Иногда это происходит

Близкий-далекий север

– Какое же у меня жуткое похмелье! – Донеслось до Мэтта с заднего сиденья.

– Ты уверена, что хочешь ехать в таком состоянии?

– Уверена ли я? – Пробубнила Руби, закидывая ногу в огромном старом кроссовке на спинку пассажирского кресла. – Еще как уверена. Черт возьми, я никогда еще не была так уверена в чем бы то ни было.

Мэтт ухмыльнулся и посмотрел в зеркало заднего вида.

– Чего тебе? – Огрызнулась Руби.

– Да так. Мне кажется это безумной затеей.

– Тебе все на свете кажется безумной затеей. Вся жизнь. Будь твоя воля, ты бы вообще из комнаты не выходил, ни с кем не общался бы и питался одними шоколадными батончиками. Только бы не наткнуться случайно на очередное безумие. Знаешь, почему, Мэтт? Потому что ты зануда. Зануда и задрот. Удивительно, как ты решился получить права и сесть за руль. Разве это не опасно? Можно же врезаться в столб, или в другую машину, или, боже упаси, неправильно припарковаться и обнаружить, что твою тачку увезли на штраф-стоянку. Постоянный стресс и чистой воды сумасшествие.

– Тебе никогда не хотелось язык себе откусить, а, Руб?

– Не возникало такого желания. А вот пинок тебе хороший отвесить – постоянно. Если бы голова не раскалывалась, я бы обязательно тебе врезала.

– Зачем было так надираться, если ты знала, что тебе предстоит ехать, да еще и в такую даль? – Поинтересовался Мэтт, все еще рассматривая сестру в зеркало. Девушка лежала на рюкзаке и массировала пульсирующие виски. Под глазами – темные круги, щеки ввалились и побледнели, скулы как-то неестественно выпирали, отчего лицо Руби вызывало невольные ассоциации с зомби из фильмов про апокалипсис, которые частенько смотрел Мэтт, запираясь в своей комнате от окружающего его безумия.

– Разве это так уж далеко? – Откликнулась Руби.

– Да до них дохренища дохренищ километров. Они живут у черта на куличиках. Слушай, даже родители, бывавшие у них несколько раз, не могут точно сказать, где именно находится их поселок, и как туда добраться. Ума не приложу, как ты собралась там оказаться. Только если сверхточный телепорт, который сам знает, куда тебе нужно, и переносит тебя туда, уже изобрели, но никому об этом не сказали.

– Я согласилась стать подопытным кроликом. Говорят, удачных переносов было очень мало. Людей разрывало на куски, ноги оказывались в Канаде, а брови – в Таиланде. Но времени с начала экспериментов прошло уже достаточно много, к тому же, я уповаю на свою удачливость. Может, мне повезет, и меня подбросят прямиком до Хелен и Адама. Да еще заплатят за это. С деньгами напряг. Не одолжишь немного? Как только меня телепортируют, я тебе пришлю чек. Если, конечно, все пройдет удачно. Но если нет, я завещаю тебе свою почку, ты ее продашь, разбогатеешь, сможешь купить себе новый жидкокристаллический телевизор и пожизненный запас «Кит-ката».

– Думаешь, это смешно?

– Мне-то уж точно не будет смешно, если моя задница приземлится на чей-нибудь обеденный стол. Или упадет на какую-нибудь парочку прямо во время соития. Или на голову священника во время молитвы или крещения.

– Остановить здесь? – Сурово спросил Мэтт, притормаживая у обочины.

– На кой хрен? – Не поняла Руби.

– Да чтобы ты выметалась из моей машины, чокнутая манда, для которой нет ничего святого!

– А, да ладно тебе. Поехали дальше. Высадишь меня на заправке, где ты наблевал на кассиршу, когда в свой тринадцатый день рождения обожрался карамельного попкорна и запил его шнапсом. Какой позор! Блевать и пытаться скрыть стояк. Ох уж эти подростки. Здорово было, да, Мэтт? Счастливые времена, все такое.

– Слушай, проваливай. – Огрызнулся Мэтт.

