Read the book: «Представления русских о нравственном идеале»

© Институт психологии Российской академии наук, 2004

«Реальность идеала…»

Книга М. И. Воловиковой посвящена важным и актуальным для отечественной психологической науки проблемам. Социальные представления о нравственном идеале в российском менталитете здесь рассматриваются как в историческом, так и в эмпирическом аспекте. Под руководством и при участии автора проведены исследования имплицитных концепций нравственности (обыденных представлений о порядочном человеке), изучение представлений о юридическом законе и праве в современной России, представлений о Родине, и многие другие работы, изложению результатов которых посвящена большая часть настоящей книги. Авторской удачей является обращение к позитивному эмоционально-нравственному опыту, накопленному в русской народной культуре. Это исследование современных социальных представлений о «настоящем празднике», а также обширный материал биографического и этнографического характера. Обращение к классическому философскому наследию (к работам А. Ф. Лосева, С. С. Аверинцева, П. А. Флоренского, И. А. Ильина, Е. Н. Трубецкого и др.) делает книгу теоретически глубокой и насыщенной.

Методологически то направление исследований, которое ведется М. И. Воловиковой более двадцати лет, продолжает традиции школы Сергея Леонидовича Рубинштейна. Внимание к процессу становления социальных представлений личности, качественному анализу эмпирического материала, к глубоким теоретическим обобщениям, характерное в целом для рубинштейновского направления, отличает и данное исследование.

Следует специально отметить следующее. Благодаря тому, что внимание автора было сосредоточено на определенных, составляющих содержание работы проблемах, ей удалось выявить те аспекты нравственного сознания, которые претерпели изменения за прошедшие десятилетия. И это является огромной ценностью данной работы.

Хотя в название книги вынесено понятие «идеала», с позиций этого идеала выявляется реальность, ему противоречащая или к нему ведущая.

Написанная живо и просто, книга М. И. Воловиковой может представлять интерес как для психологов, так и для самой широкой читательской аудитории.

Действительный член Российской академии образования, профессор К. А. Абульханова

Вступление. Эстафета культур

В работе «Заметки о русском» Дмитрий Сергеевич Лихачев напоминает о том, что слово «русский» является прилагательным – в отличие от наименований в русском языке других наций. Это означает, по мнению Д. С. Лихачева, что «русский» – больше, чем определенная нация, это свойство принадлежности к русской культуре, характерное для многих народов, живущих в России. Так это сложилось в течение веков становления российской государственности и культуры.

Исследователи отмечают, что исторические корни русских уходят в XI–XIII вв., а начальный этап формирования этноса пришелся на XIV век, когда на обломках растерзанной полчищами Батыя Древней Руси стало складываться единое этническое целое¹. Ныне русские являются самым многочисленным этносом в славянском мире.

В ходе расселения образовывались отдельные историко-культурные группы русских, «в каждой из которых при сохранении общих черт материальной и духовной культуры прослеживались свои особенности этнического и культурного свойства»². Основой для идентификации себя как единого народа в течение тысячелетней истории являлась принадлежность к православию. А. В. Буганов отмечает: «В XIX в., как и в предыдущие столетия, русские четко осознавали свою причастность к православной вере. Это проявлялось и в мирное время – общепринятое обращение к собравшимся на сельских сходах было «Православные», и особенно во время войн и вооруженных конфликтов. В эти периоды идентификация по конфессиональному признаку выражалась еще более отчетливо. Конфессионизм ПРАВОСЛАВНЫЕ выполнял функции этнического определителя русских, противники, даже если они были христианского вероисповедания, почитались за НЕХРИСТЕЙ»³.

Это наблюдение, сделанное относительно военного времени, находило свое подтверждение даже во время Великой Отечественной войны. В книге Елены Ржевской «Ближние подступы: записки военного переводчика» есть запись, сделанная под Москвой весной 1942 г.: «Православные! Навались! – крикнул доброхот боец, помогавший толкать застрявшую машину»⁴.

