– Ну и слава!

– Слава, слава!

Майоров повесил трубку. Сел в своё новое, кожаное на колесиках кресло, подарок друзей. Эх, как разогнаться бы сейчас на этих колесиках, и по воздушному канату в дожде быстро-быстро, так, чтобы капли сами отскакивали, прямо к друзьям в компанию на полчасика, а потом вернуться, по дороге заскочив поцеловать жену на ночь, и, как ни в чём не бывало, предстать перед каменным Сидоренко и меткой фразой оживить заглохший без него допрос.

Вздохнув, Майоров вернулся к кабинету Сидоренко. Он постучал, и пока ему никто не отвечал, дёрнул ручку. Странно. И дежурный куда-то провалился. Наверное, пошёл отводить задержанного в камеру, а Сидоренко домой свалил. Мог бы и предупредить.

– Ладно, прощаю, я сегодня добрый, – сказал он.

Подслушав под дверью, Вика поняла, что они пьют. Такое наблюдалось впервые за время её пребывания в этом доме. Через некоторое время к ним присоединился директор. Не в том смысле, что он продолжал потягивать из чайничка в своём кабинете, а в том смысле, что вытащил из бара две бутылки водки и постучался к Ёсичу. Сначала они сидели не шумно. Вике стало скучно, и она забрала из кабинета чайничек и включила телевизор. С непривычки её разморило, и она уснула на диване.

Сидоренко попросил у дежурного ключи от кабинета Стороженко и отвёл туда Ваньку. Оставив дежурного на страже, вернулся к себе, закрыл дверь на ключ, открыл шкаф, сдвинул с полки папки с делами, нащупал крышку потайного сейфа. Бар был до предела забит бутылками «Гжелки», все одинаково стройные, в голубом с белым фартушке, с узорчатым воротником на горловине и с синей шапочкой на макушке. Он выбрал среднюю в первом ряду. Закрыл, на глаза попалась мятая мокрая футболка. Он завернул в неё бутылку и быстро вышел из кабинета. Уже поднимаясь по лестнице, он слышал, как Майоров прошёл к нему в кабинет и постучал.

Наверное, по такой погоде мать уже не придёт домой, а останется ночевать у бабки. Она хотела позвонить им, но телефон не работал. Буря вывела из строя коммуникации. Лене стало тоскливо и немного страшно. Не придумав ничего лучшего, она достала из шкафа бутылку креплёного вина и села пить. За окном не по-летнему быстро стемнело. Дождь не прекращался, иногда ослабевая и снова набирая силы. В моменты относительного затишья она открывала дверь на балкон и курила, стоя в дверном проёме.

В голове роились мутные невесёлые мысли. Мимолетом сознание высветило фальшь и натянутость её новой дружбы, тут же перескочило на тоску по матери, замешанную на чувстве вины и как-будто даже предательства, дальше бросило ей в глаза несуразность погони за Алёшей, но растопило рациональность, подложив её любимую фотографию его взгляда у лестницы в милиции. Она бесспорно предпочитала этот хранившийся в её памяти снимок той карточке, которую подарила ей Кристина Вячеславовна, где её Алёша прозаично стоял, расставив ноги на ширине плеч, рядом с Ёсичем у ворот усадьбы.

А письмо? А писание? А работа? Что делать? Столько всего скопилось и смешалось в путанный клубок. Подвластно ли ей хоть что-нибудь? Или она как та дождинка, несомая ветром на столкновение с землёй, способна лишь на повиновение никем не управляемым силам? Странное лето в этом году получается, какое-то рубежное. Что останется целым после этой разбушевавшейся бури?

Ей захотелось музыки, но радио было слишком ворчливым. Тогда она взяла в руки томик Есенина и лениво заползла на свой диван. Простое совершенство слога пленило и ранило её. Как далека её угловатая мозаика от скромного и таинственного света звёзд. Какой дурак станет пробовать её высосанную из пальца тухлятину, если можно полакомиться заведомо проверенной вырезкой?

– Давай, выпьем, мужик.

Жорик поставил на стол бутылку и пригласительным жестом указал Ваньке на стул.

– Грех это, – огрызнулся Ванька.

– Грех, грех, заладил… Садись, я сказал.

Ванька одной ягодицей притулился на стуле. Вроде не электрический.

– Молодец.