– Да я и так уезжаю. – Парировала Руби. – Еще и в такую глушь, до которой никто точно не знает, как добраться. Вряд ли ты меня когда-нибудь увидишь, так что потерпи пять минут на дорожку. Почти память счастливого детства, раздели последние прекрасные моменты со своей любимой сестричкой.

– Ты же вернешься?

– Откуда мне знать? Я не могу сказать, доберусь ли я туда. Да и возвращаться особо некуда. Знаешь, как-то не сильно хочется вновь оказаться в этой дыре, где никому нет до нас с тобой дела, где всем насрать, чем мы заняты, не подохли ли еще.

– Мне не насрать.

– Тогда вези меня молча, голова от тебя раскалывается. Нет аспирина в бардачке?

– Голова у тебя не от меня, а от алкоголя трещит. Меньше пить нужно было. Ты, кстати, так и не ответила. Что за повод, что за праздник? В честь чего попойка мирового масштаба?

– Просто так.

– Это не ответ, Руб. Я тебя знаю, ты не алкоголичка, без поводов не надираешься до усрачки.

– А теперь решила надраться.

– Почему тогда не отлежаться, не дать себе прийти в норму, и только потом ехать?

– Да чтобы не обосраться, не отступить, не начать думать над этим. Не хочу давать задний ход, хочу хоть раз в жизни что-то довести до конца. Начну рассуждать, испугаюсь, пойму, что хреновый план, стану оттягивать и никуда не уеду. Я решила – пора, значит, уезжаю. Понимаешь? У меня не будет другого шанса. У нас это семейное – думать, думать без конца, но никогда не переходить от слов к делу. Вот мы и живем, как сволочи, с клеймом неудачников. Ничего не достигаем, ни к чему не стремимся. Зарылись в свою нору, талдычим одно и то же день ото дня. Пытаемся создать иллюзию нормальной жизни, но не живем на самом деле, грызем друг друга от собственной беспомощности, тихо ненавидим самих себя, свой город, родителей, машину эту проклятую, которая ломается то и дело. Нищету свою ненавидим, а сделать ничего не решаемся.

– Никто никого не ненавидит, Руби, тебя, вон, все любят. Отец от тебя без ума. – Робко возразил Мэтт, отведя взгляд от лица сестры, искаженного злобой.

– Настолько без ума, что живого места на мне не оставил. Кончай оправдываться, ладно?

– Тогда скажи, в честь чего ты нажралась.

– В честь смерти.

– В смысле?

– В прямом. Сдохнуть хотела, ясно? Устала от всей этой беготни, от этой фальши, я задыхаюсь здесь, Мэтт, совсем свихнулась от безнадежности. Надоело все. Предкам на нас плевать с высокой колокольни, работы нет, денег нет, Стэну на меня насрать, он бегает за каждой юбкой. Дипломом можно только подтереться или подкурить косяк. Сходить можно только в крематорий или на кладбище. Деньги потратить на бухло или траву. Вот я и решила, что мне не нужна такая жизнь, если я не могу ничего изменить. В нас с тобой это не заложено. Не только ты прячешься от безумия, я тоже привыкла зарывать голову в песок при первых признаках перемен и нарушения привычного течения жизни. Мне все равно, что мой парень спал со всеми моими бывшими подругами. Я палец о палец не ударила, когда меня поперли с работы. Даже не дрогнула, когда мама сказала, что они с отцом разводятся. Потому что я не привыкла сопротивляться, не привыкла что-то менять. Мы смиренные рабы божии.

– Да ты всегда была бунтаркой, Руб. Всегда шла против режима, заявляла во всеуслышание свое мнение, всем видом показывала, что ты не такая, как все, и можешь горы свернуть, если захочешь.

– Знаешь, в чем главная наша проблема? Мы уверены, что можем все. Что ты, что я, что отец. Мы свято верим, что способны бросить курить, способны найти лучшую работу, создать настоящую семью, открыть что-то новое, создать нечто стоящее. Мы на словах на все способны, стоит нам только захотеть. Но беда в том, что мы никогда ничего не хотим. Мы хотим только молоть языками.

