Read the book: «Нарисую себе счастье»

Font:

Глава 1. Безвыходность

Я снова проснулась от надсадного кашля за стенкой. Малодушно спрятала голову под подушку и зажмурилась. Пусть Ильян встает. Он достаточно взрослый для того, чтобы подать матери чашку теплой воды. И даже траву заварить сможет. Конечно, это не помогает, но на какое-то время успокоит больную.

Поднялась, конечно, согрела воды, напоила, укутала в одеяло. Брат же спал крепко как сурок, он никогда не просыпался от таких мелочей. Каждый вечер мы с ним договаривались, что он ночью подаст матушке воды… да так ни разу и не проснулся. Может показаться, что я плохая дочь, но это не так. Я очень люблю матушку… но страшно устала. Она болеет уже несколько месяцев, с того самого дня, как провалилась под лед на реке. Выбралась сама, даже не особо и испугалась… А потом слегла с лихорадкой. Мы с Ильяном перепугались тогда невероятно. Три года назад умер отец – а теперь нам грозило потерять еще и маму.

Денег на лекаря не было. Матушка, знатная вышивальщица, еще в городе ослабла глазами и не могла брать заказы, а больше ничего делать не умела. Хозяйство вела она из рук вон, стирать не могла – у нее сразу трескалась кожа на руках едва ли не до кровоточащих язв. Готовила скверно, пересаливая и сжигая даже самые простые блюда. Грязь и пыль не замечала вовсе. Отец всегда посмеивался, что супружница его слишком нежна для этого мира. Но не ругался. Когда успевал – готовил сам. А потом и я помогать во всем стала. Тем более, что без дела матушка никогда не сидела, к ней в Большеграде дамы в очередь выстраивались. Столь тонкой вышивки не умел делать никто. И платили за ее труд даже больше, чем каменщику.

Когда же стало понятно, что работать мама больше не может, родители придумали переезжать в деревню. Дескать, там прокормиться легче. Юг же, растет все, что в землю воткнут. А для каменщика и в деревне работа найдется. Нас с братом, разумеется, не спрашивали, хоть я и была против. Ладно, бес с ней, со школой – учиться я никогда не любила, а вот уроки рисования я оплакивала горько. Мэтр-мой учитель считал, что я талантлива и прочил мне славное будущее в академии художников. Но кого в деревне волнуют кисти и краски? Рисовала я отныне только углем на белой стене…

Вначале мы жили очень даже неплохо. Четвертинку дома в городе (одна большая комната и угол в общей кухне) продали, в деревне купили уже целый, да еще и с огородом, и с полями вокруг. Здесь были три комнаты, печь и летняя кухня на улице – можно даже хлеб самим печь. Прекрасные виды на лес и реку несколько утешили мою тоску. А еще можно было сколько угодно сидеть в траве или на крыльце с блокнотом и грифелями, и никаких уроков.

Матушка в деревне расцвела, снова заулыбалась. Много гуляла, выращивала цветы. Отец как и прежде строил дома и учился класть печи. Братец целыми днями носился босиком с деревенскими мальчишками. И конечно, мы собирались за столом каждый вечер, много смеялись, рассказывали друг другу о своих успехах.

Отец меня очень любил и много баловал, а я и радовалась тому, что не хожу с ведрами к колодцу да не пряду шерсть по вечерам, как все местные девки. Лучше б ругал, как потом оказалось…

В один ужасный день отец упал с крыши, которую латал, и больше не поднялся. А мы осиротели. Без доброго и всегда веселого мужа матушка просто потерялась. Она больше не улыбалась, хоть и не плакала при нас с братом. Просто погасла.

Но самое ужасное – у нас кончились деньги. Ильяну было всего девять, работать он, разумеется, не мог. Мне – шестнадцать. Вернуться бы в город – там бы нашлась для меня работа. Хоть прачкой, хоть подавальщицей в трактире. А еще в городе можно было найти достойного жениха. Здесь же, в деревне, я была все еще чужачкой, причем далеко не раскрасавицей. Слишком тощая, слишком рыжая, да еще вся в конопушках. Стирать на речке я не желала (а кто бы желал?), пирогов не пекла (не умела), пряжу да вязание отродясь в руках не держала, огород у нас зарос бурьяном. Ни искры магии во мне комиссия не нашла.