В исторической памяти русских людей сохранились события Балканских войн второй половины XIX века за освобождение болгар – братьев по вере от турецкого господства, когда чувство единства с угнетаемыми славянскими народами объединяло Россию. А когда в конце XIX века разыгралась греко-турецкая война, симпатии крестьян, узнавших о боевых действиях из газет, все время были на стороне греков. «Позиция крестьян говорит об осознании ими единства с греками по конфессиональному признаку…»⁵.

Академик Н. И. Конрад писал: «Каждый народ, большой и малый по своей численности, имеет свою индивидуальную историю, всегда обладающую своими оригинальными, неповторимыми чертами. Можно сказать даже, что история человечества проявляется именно в истории отдельных народов, через всю их историю. История человечества не какой-то безликий процесс: она очень конкретна и слагается из деятельности отдельных народов, имеющих каждый свое собственное лицо. Но в то же время как часто смысл исторических событий, составляющий, казалось бы, принадлежность только истории одного народа, в полной мере открывается лишь через общую историю человечества»⁶. История становления русского этноса прочно вплетена в европейскую историю.

Первые княжества на Руси возникли в IX веке, а 1 августа 988 года (по церковному преданию) совершилось крещение Руси. Летописи рассказывают, как посланцы князя Владимира побывали в разных странах, пытаясь постигнуть основания веры других народов. Они принесли князю такой ответ, сохраненный Нестором Летописцем в «Повести временных лет»: «…И пришли мы в греческую землю, и ввели нас туда, где служили они Богу своему, и не знали – на небе или земле мы: ибо нет на земле такого зрелища и красоты такой, и не знаем, как рассказать об этом. Знаем только, что пребывает там Бог с людьми, и службы их лучше, чем во всех других странах. Не можем мы забыть красоты той, ибо каждый человек, если вкусит сладкое, не возьмет потом горького; так и мы не можем уже здесь пребывать в язычестве».

К XIV–XV вв., когда государственность на Руси окрепла и была одержана победа в борьбе с татаро-монгольским нашествием, юная православная страна стала прибежищем и второй родиной для многих художников, архитекторов, мастеров и ученых из Византии – болгар, сербов, греков. Весной 1453 года Константинополь пал в неравной битве с армией султана Махмеда II. Русское государство стало мировым центром и оплотом православия и оставалось им почти пятьсот лет.

Октябрьская революция 1917 года и последующие десятилетия социалистического строительства одновременно с ослаблением идентификации себя с православным народом привели и к стиранию границ этнической идентификации. Появилась «новая общность людей», основанная на интернациональных принципах.

Странное это было время. С одной стороны, стирание границ между нациями, с другой – ужесточение преследований и репрессий по национальному принципу. Нападение внешнего врага – фашистской Германии заставило даже жестокого правителя СССР вспомнить о национальных героях, память о которых веками формировала лучшие черты народа. Названные в обращении Сталина 3 июля 1941 г. имена – это русские святые Александр Невский и Дмитрий Донской.

В каждом народе образы национальных героев бережно хранятся, передаются от поколения к поколению, служат основой воссоздания национального характера. В прежние времена эти образы жили в песнях, былинах и в сказках. Вплоть до начала прошлого века существовала традиция семейного чтения вслух. Потом появились кино, радио, телевидение и, наконец, всемирная паутина – Интернет. Пришли «герои дня», специализированные для разных возрастных и социальных групп. Кто ныне образует нравственный идеал нации?

С. Л. Рубинштейн так писал о значении идеала в процессе становления личности:

«Идеал может выступать в качестве совокупности норм поведения; иногда это образ, воплощающий наиболее ценные в этом смысле привлекательные человеческие черты, – образ, который служит образцом. <…> Это предвосхищенное воплощение того, чем он может стать. Это лучшие тенденции, которые, воплотившись в образе-образце, становятся стимулом и регулятором его развития. <…> Часто в качестве идеала выступает историческая личность, в которой эти черты особенно ярко воплотились. Наличие определенного идеала вносит четкость и единство в направленность личности. В раннем возрасте идеалом в большей мере служат люди ближайшего окружения – отец, мать, старший брат, кто-нибудь из близких, затем учитель. Позже в качестве идеала, на который подросток, юноша хотел бы походить, выступает историческая личность, очень часто кто-либо из современников. В идеалах человека ярко проявляется его общая направленность. Проявляясь в них, она через них и формируется. Идеалы формируются под определяющим воздействием общественных оценок. Воплощаясь в идеале, через его посредство эти общественные оценки формируют общую направленность личности»⁷.