– Но ты же поступила в универ, устроилась туда, куда мечтала. – Воспротивился Мэтт, снова пристально глядя на сестру, сидевшую теперь прямо, теребившую лямку рюкзака. Бледность ее усилилась еще сильнее, глаза ввалились, рот искривился в жуткой ухмылке. Короткие черные волосы растрепались и напоминали скорее разворошенное воронье гнездо, нежели девическую прическу. Мэтт поразился тому, как его родная сестра может быть одновременно так похожа и так не похожа на него.

Руби была старше всего на полтора года, но Мэтту казалось, что их разделяла огромная пропасть, по меньшей мере, в два десятка лет. Как будто пока он оттягивал появление на свет изо всех своих эмбрионовских силенок, Руби успела пережить все всемирные катастрофы, смену эпох, тысячелетий, революций и бунтов. В свои двадцать пять она выглядела, в зависимости от настроения, то на тридцать пять, то на четырнадцать. Лицо ее было подвижно, беспрестанно менялось, отражая все происходящее вокруг и в душе.

Мэтт любил сестру, несмотря на то, что между ними не было ни взаимопонимания, ни душевности, ни семейной привязанности. Они просто росли вместе, задирали друг друга, подкалывали, издевались при удобном случае, делили одну комнату до четырнадцати лет, иногда делились переживаниями, но не были по-настоящему близки. Они ни с кем не были близки, и это их объединяло и сплачивало в некотором смысле. Как команда, играющая против всех, но при этом не играющая вместе. Руби восхищала Мэтта своей независимостью, неординарностью, странной озлобленностью на весь свет и упорством. Он считал, что ни при каких обстоятельствах Руб не сломается, не сдастся, не отступит, хотя, возможно, она была права – не в их привычке было сопротивляться и что-то менять. Отец с матерью плыли по течению, порой незначительно отклоняясь от взятого курса, для того, чтобы перевоспитать непослушных детей, повышали голос, наказывали, иногда доходило до рукоприкладства. Но в целом напоминали пассивных и аморфных мух, погруженных в вечную зимнюю дремоту.

И все же, все же, Руби отличалась от них, выделялась, чаще поднимала голову и вертела носом, учуяв запах говна, чаще выказывала свое недовольство, предпринимала попытки что-то изменить, направить течение жизни в другое русло, построить дамбу или, наоборот, снести плотину. Как он мог не заметить, что ей настолько тяжело? Почему он не поддержал ее? Не набил рожу этому противному свинообразному Стэну, хотя кто-то из его однокурсников несколько раз говорил, что видел парня Руби с очередной девчонкой? Почему он не сходил к заведующему издательством, в котором работала сестра, хотя он знал его с раннего детства? Почему не поговорил с Руби, не выслушал ее? Потому что они не были близки. Потому что он слишком часто слышал: не лезь, малявка, не в свое дело. Ты все равно не поймешь, коротышка. Тебе какая разница, задрот, это очередное безумие, от которого ты хотел спрятаться.

Его сестра собиралась покончить с собой. Его сильная, волевая, всегда такая веселая и целеустремленная сестренка, в детстве врезавшая по зубам громиле, который его, Мэтта, дразнил на детской площадке. Его Руби, прикрывавшая перед родаками, когда он застрял у своей первой девушки между ног во время странных сексуальных игр. Его Руби, которая так любила повторять: жизнь – это просто шутка, недоумок, если тебе не хватает чувства юмора, чтобы над ней посмеяться, это твои проблемы.

– Не могу поверить, что ты пыталась покончить с собой. – Сказал Мэтт.

– А я не могу поверить, что прожила рядом с вами больше двадцати лет и не сделала этого раньше. Все, тормози, ковбой, дальше я на верблюдах.

Они заехали на заправку и припарковались у входа в магазинчик. Руби заявила, что ей нужно прочистить желудок, пописать и привести себя в порядок перед тем, как двинуться дальше.

– Путь-то неблизкий предстоит, да, братишка? – Она ткнула его кулаком в плечо, закинула рюкзак за спину и открыла дверь. – Все, не кисни. Даст бог, увидимся еще. Обещаю, я буду рада увидеть твою прыщавую рожу.

– Руб, – нерешительно начал Мэтт. – Я все думаю…

– Меньше думай. Тебе это плохо удается.

– Да подожди. Я думаю, что, если бы у тебя все получилось? Если бы ты не вытошнила таблетки, или как ты там руки на себя накладывала?