Сначала я растерялась. Без отца все пошло кувырком. В избе больше не звучал смех, начала рушиться крыша, осело крыльцо, упал по весне забор – а платить плотникам нам было нечем. Сначала хотела брать порося, договорилась даже с соседкою, да струсила. Как представила, что его потом резать придется… Уж лучше я без мяса проживу. С огородом у меня тоже не сложилось. Копать могла, семена в землю бросить – невелика трудность. Полоть да воду таскать я заставляла братца. Но одно лето выдалось дождливым, а другое засушливым. Деревенские-то знали, что с этим делать, а я вот погубила весь урожай. Только репу собрала, зелень да немного яблок. Капуста так и не завилась в кочаны, морковь выросла тонкая и кривая, что крысиные хвосты. На третий год, впрочем, я совладала с парой грядок, и даже собрала кое-какие корнеплоды, чем гордилась неимоверно.

Я изо всех сил старалась не унывать, хватаясь за любую работу: нянчилась с детками, писала письма и кляузы под диктовку неграмотных деревенских, пыталась даже учить ребятню читать и писать, но была за то бита полотенцем по спине: нечего детей дурному учить, не за чем тут ваши грамотности. Коз вот не научилась доить да коров побаивалась. Но тут уж себя оправдать мне было нечем. Трусиха, как есть трусиха!

И вроде бы мы выпрямились, расправили согнутые общим горем плечи, но слегла мать… Деревенская повитуха и травница, бабка Марьяна, шептала над ней заговоры и жгла травы, отгоняя злых духов. Я с тоской говорила брату, что нужно ехать в город за нормальным целителем, но посылать мальчишку в такую дорогу страшно, а сама я мать оставить опасалась. А вдруг она умрет, пока меня нет, и я даже не попрощаюсь?

Обошлось.

По весне, когда мать уже начала немного вставать, но все еще была очень слаба, чудом я добыла кисти и краски – мои давно закончились. А дядька Прокоп красил забор. Увидев его несчастное лицо, я встрепенулась и отобрала у бедняги кисть – и к вечеру забор был расписан диковинными цветами и птицами. За свою работу я получила несколько банок с краской, две кисти и жареного гуся. А потом пришел дедушка Ждан – просить, чтобы на его заборе дикие звери были нарисованы. А тетка Марфа восхотела увековечить кошек своих любимых. И она же бросила небрежно:

– Была б ты, Марушка, парнем – самый путь тебе на завод Долохова. Но баб туда не берут.

Она бросила и забыла, а я вот запомнила и долго эту мысли в голове вертела и так, и этак.

Казимир Долохов был на весь Юг известен. Самый богатый человек, не считая, конечно, нашего князя. Но ежели князь родовит и знатен, то Долохов из наших, из простых. Собственный путь он начал еще мальчишкой – в гончарной мастерской. А потом открыл собственную лавку. Теперь, спустя двадцать лет, он владел двумя заводами: фарфоровым и стекольным. Стекольный открыл близ Буйска, куда не так уж давно переманил всю гильдию стекольщиков. А фарфоровый тут, рядом, за полем да за лесом. Если шагом идти – за два часа дойти можно.

Разумеется, с глиной работать я не умела, а вот рисунок на тарелки и чашки наносить смогла бы. Талант художественный у меня от матушки, только я с иголкой не справлялась, а кисть – инструмент мне по руке. И теперь по ночам я мечтала: как приду к Долохову, как покажу свои умения, так он меня сразу на работу возьмет и много денег даст. Я тут же отправлю Ильяна в город за лучшим целителем, матушка поправится, и заживем мы дальше привольно и сладко. Что будет дальше, я пока не знала, но уверена: справимся.