Владимир Даль показывает глубину понимания слова “идеал”, как она зафиксирована в великорусском⁸ языке середины XIX века: «Идеал — мысленный образец совершенства чего-либо, в каком-либо роде, первообраз, прообраз, началообраз; представитель». И далее, как отдельное значение добавлен «образец-мечта»⁹. Нас в этом исследовании интересует действенный идеал, хотя «мечты» избежать не удастся, особенно когда речь пойдет о представлениях об идеале в молодежной среде.

Гипотеза нашего исследования состоит в предположении о том, что социальные представления о нравственном идеале у наших современников имеют сложную структуру, в центре которой – так называемое ядро, не всегда вполне осознаваемое, но образующее основу этнической идентичности русских людей. На периферии более осознаваемыми и, соответственно, легче выявляемыми оказываются вторичные качества и свойства. Нас интересует, прежде всего, неизменное ядро этих представлений.

Таким образом, речь пойдет о переменных и константных образованиях. Отсюда встает проблема метода и конкретных методик проведения исследования. Но прежде следует сказать несколько слов об одном из главных понятий для данной работы – о социальных представлениях (хотя на протяжении всей книги мы еще не раз будем к нему обращаться).

Это понятие появилось в 60-е годы в работах известного французского психолога С. Московичи и с тех пор оно завоевывает все большее пространство: сначала в западной психологии, а последние десятилетия исследования социальных представлений становятся все более популярными и в России.

Анализируя сходство и различие французской и отечественных школ исследования, К. А. Абульханова отмечает:

«Самое общее определение функции социальных представлений можно было бы сформулировать так: их совокупность обеспечивает личности степень субъективной определенности восприятия, понимания и воспроизведения социальной действительности и себя в ней. Функция воспроизведения, т. е. отрыва во времени представления от впечатления, восприятия чего-либо, активного воспроизведения личностью этого впечатления, воздействия объекта, ситуации, другого человека и т. д., обусловлена тем, что социальные представления у личности возникают не только в силу ее непосредственного контакта с действительностью, она черпает их из общественного сознания. Практически большинство традиционно выделявшихся в отечественной психологии форм общественного сознания – религия, идеология, мораль, эстетика и др., – кроме науки, – образованы совокупностью соответствующих религиозных, моральных и других представлений»¹⁰.

Автор отмечает прямую зависимость социальных представлений от личности и обратную зависимость личности от социальных представлений.

Интересное наблюдение было сделано известным польским психологом Я. Рейковским в период резких социальных изменений во время «перестройки», начавшейся в Польше задолго до российской. В своем исследовании он отметил противоречивый характер и неравномерность в изменении представлений о меняющейся обвальными темпами социальной действительности.

Консервативность представлений служит сохранению психического здоровья нации и конкретного человека. В этом смысле все периоды революций являются большим испытанием для психической стабильности – на уровне личности и на уровне общества в целом. Одновременно подобные периоды (свидетелями и участниками одного из которых стали и мы) являются естественной «лабораторией» для изучения внутренних причин изменения социальных представлений.

Мысленная картина мира, интерпретация явлений социальной действительности, идеалы и ценности – все проходит жесткую проверку, испытание (иногда кажется, что в России такие испытания происходят чаще, чем в других странах).

Наблюдения С. Л. Рубинштейна об особенностях изменения осознания нравственных норм и законов в «переломные» эпохи были сделаны после революции и года «великого перелома», т. е. коллективизации, а, точнее, разрушения прочного и веками отлаженного крестьянского быта. Закрепленные традиционным укладом, но слабо осознаваемые самим человеком нормы нравственного поведения для того, чтобы устоять в таких условиях, должны быть приняты (или отвергнуты) сознательно.