Сидоренко откупорил бутылку. Последней молнией мелькнула мысль, про «не надо», про то, как противно и больно смотреть в растерянные, беспомощные, застиранные глаза жены, унаследованные и дочерью, про мучительность выздоровления, про мимолетность наслаждения и  сокрушимость бытия  , про стыд, про грязь, про капельницы, про мочу, про рвоту, про кровь от падения, не от служебного ранения, про белую, про жестокую, и рука уже наливала в стаканы – к чему корячиться, жены уж нет, а остальные только того и ждут, это в последний раз. В последний раз он погуляет. Не один, как раньше было у него заведено, а с посторонним человеком. Поговорит по душам со случайным попутчиком.

– Я пить не буду.

– Лысый! Ванька! Ты брось мне это!

– Я пощусь.

– Ах ты так? Ну, хорошо, – полковник отставил стаканы в сторону. – Тогда скажи мне, что ты делал сегодня вечером на площади, с шести часов и до момента, как был ты схвачен стражами порядка?

Ванька обреченно вздохнул.

– Да, вот, таким же грешникам, как ты, пытался донести послание Божие о конце света.

– И что же? Удалось?

– Да где там!

– А ты уверен, что наверняка конец?

– Так говорю ж, видение мне было.

– И что в видении?

– Я не могу признаться.

– Ну скоро-то конец?

– Да, не за горами. Через месяц.

– Одиннадцатого августа? – подсказал Жорик.

На улице раздался гром, и ветер подыграл ему в нагнетании апокалиптической атмосферы. Ванька вздрогнул. Он снизу вверх посмотрел на крупную фигуру Сидоренко, от которой веяло силой, но не той угрожающей, делающей больно, подавляющей, какую излучал его молодой, куда он делся, сотрудник, а опытной, охраняющей, отцовской. Ванька сел поудобней на стул и даже оперся спиной на спинку.

– Как видишь, ты не остался неуслышанным. Но только, за окно глядючи, мне кажется, что конец света уже на подходе. Потоп-с. Всемирный. Вот, полюбуйся!

Жорик встал, подошел к окну и отодвинул занавеску. Яркая молния своевременно осветила гнущиеся мокрые деревья, снова громыхнуло.

«Как это я!» – подумал Сидоренко.

Ванька аж вскрикнул.

– Не боись, давай, вот, выпей для храбрости, – он снова придвинул ему стакан.

– Да не могу я…

– Чего ты не можешь? На дворе конец света, не сегодня завтра помрём все, и ты даже не выпьешь перед смертью? – Сидоренко сел за стол. – Ты уж извини, но у меня от погони за тобой все ботинки промокли, неудобно. Я сниму, пусть ноги подышат напоследок.

– Ногам дышать – это не грех.

– Так ты, что тоже? Ха! Само собой! Ну снимай, не стесняйся. Я с твоего позволения и носки – тоже.

Ванька стянул свои мокрые кроссовки, затем носки и пошевелил гофрированными пальцами.

– Ты, как хочешь, а я выпью, – сказал Сидоренко и опрокинул в рот стакан с водкой.

Ванька смотрел мимо лица милиционера, мимо окна, мимо дождя в свои пророческие вычисления, гадая, мог ли он ошибиться. Что он не так понял? Две единицы, номера хлеборазвозочной машины? А что, если и в правду это конец? Он ещё дышит, этот, напротив, пьёт, их пальцы на ногах синхронно отходят от маринования в промокшей обуви, но всё ж – напрасно. Это – конец. Что ждет его там, по ту сторону смерти? То неизвестное другое измерение, в которое он верил, но вера сплющила тайну в людскую сказку. Приемлема ли в непознанном мире его, и не только его, в конечном счёте такая земная выдумка? Он так надменно ошибся в своих предсказаниях. Он – грешник, грешник, тщеславный грешник. И место его – рядом с грешниками.

Ванька протянул руку к стакану, поднёс его ко рту, выпил залпом.

– Хорошо пошла, – подмигнул ему Жорик.

Ванька хрипло втянул воздух и упал без сознания.

– Вот и поговорили… – горько усмехнулся Сидоренко.

Лене стало жалко саму себя, несчастное создание! Чего-то мечется, страдает выдуманными бедами, терзается несуществующими дилеммами. Претензий много, а способностей мало. Не мешало бы поплакать, но и того не получалось. Единственная, с трудом выжатая, слеза не дала облегчения. Винные пары сгустились в непроветриваемой комнате. Глаза скучно сомкнулись. Поднявшись по лестнице на второй этаж усадьбы Балконских, она остановилась в растерянности. Много закрытых дверей, а в какую ей надо она не знала, потому как забыла, что за какой дверью находится. Она повернула налево, остановилась у перил. Одна из дверей приотворилась, и у неё тут же пропал интерес туда заглядывать.