Мечтам моим сбыться не суждено было: когда я заявилась на завод, меня даже в ворота не хотели пускать. Женщин, говорят, не берем на работу, тем более молодых и красивых. Такие юные барышни должны дома сидеть за спиной у мужа, а не портить руки, глаза и спины среди мужиков. Упрямства мне не занимать, я скандалила и ругалась так, словно передо мной был не старичок-сторож, а тетка Марфа, могучей грудью защищавшая своих одиннадцать кошек. Добилась-таки своего: сторож, ворча и плюясь, сходил за управляющим. Управляющий сказал все то же самое, только у него была еще палка, и я не показалась ему красивой. Ударить меня он, конечно, не смог, я юркая. Но наговорил всякого от души, а душа у него широкая…

В общем, домой я возвращалась в слезах, планируя отомстить, только не придумала, как. А там все как обычно: мать, бледная и чахлая, едва стоящая на ногах. Братец, кое-как рубящий дрова. Полосатая кошка тетки Марфы, выложившая у нас на крыльце несколько придушенных мышей и терпеливо ожидавшая награды. Крапива под окнами и мелкие зеленые яблоки на старой яблоне.

Матушка кашляет, кошка мурлычет, брат прячет от меня забинтованный палец. И я утираю слезы и вру, что просто гуляла: думала ягод в лесочке набрать, да не нашла ничего, знать, слепая совсем. Осеклась, взглянув испуганно на мать, но та, кажется, меня и не слушала.

Ночью долго не могла от волнения уснуть, ворочалась. А едва глаза прикрыла, как зашлась в кашле мать. Некоторое время я прислушивалась, не проснулся ли брат. Не проснулся. И я, кряхтя как столетняя бабка, поднялась и прошлепала босыми ногами на кухню, не зажигая свеч, кинув в подкопченый чайник щепоть корня солодки, сушеные листья малины и липов цвет. Поставила на крошечную горелку, вскипятила лечебный отвар. Налила в большую щербатую чашку (тот самый долоховский фарфор, привезенный еще из города) и понесла матушке. Она уже и не кашляла – хрипела, держась за грудь. Я не на шутку перепугалась, увидев ее белое лицо и вытаращенные глаза. Подхватила за плечи, усадила, растерла грудь и ледяные руки. Напоила горячим.

Нет, так дальше жить нельзя. Сколько еще ночей она сможет пережить? Нужен целитель, да побыстрее. А значит – деньги, и немалые. Я гладила по поседевшим волосам заснувшую мать, кусала губы и хмурилась.

Не берете на работу женщин, господин Долохов?

Значит, возьмете мальчика. Детей на работу берут с четырнадцати. Братцу двенадцать, он уже ростом выше меня. Надену его одежду, косу под картуз спрячу. Рисовал бы он как я – я бы его пинками на завод погнала. Но он художественными талантами не блещет, поэтому будет за матушкой присматривать. А я – деньги зарабатывать.

Глава 2. Казимир

Мужской костюм сидел на мне ровно так, как я и ожидала – отвратительно. Именно то, что нужно. Я собиралась врать, что мне пятнадцать – а как еще объяснить отсутствие хоть захудалых и редких, но усишек, и тонкий голос? Хотя и в пятнадцать парни бывали здоровенные как быки, один такой за мной пытался руки распускать, пока я не сказала, что с детишками не целуюсь. Как будто я с кем-то вообще целовалась…

Итак, в старом треснутом зеркале отражался некто в пузырящихся на коленях штанах, отцовских ботинках (я напихала в носы тряпок) и широкой рубахе с рваным рукавом. Картуз с поломанным козырьком. Облупленный нос картошкой, обкусанные губы, веснушки и пятнистый загар. Я рыжая и с белой кожей, загораю плохо – сразу до красноты и зуда. Обычно ношу шляпу, но не слишком-то она спасает.

Почесала шелушащийся нос, показала отражению язык. Похлопала по бедрам, крикнула Ильяну:

– За матушкой смотри, не убегай. Каша на плите, отвар в чайнике. И непременно выведи ее погреться на солнышко. Ежели не вернусь к обеду, то сильно не волнуйся, волков тут нет. Жди до ночи, а то и до утра. И вот потом можно будет искать.

И не слушая возмущений мальчишки, я выскочила из дома.