– Таблетки, да, – поморщилась Руби и принялась грызть ногти. – Может, не будем об этом? Лучше обнимемся на прощанье, ты мне купишь хот-дог, пока я припудрю нос, а потом забудем о том, что я рассказала, и пойдем каждый своим путем?

– Ты права. – Согласился Мэтт, вытащил ключи из зажигания и вылез из тачки вслед за сестрой.

Покачиваясь, Руби добрела до туалета, подергала дверь, оказавшуюся запертой, облокотилась на стену и подкурила. Из-за угла вырулил Мэтт.

– На заправках нельзя курить, дурья башка!

– Я же отошла, – фыркнула Руби, бросила бычок на землю и демонстративно растоптала. – Ты все равно опоздал, уже успела покурить.

– Какая же ты умница! – Воскликнул Мэтт, протягивая сестре пузатый бумажный пакет. – Вот, взял тебе немного еды в дорогу. Тут сэндвичи, газировка, немного злаковых батончиков. Ну, по мелочи.

– Только ты такое мог купить, зануда. Ладно, давай сюда. Сигарет не взял?

– Не взял. Не собираюсь спонсировать твою медленную смерть.

– Ты бы предпочел быструю и безболезненную? Пистолета у тебя нет?

– Нет у меня пистолета, сама знаешь. – Сдавленно произнес Мэтт и потупился. – Ты сходила уже?

– Похоже? – Руби покрутилась перед братом, давая осмотреть себя со всех сторон. Волосы спутались еще сильнее, одежда мятая и перепачканная, на лице следы не смытого макияжа. – Могу еще дыхнуть.

– Не нужно. Я отсюда чувствую. Тебя примут за проститутку.

– Может, я ей и собираюсь стать? – Равнодушно отметила Руби. Она отвернулась от Мэтта, давая понять, что не хочет об этом говорить, и принялась дергать ручку туалета. – Сколько можно! Вы уснули там, что ли? Люди срать хотят! Тут уже очередь из двадцати разгневанных громил. Это общественный туалет, все могут им воспользоваться. Нечего так долго там торчать. Три минуты на человека. Тут вам не мотель, не душевая и не исповедальная, поэтому хрен знает, что вы там делаете уже полчаса. Считаем до пяти и выламываем дверь. Раз…два…

Мэтт кашлянул, сплюнул, удостоверился, что за ними никто не наблюдает, и подошел ближе к Руби. Она только отмахнулась.

– Руб, слушай, я не считаю тебя совсем уж идиоткой, но ты не думала, что туалет может быть просто закрыт, и нужно спросить ключ у работников заправки? – Робко предположил Мэтт, за что тут же схлопотал подзатыльник.

– Я, говорит, тебя не считаю идиоткой. Напыщенный индюк. Пять минут тут стоишь, смеешься над сестрой, которую вот-вот вывернет наизнанку, и не соизволил помочь, не смог притащить этот чертов ключ? Считаешь себя лучше меня? Думаешь, ты умнее всех? Тогда, умник, иди и спроси ключ! Только не блевани на кассиршу, ладно?

– Не считаю я себя умнее всех. Я просто думал, что ты убедилась, что там кто-то есть. – Пробубнил Мэтт и поплелся в здание магазина. У порога он обернулся и крикнул: – Да ты же без моей помощи сдохнешь через день-другой.

– Кому от этого будет хуже? – Заорала в ответ Руби.

– Мне будет, – тихо сказал Мэтт.

Спустя двадцать минут Руби захлопнула дверь туалета и вручила ключи Мэтту. Тот нехотя вернул их работникам магазина, вышел и тупо уставился на сестру. Она показалась ему хрупкой и напуганной, взгляд блуждал, руки дрожали, наспех умытое лицо хоть и приобрело некоторое подобие приличного вида, выглядело по-прежнему мертвенно-бледным. Хоть силой затаскивай ее в машину и вези домой. Да, она смелая, безбашенная и может за себя постоять. Да, упертая, и ничто ее не остановит, если она и впрямь решила ехать. Да, она обидится и будет мстить ему до конца жизни, и после жизни тоже, если верить, что загробный мир реален. Но как он может отпустить ее, маленькую, одинокую, нервную, единственную подругу? Единственного человека, проживавшего с ним взлеты и падения, выпавшие зубы, разбитые коленки, первый отказ от девочки, которая ему нравилась. Если Руби уедет, у него не останется никого, кроме деспотичного отца и эгоцентричной матери, которая ушла от них, поселившись со своим тупым бульдогом в доме на соседней улице.