Безмолвно, не через звуковые волны, а каким-то прямым попаданием в её мозг, скучные голоса стали передавать ей отрывистые суждения. Их было трое, они говорили между собой, но их разговор был предназначен для её ушей.

– Грубый психолог, – сказал старый князь.

– Серьёзные проблемы и с грамматикой, и с лексикой, – продолжала Софья Андреевна.

– Сюжет извращённый, – хрипел слуга.

– Аляповатое повествование.

– Не выдержан стиль.

– Структура настолько перекручена, что под конец повествования сама по себе рушится.

Лена стояла неподвижно, слушала с любопытством и радовалась тому, что они говорили так, что от неё не требовалось никакой реакции. Она готова была парировать все нападки, но тем не менее знала, что доля правоты в услышанном была. Странная такая доля. «В каждой доле ей шутка правды. Если смотреть на долю со стороны правды, то шутка кажется маленькой, а если смотреть свысока, то хорошо видно. Только тем, которые стоят по разные стороны шутки и правды нет никакого дела до того, что видят сверху безучастные судьи. Либо спускайтесь и выбирайте, либо никто вас слушать не будет.»

– Болезненное воображение.

– Прогрессирующая ступенчатая диссоциация личности.

– Зачаточный синдром мании величия.

Переход на личности обидел Лену. Но отвечать было некому. Она улыбнулась. «Несчастные онанисты. У самих смелости ни на что не хватает, только бы копошится в чужом белье. Думаете это легко? Вот попробовали бы сами, то слова бы вешали на весу. А затылки чесать каждый умеет.»

– Застой сексуальной энергии.

– Отсутствие социального интереса.

– Стремление к превосходству, как защита против чувства бессилия.

Лена вспыхнула. «Ну довольно, на всё есть мера! Надоели мне эти молчаливые диалоги!» Она подобрала юбки и сделав несколько шагов, решительно толкнула полуоткрытую дверь. Комната оказалась пустой. Там не было ни людей, ни мебели ни ковров. Справа не было даже стены, вместо неё висела тяжёлая портьера. Лена направилась вправо, со злостью дёрнула штору и застыла.

Их оказалось только двое. В центре стояло невысокое кресло. Софья Андреевна сидела в нем, закинув назад голову и широко расставив ноги. Из одежды на ней была только обильная черная нижняя  юбка. Перед нею на коленях стоял слуга. Его головы, рук и спины не было видно из-под воздушных воланов. Торчал только зад и грязные сапоги. Софья Андреевна, подняла голову, отстранено посмотрела на неё и расплылась в похотливой улыбке. Лена выбежала из комнаты и проснулась.

Её разбудили голоса на кухне.

– Семёныч, я, честно скажу, такого от тебя не ожидал. Несерьёзно как-то, – мямлил Ёсич.

– Не несерьёзно, а ещё как серьёзно! Я ж… Ты бы видел! То есть слышал… я так не умею, а вот Игнатьич бы тебе всё объяснил. Давай позвоним ему, спросим.

– Поздно, давай завтра, – ответил Ёсич.

– Ну зачем откладывать на завтра то, что можно выкушать сегодня. Давайте ещё по последней, а там поедем к Игнатьичу, он нам не откажет.

– Я ж выпил, – промычал Володя.

– Тогда наливай!

– Там такой ливень идёт, что я даже домой не пойду.

– И тебя я тоже не повезу, – промычал снова Володя.

Послышался стук рюмок, и, похоже, они выпили по последней.

– Мооо-моо-ча, – затянул директор песню.

– Опять ты за своё, Семёныч.

– Момоко, а не Момоча, – поправил Володя.

– Тьфу ты чёрт, – сплюнул директор, и, набрав побольше воздуха в лёгкие, снова затянул – Момоко, момоко, высоко, далеко, прокатись на нашем момококе. Ну чем тебе не марка?

– Ну несерьёзно, Семёныч.

– Ёсич, ты мне только честно скажи, скажешь?

– Ну, скажу…

– Ты молоко пьёшь?

– Нет, бросил.

– А момочка бы выпил?

– Нет, и момочка бы не выпил.

– А ты, Володя?

– Я кефир люблю.

– А момочка бы выпил? Ради исключения?

– Ну, ради исключения можно.

– Вот видишь, уже на одного покупателя больше! Эх, до чего дошёл прогресс!

Послышался шум, похоже директор потерял равновесие. Парни стали уговаривать его идти ложиться спать. Он возражал. Выпили на посошок и силком потащили его в спальню. Поднимаясь по лестнице директор напевал песню о момоке. Похоже, что, как только он коснулся подушки, сразу отрубился. Вскоре Ёсич прошёл в свою каморку, а Володя лёг на диване в соседней с кухней комнате.