План был хорош и надежен. На фабрику больше не пойду, там меня вчера видели. Пусть и девицей, но я рыжая, приметная. Поди узнают. А с Долоховым я еще не встречалась. Поэтому лучше я к нему домой заявлюсь. Не совсем домой, конечно, но подожду, пока он выйдет на прогулку или там на завод поедет. Там и поговорю. Чай, сразу не прогонит. А коли начнет слушать – то я его заболтаю.

Где усадьба Казимира Федотовича, знает вокруг каждая собака. До нее мне даже ближе, чем до фабрики, и через лес идти не нужно, только полем, а потом по широкому тракту. Надо думать, что красоты мне дорожная пыль не прибавила, а еще под высоким солнцем я вся употела, и волосы под картузом были совершенно мокрые. Если возьмут на работу – отрежу косу. Не велика цена за сытую жизнь.

Мне повезло так, что я сразу поняла: судьба. Не прошла я и половину пути, как узрела новенькую и чистенькую "эгоистку" (*легкую повозку для двоих), что ехала в нужную сторону. Господин в экипаже показался мне вполне приличным. Я сообразила, что на "эгоистке" и свежем коне далеко не уедешь. А близко для такого важного господина имеется только две достойные цели: усадьба Долохова и сам завод. Мне по дороге.

Я замахала руками, запрыгала – и экипаж затормозил. Разглядев некрасивое и сердитое лицо возницы я немного приуныла, но все же спросила:

– Не к Долохову ли вы направляетесь, уважаемый?

Кустистые брови мужчины взмыли в удивлении, но ответил он весьма сдержанно и спокойно:

– Именно к нему. Могу я вам чем-то помочь, молодой человек?

– Подвезите меня, – прямо попросила я. – Конечно, я весь в пыли…

– Запрыгивайте.

Господин подвинулся. Я вскарабкалась на сиденье, принюхалась и поморщилась. Воняю. Но ехать в экипаже куда быстрее и приятнее, чем шлепать пешком, особенно в чужих сапогах. Поэтому моей чувствительной совести придется пережить сей позор.

– Меня Маруш зовут, – представилась я весело. Молчать не хотелось – я не любила недосказанности, а господин представиться не удосужился. – Хочу проситься к Казимиру Федотовичу на работу.

Господин на меня покосился с удивлением, но ответил, хоть и неохотно:

– Отчего ж вы прямо на завод не явились?

– А меня не взяли, сказали, что слишком молод.

– А Долохов, увидев вас, непременно решит по-другому?

– Ну разумеется! – воскликнула я. – Видели бы вы, как я рисую! Грех меня прогонять… – и печально добавила: – Мне деньги очень нужны. А про Долохова всякое говорят, что три шкуры дерет, что пить запрещает, что строг очень. Но вот никто и никогда не обвинял его в жадности. Не возьмет на работу, так хоть несколько монет выпрошу.

– Деньги всем нужны, молодой человек, – вздохнул мужчина. – Но весьма похвально, что вы не требуете благотворительности и стремитесь работать. Что у вас стряслось?

– Матушка больна. Брата кормить надо.

– А отец?

– Умер три года как.

– Вот как… и чем больна мать?

– Ну, я не думаю… – обсуждать семейные проблемы с незнакомцем я все же не хотела. То ли гордость взыграла, то ли опомнилась, что и без того лишнего сболтнула, но я вжала голову в плечо и замолчала.

– А вы подумайте еще раз, – усмехнулся господин. – Я, видите ли, целитель. Марк Пиляев к вашим услугам. Вылечить вашу матушку на расстоянии не сумею, но совет дам. Не зря же нас судьба столкнула.

– Ой!

Вспыхнув от радости, я тут же, путаясь в словах и сама себя перебивая, принялась рассказывать и про прорубь, и про лихорадку, и про кашель. Господин Пиляев мрачнел с каждой минутой.

– Вот что, Маруш, – перебил он меня. – Помолчите немного. Мне совсем не нравится ваш рассказ.

Я судорожно выдохнула и стиснула зубы.

– Не вздумайте реветь. Объясните, как до вашей деревни ехать. Я на обратном пути взгляну на вашу мать.

– У меня денег нет, – шмыгнула носом я.

– Это я уже понял.