Речь идет о книге «Человек и мир». В этой работе С. Л. Рубинштейн пишет о том, что появление человека является событием космического масштаба, – оно преобразует всю вселенную. Человеку дана способность сознания — осознания мира, себя в мире и всего существующего в видимом мире. «Поскольку есть человек, он становится ни чем иным, как объективно существующей отправной точкой всей системы координат. Такой отправной точкой человеческое бытие становится в силу человеческой активности, в силу возможности изменения бытия, чем человеческое существование отличается от всякого другого… Вселенная с появлением человека – это осознанная, осмысленная Вселенная, которая изменяется действиями в ней человека»¹¹. В этой связи решающую роль играет «мировоззрение, собственный духовный облик человека»: «Так знание, добро, красота выступают не отчужденными от человека и тем самым друг от друга, поскольку осуществляется преодоление штучности, лоскутности, изолированности гносеологии, этики, эстетики», а правда и добро выступают «как отношения людей, определенные в их понятийном содержании»¹². Масштабы конкретного человека в данный момент своего развития различны в зависимости оттого, насколько он в состоянии вместить, отразить в своем бытии окружающий мир в богатстве связей и отношений. Но главное состоит в утверждении: человеческое существо как таковое призвано вместить в себя всех и вся. Об этом, как пишет Рубинштейн, поведали миру поэты и вообще искусство. Человек – это «существо, осознающее мир, часть, охватывающая целое, зеркало Вселенной». Своими действиями он включается в бытие, преобразуя, «взрывая» его. И в то же время человеческое существо причастно бесконечности мира, постигая эти свои свойства в деятельности созерцания. «Человек – конечное существо – включается в мир, в его бесконечное бытие как: 1) бытие, преобразующее реальность, и 2) как переходящее в форму идеального существования. Процесс осознания бытия есть переход бытия вне человека в идеальную форму сущности субъекта <…> Конечное человеческое бытие выступает как «очаг», из которого исходят «взрывные реакции», распространяющиеся на все бытие»¹³.

Ожидая грядущую революцию в России, писатель Максим Горький думал об образах тех героев, на примере которых новое поколение будет учиться жизни. Горький готовил серию книг «Жизнь замечательных людей». В его письме к известному французскому писателю-романтику Ромену Роллану, датированном 1916 годом, упомянут среди других и вождь еврейского народа Моисей («вождь» в первоначальном смысле слова – как тот, кто ведет свой народ – через пустыню в «землю обетованную»). Ромен Роллан ответил в январе уже следующего, 1917 года. Согласившись участвовать в замысле Горького, французский писатель более всего протестовал против включения в серию «Жизни Моисея»: «Некоторые из великих имен, на которых Вы остановились, смущают меня, когда я думаю о детских душах. Вы предлагаете им опасные примеры – такие как Моисей. <…> Сознаюсь, что я несколько отошел от взгляда на великих людей прошлого, как на пример, которому следует подражать…»¹⁴. На что Горький вынужден оправдываться: «Но я беру Моисея исключительно как социального реформатора, и книга тоже должна рассматривать его с этой стороны. Я подумал было о Жанне д'Арк. Но боюсь, как бы этот сюжет не заставил нас говорить о “мистической душе народа” и о других вещах, которые мне непонятны и которые очень вредны для нас, русских»¹⁵. В эти дни больших надежд и ожиданий, связанных с грядущей революцией, было не до «непонятных и вредных для русских» вещей. Письмо сопровождает приписка, сделанная Горьким уже в Женеве и датированная июлем 1917-го года: «События, происшедшие в России, задержали это письмо. Поздравим друг друга; <…> русский народ вступил в брачный союз со свободой, и я надеюсь, что этот союз даст жизнь многим великим душам, которые прославят человечество»¹⁶.