Вика уже давно выключила телевизор. Она дышала напряжённо, сверлила глазами темноту. В нескольких шагах от неё храпел парень её мечты, муж и охранник  обезвредились сами по себе. Снаружи не переставая лил дождь. Вика подошла к окну. Казалось само небо в освободительном экстазе изливало на землю всю скопившуюся за время засухи страсть. Вода ударами проникала в землю, земля кипела и пенилась, вскидывалась и растекалась. Вода обтекала, умывала, обнимала. Земля вздыхала и стонала. Вика сверкнула глазами, опустила занавеску и подошла к Володе.

– 22 -

Как они её нашли, она так и не узнала, но на следующий день, уже под полдень её разбудила мать:

– Лена, там к тебе какие-то девочки пришли, – сказала она заговорщицким тоном. Видно было, что «девочки» произвели на неё хорошее впечатление.

– Привет.

– Привет.

– Что случилось?

– Ничего особенного, – сказала Надя.

– Просто поговорить надо, – пояснила Таня.

– Срочно?

– Не срочно, но у Нади смену поменяли, ей сегодня в ночь, и как мы договаривались, она не может.

– А, – протянула Лена, – ну проходите.

– Пошли лучше у меня посидим, я одна дома.

Пока Лена собиралась, Наталья Фёдоровна угостила девочек абрикосовым компотом и попыталась выведать, что их связывает с её дочерью. Но ответы ей доставались уклончивые, и её любопытство осталось неудовлетворённым.

На улице со вчерашнего ещё моросил дождь, температура заметно упала. Желто-коричневая пыль переродилась в слякотную грязь. Воздух слишком резко насытился озоном. Мало кто радовался такой радикальной смене погоды. Лица из варёных стали кислыми. Ещё сутки тому назад все мечтали о похолодании и осадках, а сегодня, в недоумении кутались в куртки и свитера, с неохотой прыгали через лужи, держали детей по домам, ещё не растерявшим ушедшее с улицы тепло. Вместо облегчения в городе воцарилось уныние. Происшествие на площади обсуждали шепотом, на кухнях.

Волна стыда за вчерашнее смутила души в городе Мороче. Дело было не только в том, что главный кандидат – тот молодой, здоровый, образованный, который обещал отворот от прошлого – мямлил по бумаге речь хуже своего покойного дядюшки, что он подлым и поучительным жестом ранил того безобидного, кто только для порядка значился его главным соперником, что, хитро рассчитав направление и силу ветра угрохал витрину скромного конкурента его отца, что разыграл спектакль с оперативным обезвреживанием якобы социально опасного элемента. Всё это мерзко, но, смотря со стороны, можно было бы в очередной раз посмеяться над происшедшим, грустно ли, ехидно ли, от души ли, от перенапряжения ли, от счастья ли, от боли ли, от отчаянья или от безысходности. Над этим нужно было смеяться, но нужно было смеяться вчера, на площади, глядя в глаза претенденту и его политиканствующей компании. Вместо смеха же толпа дарила одуревшего от наркотиков и таблеток зазывалу восхищением, аплодисментами, обожанием и любовью. Лучшие дочери наводнили площадь и млели как завороженные перед пошлым спектаклем, и расползлись по домам мокрыми, побитыми курами. Этого унизительного зрелища не могли себе простить морочанцы. Одно дело, когда низы не могут, но когда низы могут и не хотят…

По дороге девушки зашли в магазин, купили пива и закуски. В магазине была очередь, все брали спиртное.

«Пятница,» – подумала Лена.

– Так ты с кем здесь живёшь? – спросила Надя, когда они пришли в Танин дом.

– С целым семейством.

– А где же они сейчас?

– Кто где… Мать с братишкой отбыли на неделю в санаторий. Бабка паломничает. Отец, с тех пор как мать уехала, дома не появляется.

Они прошли на кухню. Таня стала чистить картошку, Лена помогала ей, Надя разложила на столе купленные селёдки и овощи. Лена не понимала, почему они ещё не рассказали о вчерашнем выступлении. У обеих был похоронный, но бодрящийся вид. Так выглядят дальние родственники, которые согласно причудам судьбы первыми узнают о смерти члена их семьи, и им выпадает нелёгкое задание сообщить об этом его ближайшим родственникам. Они стараются не подавать вида, что что-то стряслось, пока не сочтут, что несчастные готовы, они одни, они сидят, они сосредоточены.