Словно гора упала с моих плеч. Глотая слезы, я отвернулась. И кому мне возносить благодарственные молитвы за эту чудную встречу?

Между тем доктор Пиляев замолчал угрюмо, наверное, уже жалея о порыве милосердия, но мне было все равно. Он обещал – значит, есть надежда. Если мать выздоровеет… Клянусь, я буду самой нежной и послушной дочерью!

***

Дом Долоховых впечатлял своей гармоничностью. На Юге я прежде не видывала таких усадеб. Наши дома или из дерева, или с каменным подклетом, балконами и широкими окнами, высокие и светлые. Здесь же было двухэтажное здание с большим полукруглым крыльцом, белыми стенами и простыми ставнями, выкрашенными в голубой цвет. Настоящая черепица на крыше, окна узкие, но их много.

– А вы всегда сами правите лошадью? – полюбопытствовала я, легко спрыгивая с “эгоистки”.

– Всегда, – удивленно взглянул на меня Пиляев, достав из-под сидения медицинский саквояж. – А как иначе?

– Вам кучер нужен. Вон сколько ехали, устали, верно?

– Я привык.

– И все же не пристало, чтобы у лекаря дрожали руки.

Пиляев выразительно закатил глаза, но сдержался. Пробормотал только:

– Какое ценное замечание. И что бы я делал без ваших советов?

Это он мягко. Мне следует держать язык за зубами, иначе могу и подзатыльник схлопотать. Забыла, что теперь я мальчик. А мальчикам спускают куда меньше.

Пиляев зашел в дом, а я осталась топтаться у крыльца. Храбрость меня покинула. Что я скажу Долохову? Как докажу, что чего-то стою?

– Эй, малый, – окликнул меня бородатый мужик, распрягающий лошадь Пиляева. – Ты вообще чей?

– Свой собственный, – прикусила я губу и спрятала руки в карманах. – Хотел с Долоховым поговорить, на работу к нему проситься.

– Так чего ворон считаешь? В дом зайди. Или ты думаешь, что Казимир Федотович тебе навстречу выйти должен?

Что ж, поддержка конюха (или кто он там) меня немного успокоила. Каков хозяин, таковы и домочадцы. В шею не погнали, не обругали – и это о многом говорит. Значит, к людям здесь ласково относятся, без чванства.

Поднялась на крыльцо медленно, все еще нерешительно. Постучала в дверь. Постояла, раскачиваясь с пятки на носок. Ой, зря я сюда явилась. Сейчас меня прогонят взашей.

Неожиданно дверь распахнулась, и передо мной предстала высокая и очень красивая девушка. Как принцесса из сказки. Синие глаза, нежный румянец, золотые локоны. Мне никогда не стать такой. Будь я столь красива, то вышла бы удачно замуж и решила бы разом все проблемы. Впрочем, судя по белому в желтую полоску платью с кружевным воротничком и жемчужными пуговками, особых проблем у девушки не было. Во всяком случае, финансовых.

Однако я даже не удивлена, что у самого богатого человека на Юге такая супруга. Он может позволить себе все самое лучшее.

– Мальчик, тебе чего? – ангельским голосом пропело неземное создание. – На нищего ты не похож, на голодающего тоже. Зачем пришел?

– Работу ищу, – сглотнула я, тараща глаза на брошку возле кружевного воротничка. Там что, настоящие бриллианты? Ну конечно, настоящие. Вряд ли жена Долохова дома носит поддельные.

– А, садовником? Мы искали садовника, – кивнула красавица, чуточку покраснев. – Но уже осень. Приходи весной.

– Нет, я… к Казимиру Федоровичу. Художником хотел, – и, опасаясь, что она захлопнет передо мной дверь, зачастила: – Я на фабрику ходил, но меня не пустили, сказали, мал еще, а мне уже пятнадцать. Рисовать умею, учился с детства в Большеграде, правда, умею, мне учителя говорили, что у меня талант. Не смотрите, что я ростом не вышел, художникам ведь не нужна сила, чтобы кисти держать…

– Не тараторь! – строго сказала девушка. – Я поняла. Проходи в дом, только обувь сними и оставь на крыльце. Сейчас брат освободится и поговорит с тобой.