– Черт, Руб, не бросай меня, – взмолился он. – Далась тебе эта поездка. Скажи, что это просто пьяный бред или дурацкая фантазия, что ты просто решила меня напугать или подшутить надо мной, над наивным простачком? Или тебе просто захотелось прокатиться на тачке и выставить меня идиотом, напомнив, как я облажался на этой заправке сто лет назад? Скажи, что ты пошутила, пожалуйста, и поедем домой. Хочешь, я буду целую неделю покупать тебе сигареты и еду, и набью морду этому недоноску Стэну? Пожалуйста, Руб. Это не ты без меня пропадешь, это я без тебя пропаду.

– Нюни оставь для своей новой подружки. Это мой единственный шанс, Мэтт. Я тоже буду скучать, и все такое. Но остаться не могу. Пойми же ты, наконец, что если не сейчас, то уже никогда. Давай, поезжай домой и скажи папане, чтобы к ужину не ждал. Береги себя.

– Руб. Руби! – Крикнул Мэтт вдогонку сестре. Потом сел в машину, опустил голову на руль и зарыдал. – Стерва! Эгоистка! Падла, блин!

Руби проводила взглядом развалюху, которую родители подарили ей на совершеннолетие, но водить которую она так и не научилась, и всегда пускала за руль друзей и парней, чтобы отправиться в очередную нудную поездку, которую они называли «приключением».

– Вот теперь у меня будет настоящее приключение! – Крикнула она вслед бордовому фиату, за рулем которого сидел её младший братишка, заботливый одинокий чудак, унаследовавший машину старшей сестры, отцовский нос и привычку стричь ногти в пепельницу, и склонность анализировать все на свете. И, разумеется, их семейную склонность к прокрастинации. – А вы тут подохнете от скуки.

Девушка лихо развернулась, пошатнулась, не учтя, что на плечах у неё довольно тяжелый рюкзак, и побрела вдоль трассы. Машины отчаянно сигналили, водители что-то выкрикивали, один автомобиль даже съехал на обочину. С пассажирского сиденья высунулась противная прыщавая рожа какого-то недоноска, но Руби вздернула руку с выставленным среднем пальцем и выпалила что-то крайне грубое, и подонки, гогоча, дали деру. Было одиноко и непривычно.

Три дня подряд лили дожди. До Нового года оставалось три недели. Низкое небо было затянуто тучами, которые провисали как натяжной потолок, переполненный водой. Настроение соответствовало окружающей обстановке. Уныние, слякоть, беспроглядная серость, способная самого жизнерадостного человека свести в могилу своей тоскливостью. А ведь Руби была когда-то жизнерадостной, звонко хохотала, ждала праздников и верила в чудеса, несмотря на то, что в канун Рождества температура воздуха не опускалась ниже десяти градусов Цельсия, а Санта Клаус был застукан ей, семилетней, со спущенными штанами, лихо тарабанящий их с Мэттом обожаемую мамочку.

Минут через сорок ноги начали неметь от ходьбы и от холода. Город остался далеко позади, похмелье немного отступило. Голова начала проясняться. Руби испытала смесь чувства вины с досадой, голодом и разочарованием. Разве это похоже на авантюру? Больше смахивает на отчаянную попытку доказать что-то всем родственникам, друзьям, бывшим парням, которым, по правде говоря, нет до неё абсолютно никакого дела.