Есть настоятельная потребность обратиться к живым свидетельствам того времени, других переломных эпох, чтобы увидеть, как происходит процесс рождения и проверки иллюзий, укоренения идеала, осознание в нем того главного, чему стоит посвятить всю жизнь без остатка.

Глава I
Свидетели Российской истории

Понять многие события, происходившие в «переломную» – послеоктябрьскую эпоху, помогают опубликованные воспоминания, дневниковые записи, большое богатство которых оставлено нам самими участниками событий: что-то увидело свет в советской России, многое опубликовано у нас только в последние десять – пятнадцать лет. В них огромный человеческий поток первой русской эмиграции смог поведать нам о своих переживаниях и осознании происшедшего спустя несколько десятилетий после великого «исхода» русских людей («русских» – в широком значении слова) со своей Родины.

Поток этот и связанные с ним документы и материалы интересны тем, что здесь можно искать глубинные причины сохранения «русскости», т. е. идентификации себя как русского, в условиях инородного окружения. Китай, острова Индонезии, Австралия, обе Америки и вся старая Европа стали прибежищем русской эмиграции. Советская Россия в это время отгородилась от остального мира почти непроницаемой стеной, «железным занавесом». И все-таки что-то позволяло русским по обе стороны границы оставаться одним народом. Причина – в сохранении самого главного и существенного в нравственном идеале нации.

Нам известно множество честных, ярких и умных работ о нравственном идеале у русских, опубликованных либо до революции, либо за рубежом. Есть россыпи осторожных, подцензурных, но изящных и внимательных к человеку работ советских исследователей о нравственном развитии (увы, чаще использовалось слово «формирование», так и не прижившееся в школе С. А. Рубинштейна). Необходимо эти потоки сопоставить, чтобы найти не различия (они очевидны), а сходство. Именно сходство позволит приблизиться к главному в представлениях русских о нравственном идеале. И тем самым – к основной задаче этой книги. Для решения ее необходим выбор точных ориентиров, позволяющих действительно заметить самое существенное. При этом нужно обращение к имени (именам), соединяющему людей. Для русской культуры таким именем вот уже в течение более полутора веков является имя Пушкина. А если о величайшем поэте России говорит другой гений – Достоевский, то к этим словам, сказанным в последней четверти XIX века, стоит внимательно прислушаться. Они-то и станут для нас отправной точкой всего исследования.

Речь Достоевского о Пушкине

Слово о Пушкине было произнесено Ф. М. Достоевским 8 июня 1880 года на заседании Общества любителей российской словесности и опубликовано затем в одном из выпусков «Дневника писателя». Ввиду важности мыслей, развиваемых в речи «Пушкин», писатель предваряет ее публикацию специальным «Объяснительным словом»¹⁷. Здесь он еще раз останавливается на главных четырех утверждениях, на которых «Речь» построена.

В первом утверждении говорится об отрыве интеллигентного общества от русского народа и о том, что Пушкин «своим глубоко прозорливым и гениальным умом и чисто русским сердцем своим» не только отыскал, но и преодолел в своем творчестве. Проблема этой послепетровской разделенности единого народа на «народ» и «благородных» (интеллигентных, знатных и т. п.) ныне далеко отстоит от нас, но многое объясняет во внутренних причинах исхода русских. Те, кто уехали из России, через трудности и большие лишения внутренне проходили путь к основам духовной культуры своего народа. А пока, в XIX веке оторванность от народа (от своей «почвы», как говорит Достоевский) приводит к появлению людей онегинского типа, впервые замеченного и описанного Пушкиным.

И сразу же следом «Дневник писателя» говорит о положительном нравственном идеале, выведенном Пушкиным. «Он первый (именно первый, а до него никто) дал нам художественные типы красоты русской, вышедшей прямо из духа русского, обретавшиеся в народной правде, в почве нашей, и им в ней отысканные»¹⁸. Это образы инока в «Борисе Годунове», «типы бытовые» «Капитанской дочки» и Татьяна Ларина, о которой Достоевский говорит искренне и проникновенно.