Брат? Однако! Долохов же – старик! Ему сорок, а то и больше. Молодую жену рядом с ним представить не трудно, а сестра никак не может быть столь молода. Разве что сводная. Впрочем, какое мое дело? Я уже и так лишнего наболтала. Нужно было строго по делу, а я от волнения…

– Сюда садись, на диван.

К моему удивлению, меня провели в гостиную, а не оставили топтаться в прихожей, как следовало сделать. Если всяких проходимцев в дом пускать, то можно и на разбойника напороться – я так полагаю. И вообще, в таком доме стоит завести дворецкого, чтобы двери открывал. А самой хозяйке негоже на крыльцо выходить даже.

И чай предлагать такому как я тоже негоже. Тем более в хрупкой чашке из настоящего фарфора.

Круглый полированный столик. Белоснежный чайник, расписанный золотыми и алыми цветами, блюдце с тонким орнаментом, маленькая чашка, за которую было стыдно хвататься немытыми руками – и разумеется, я могла точно сказать, что на донышке будет клеймо ФД. Фабрика Долохова. Причем именно этот комплект сделан вручную, не потоком. Уж очень любопытная роспись. Показалось ли мне, или в цветы и листья на чашке изящно вплетены еще и золотые буквы?

Не налив себе чая, как предполагалось, я подняла чашечку, вглядываясь в роспись, и удовлетворенно кивнула. Вот они, буковки. К и Д. Казимир Долохов, да? Именная чашечка-то! Так и знала! С сожалением покачала головой. Слишком много навоображала я о себе. Так – не умею. Тут ведь не простая краска и кисть явно особенная нужна. Да еще поверхность с изгибом. Мне до такого мастерства расти и расти.

– Ну что, юный художник, нравится? – раздался густой мужской голос. Не услышать в нем насмешку мог бы лишь глухой дурак.

Я вздрогнула, выронив волшебную чашку, поймала, аккуратно поставила на блюдце. Поднялась и поклонилась, не смея поднять на хозяина дома глаз.

– Нравится, – тихо шепнула. – Очень красиво.

– Сумеешь так же?

– Сумею, – кивнула уверенно. – Через годик-другой. Научусь и сумею.

Мужчина засмеялся громко и свободно, а я наконец разглядела его лицо.

Невысок, пожалуй, даже ниже сестры. Не сильно и старый. Широкий, почти квадратный, с могучими плечами и длинными руками. На медведя похож и статью, и фигурою. Совершенно простецкое лицо: нет в нем аристократической утонченности или томной бледности. Мужик мужиком. Крупный нос, пухлые губы, русые волосы торчком, широкие брови, короткая борода. Веселые синие глаза. И загар тоже как у мужика.

Не усмотрела я особого богатства и в одежде. Простые полосатые портки, как и мой отец носил, и большая часть деревенских, обычная сорочка густо-синего цвета. Рукава подвернуты, из расстегнутых верхних пуговиц возле шеи виднеются курчавые волосы.

Положим, дома любой человек волен одеваться как ему удобно, но ведь Казимир Федорович в сапогах! Значит, собирается куда-то! Где же парчовый жилет, шелковый шейный платок, кожаные перчатки?

– Зовут тебя как, мальчик?

– Маруш.

– Я, стало быть, Казимир, – и мужчина протянул мне ладонь. – Знакомы будем.

Я сглотнула и пожала крепкую мозолистую руку.

Age restriction:
16+
Release date on Litres:
27 March 2025
Writing date:
2025
Volume:
240 p. 1 illustration
Copyright holder:
Автор
Download format:
Text
Average rating 4,7 based on 6 ratings
Text, audio format available
Average rating 5 based on 2 ratings
Draft
Average rating 4,9 based on 15 ratings
Text, audio format available
Average rating 4,7 based on 273 ratings
Audio
Average rating 4,6 based on 22 ratings
Audio
Average rating 4,9 based on 741 ratings
Text
Average rating 4,7 based on 6 ratings
Audio
Average rating 4,4 based on 7 ratings
Text
Average rating 4,7 based on 26 ratings