Чего ради она решила оставить теплое, уютное местечко, покинуть давно развалившееся и никчемное, но все же – родное – родительское гнездо? Она убеждала себя, что необходимо встряхнуться, вырваться из сонного паралича и сделать хотя бы что-то, выходящее за пределы понимания сонных мух, населяющих этот город. Город, в котором так тесно, что можно быть уверенным – каждый вдох на сорок процентов состоит из того, что уже было выдохнуто кем-то из знакомых. Бывшими одноклассниками, коллегами, однокурсниками, подругами, парнями, учителями, продавцами, у которых в детстве воровали конфеты и спички, чтобы сжечь самодельное масленичное чучело. Все друг друга знают. Если ты неудачник, то не сможешь пройти по улице без осуждения или сочувственных взглядов, ахов и вздохов, и внутреннего ликования, что у них-то лучше. Если тебе изменяют, каждый пассажир автобуса, на котором ты добираешься до работы, похлопает тебя по плечу и покачает головой, говоря, мол, сама, девочка, виновата, нужно было крепче держаться, он же хороший парень, пусть и кобель.

Руби опустила рюкзак на относительно сухой участок обочины и подняла руку. Несколько мгновений колебалась – ловить, как такси, или поднять большой палец вверх? Как-то неудобно. Да и стоять холодно. А вдруг кто-то из знакомых поедет, решит тормознуть, учинит допрос с пристрастием? Тогда она не выдержит. Или изобьет кого-нибудь до полусмерти, или расплачется, размякнет, позволит усадить себя в машину, отвезти домой и сделать какао. А потом повесится на люстре. Потому что это будет означать – конец всему, больше никаких шансов. Никаких надежд.

Она обошла несколько раз вокруг своего рюкзака, размялась. Подумала, что ей плевать, пускай останавливаются. Пускай принимают её за проститутку. Пускай трезвонят всем в этом пропащем городе, что Руби Грэм, двадцати пяти лет от роду, свихнулась от постоянной неверности молодого человека, не сложившейся карьеры, развода родителей, и жизни с маленьким паразитом в одном доме. А вы слышали, они там устраивали чуть ли не оргии?! Но инцест – это дело семейное, конечно.

При мысли о Мэтте сердце на секунду съежилось и заболело. Ему нелегко придется. Но он справится. Хороший мальчик, сильный, добрый. Найдет себе девушку по душе, выйдет из заточения, даст всем отпор и покажет, как надо вертеть этот мир на приборной панели. Если, конечно, его чему-нибудь научит поступок Руби, если ей удастся показать ему, что можно иначе. Можно по-другому, не как их родители, не как все знакомые и друзья родителей. Лучше, круче, интереснее.

Это была одна из целей, и она грела душу Руби, чье тело начало уже сильно подрагивать от холода и алкогольного отравления, как это бывает, когда с непривычки слишком уж наляжешь на крепкий алкоголь. А если еще и зальешь им антидепрессанты, то явно ничего хорошего ждать не стоит. Она тряслась, то опускала, то поднимала руку, затекавшую и трясущуюся, и утешала себя тем, что хоть раз в жизни сделает что-то стоящее. Что-то, что, возможно, изменит жизнь других людей. Может, только Мэтта, может, целого города, в котором она выросла. Цель эта маячила перед ней весьма расплывчато, как и все остальное, впрочем, но думать так было приятно. Невзирая на то, что Руби не представляла, как именно её поездка поможет кому-то переосмыслить жизненные ценности, ей хотелось верить, что так оно и будет.

Красномордая фура мигнула фарами, посигналила и притормозила на обочине. Не веря своему счастью, Руби подхватила рюкзак одной рукой, как если бы он ничего не весил, и понеслась вдогонку своему первому настоящему путешествию, большому приключению. Вперед, на Север, к Новому году, счастью и большим переменам. Её энтузиазм слегка поутих, когда водитель ужасающей тюремно-бандитской наружности распахнул дверь с пассажирской стороны и расплылся в зловещей улыбке, не предвещавшей ничего хорошего.

«Спокойно, Руб, спокойно. Не суди о людях по их внешнему миру. Как там говорится: не нужно недооценивать людскую доброту? Нет, не то. Не суди, да не судим будешь? Нет, это вообще из Библии. Да как же оно…Не рой другому яму, сам в неё…»

– Красавица, да залезай же скорей. – Прервал грубый низкий голос её размышления. Она закинула рюкзак в салон и вскарабкалась сама. – У меня тут пэчка работает. Холод не надо запускать, а то мы с тобой совсем замерзнем. Хотя я знаю хороший способ согреться.

Руби натянуто улыбнулась. «Ну вот, началось. Он извращенец. Он надо мной надругается, задушит, а тело выбросит в реку, и меня съедят рыбы. Ненавижу рыб. Какого хрена они такие молчаливые, пучеглазые и плотоядные? Кто их, блин, придумал. И почему я не взяла с собой перцовый баллончик. Стоило лучше подготовиться. А я совсем не готова. Кто знает, что в голове у этого маньяка. Руби, ты влипла. Заставь его остановиться. Скажи, что передумала. Иначе тебе несдобровать».

Внутренний голос, молчавший все это время, робко вякнул: «ты еще вчера хотела обожраться таблеток и никогда больше не просыпаться. А теперь запаниковала? Тебя хотя бы отжарят хорошенько перед смертью, могла бы и порадоваться. Из-за вот такого негативного видения мира, у тебя и не сложилось ни черта в этой жизни. Все-то ей в плохом свете видится. Все ей хотят навредить, изнасиловать и убить». ЗЛЕСЬ ОЗВУЧКАТ ЛСТА

– Тоже верно. – Вслух сказала Руби и посмотрела на водителя, который пытался нашарить что-то в бардачке сверху, и одновременно говорил.

– Прохладная зима-то выдалась для путешествий. Не знаю, чего вас, народ, в такое время тянет куда-то в неведомые дали. Будь моя воля, и не будь у меня четырех прохвостов, которых нужно прокормить, одеть и в колледж пристроить, я бы весь декабрь из-под одеяла бы и не вылезал. Я рос на юге, девочка, там круглый год персики, апельсины, море теплое, что в марте, что в ноябре. А сюда как перебрались пятнадцать лет назад, я жизни радоваться совсем перестал. Какая тут радость, если полгода такой дубарь стоит. Ну вот, нашел, вот оно, мое средство.

Руби вздрогнула и зажмурилась. Ей захотелось разуться и с ногами залезть на сиденье. Водитель, точно прочитав её мысли, сказал:

– Ты не стесняйся, чувствуй себя, как дома. Это же и есть, по сути, мой второй дом. Один там, где четыре проглота и женушка с пирогами, а второй здесь, где сердце, в дороге, да в кабинке этой. Тесновато, но не беда. Человек ко всему привыкнуть может. А я так привык, что уже и не мыслю иначе. Вернусь домой в отпуск, порадуюсь денек-другой, а через неделю начинаю выть от тоски. На юге со мной такого никогда не бывало. Да чтобы там человек заскучал и хандре поддался? Ни за что на свете. Хочешь – в горы иди, хочешь – на море, до него рукой подать. Хочешь на рыбалку – пожалуйста, хочешь загорать и шашлык во дворе устроить – зови соседей, и через пятнадцать минут вся деревня соберется. Закусочка будет, водочка, у всех овощи свежие, с огородов только что. Мясо домашнее, молоко парное. Виноград, гранаты. Все, что душе угодно. А тоски и хвори – никогда нет там места. Не приживаются, и все тут.

– Спасибо. – Выдавила из себя улыбку и подтянула к себе колени Руби. Ей все еще было не по себе. Вдруг он решил усыпить её бдительность гостеприимством и нескончаемой болтовней? А потом – тюк по голове, и увезет в какой-нибудь охотничий домик в глухом лесу, или на юг. Он же даже не спросил её, куда она едет.

– Не за что, красавица. Ты у меня гостья. А гость должен себя лучше чувствовать, чем хозяин дома. Не понимаю я, как вы тут живете, ничего о душе человеческой не зная, о доброте не ведая? Придешь к кому-нибудь домой, принесешь вина из своего погреба, самого лучшего, фруктов, пирогов, а на тебя посмотрят как на дурака, задвинут в дальний угол и забудут, как о ненужной безделушке какой. Никаких песен, никаких танцев, никаких душевных разговоров, тостов и поцелуев. Чинно, мирно, посидели, погоду обсудили и разошлись, и друзьями зовут, и еще в гости приглашают. Тьфу на них. В такие гости ходить – себе дороже. Как в душу насрали. Все могу понять и стерпеть, но этого никогда не пойму. Каждый только о себе думает. О настоящей дружбе не слыхивали даже, о радушии – не слыхали, о доброте душевной – ни слухом, ни духом. Выставят икру на стол покупную и сидят, светятся, как будто самый широкий жест на свете сделали, и все им по гроб жизни теперь обязаны.

– Дядь. – Прервала водителя Руби. – Вас как зовут?

– Арарат меня звать. Как гору, так и меня. Да ты погляди, я же сам как гора. Ручищи – во, ножищи – во, голова – во. А жена у меня маленькая. Я её как сожму в объятиях, до хруста, так самому страшно становится – вдруг сломаю. Она ж хрупкая вся, невесомая, как пушинка, я её десять лет после свадьбы на руках таскал, и не ощущал даже, что она весит что-то. Зато силищи в ней – немеряно. Славная она, я бы вас познакомил. А дочь у меня средняя – чуть тебя помладше, красавица писаная, каких свет не видывал, и изящная вся такая, в мать. Только нос мой. Да у них у всех нос мой. Уж чем природа не обделила, так это носами. Зато своих сразу видно. Тебе же лет двадцать, да?

– Двадцать пять. – Ответила Руби и ужаснулась. Двадцать пять лет! Это сколько же времени она прожила во тьме, в безнадежности, в унынии. Сколько всего можно было сделать за эти годы, чего добиться, что посмотреть, сколько стран посетить. И книг написать, и парней перецеловать. А она, идиотка, верила, что в тупоголовом Стэне её счастье, и что он образумится, перестанет трахать всех направо и налево, предложит ей стать его женой, они купят домик, заведут детей. И какую жизнь они бы дали своим детям? Такую же, как у них самих? Пустую, бессмысленную и одинаковую, в которой один день как две капли воды похож на другой? Где нет ни верности, ни морали, ни радости? Только ненавистная работа, где начальство ни во что тебя ни ставит, или пожизненная ипотека за дом, в котором ничто не способно создать подобие уюта? Ну уж нет, к чертям собачьим эту фигню.

– Двадцать пять, – продолжал Арарат, – это малышка совсем. Ну как дочурка моя. Ей двадцать три. От женихов отбоя нет, а она выбирает, носом вертит. Этот недостаточно умен, с этим скучно, а у того член кривой. Так и сказала. Родному отцу, представляешь? Прямо в лицо. Папа, говорит, у нас с ним ничего не выйдет, у него достоинство изогнутое. Ух, нрав крутой, прямолинейный, как мать её. Я рядом с ними школьником-шкодником себя чувствую. Другой бы папанька выпорол бы за такую откровенность и распутство, а я смеюсь и остановиться не могу. Ну, думаю, кривой, что ж поделаешь. Желаю тебе, милая, чтобы счастье твое жизненное не от формы пениса зависело. Это ничего, что я при тебе о таких вещах?

Руби пожала плечами. Её начало убаюкивать мерное покачивание машины, которая шла плавно, неторопливо. Печка работала исправно, и в кабине было тепло, как возле батареи. Волшебным средством, чтобы согреться, оказалось какао в термосе и пачка печенья.

– Бог знает, что такое, конечно, но потерпи – через полтора часика остановимся в хорошем кафе. Там горяченького поедим. Подождешь полтора часа-то? А то у меня эта штуковина все считает. Сколько еду, сколько стою, сколько туда-сюда. Благо, камеры еще не понавтыкали в каждом углу. А то у них новая мода пошла – везде камеру воткнут, и смотрят, как бы не пил в кабине, баб не брал, попутчиков не возил. А жизнь дальнобойщика-то она в чем? В этом самом и есть. Если попутчиков не брать, то и с ума сойти можно от тоски, да от одиночества. Любому нужно, чтобы рядом душа живая была, хоть какая, только бы поговорить. Люди-то молчать долго не могут, их печаль снедает, да мысли дурные в голову лезть начинают. Аж жуть иногда берет. Но знаешь, на дороге разных людей встретить можно, то женщина какая судьбой обиженная, то уголовники, то просто отчаянный человек, которому терять нечего, на голову отбитый. А ты, вижу, девчонка еще совсем, дочурке моей почти ровесница. Вот и подобрал тебя. Имя-то только твое не спросил, красавица.