Третье утверждение касается «способности всемирной отзывчивости», характерной вообще для русских, и особенно ярко выраженной пушкинским гением. «Не в отзывчивости одной тут дело, а именно в изумляющей полноте перевоплощения» ¹⁹.

Ту же мысль писатель развивает в четвертом утверждении, выделяя самое главное и существенное в нравственном идеале народа русского: «Я именно напираю в моей речи, что не пытаюсь равнять русский народ с народами западными в сферах их экономической славы или научной. Я просто только говорю, что русская душа, что гений народа русского, может быть, наиболее способный, из всех народов, вместить в себе идею всечеловеческого единения, братской любви, трезвого взгляда, прощающего враждебное, различающего и извиняющего несходное, снимающего противоречия. Это не экономическая черта и не какая другая, это лишь нравственная черта, и может ли кто отрицать и оспорить, что ее нет в народе русском?»²⁰. Луже в самой «Речи» та же мысль выражена еще более определенно и ярко: «Стать настоящим русским, стать вполне русским, может быть, и значит только (в конце концов, это подчеркните) стать братом всех людей, всечеловеком, если хотите» ²¹.

Итак, в этих «четырех пунктах», повествующих о значении Пушкина, точно обозначены и нравственный идеал, и «пародия» на него (догадка Татьяны об Онегине). Отметим, прежде всего, что идеал – это всегда лицо, образ – человек, имеющий имя и внешние черты, совершающий поступки. Герои, созданные поэтом, для многих поколений становятся реальными и живыми образцами поведения. Именно в таком виде они занимают свое место в представлениях людей. Онегин, Ленский и Татьяна для многих поколений не менее реальны, чем некоторые исторические деятели. В представления эти герои включаются уже вместе со своими отношениями к другим действующим лицам. И тогда возможным становится то, что и век спустя пушкинская Татьяна потрясает юного читателя простонародным своим ответом:

 
Но я другому отдана
И буду век ему верна.
 

О Татьяне Достоевский пишет: «Это тип положительной красоты, это апофеоза русской женщины…» ²². В самой же «Речи» писатель говорит:

«Она высказывает правду поэмы. О, я ни слова не скажу про ее религиозные убеждения, про взгляд на таинство брака – нет, этого я не коснусь. Но что же: потому ли она отказалась идти за ним, несмотря на то, что сама же сказала ему: “Я вас люблю”, потому ли, что она “как русская женщина” (а не южная или французская какая-нибудь), не способна на смелый шаг, не в силах порвать свои путы, не в силах пожертвовать обаянием почестей, богатства, светского своего значения, условиями добродетели? Нет, русская женщина смела. Русская женщина смело пойдет за тем, во что поверит, и она доказала это. Но она “другому отдана и будет век ему верна”»²³.

И далее Достоевский развивает ту, наверное, главную для него идею о том, что счастье нельзя построить ценой несчастья другого, если платой за счастье станут позор и бесчестье «старика» («Евгений Онегин»), если за счастье «всего человечества» нужно пожертвовать страданиями и жизнью «всего лишь» одного младенца («Братья Карамазовы» и др.).

«Счастье не в одних только наслаждениях любви, айв высшей гармонии духа. Чем успокоить дух, если назади стоит несчастный, безжалостный, бесчеловечный поступок? <…> Позвольте, представьте, что вы сами возводите здание судьбы человеческой с целью в финале осчастливить людей, дать им наконец мир и покой. И вот, представьте себе тоже, что для этого необходимо и неминуемо надо замучить всего только лишь одно человеческое существо <…> Согласитесь ли вы быть архитектором такого здания на этом условии? Вот вопрос» ²⁴.

Речь о Пушкине, произнесенная Достоевским, потрясла современников. Это видно и по дискуссии, особенно когда умный и язвительный К. Н. Леонтьев хочет ослабить впечатление, но не может этого сделать.

Два русских гения, разделенные по времени жизни почти полувеком, – Пушкин и Достоевский, «встретились» в эпоху начавшихся цареубийств и почти неотвратимого приближения грядущей революции и смогли сформулировать продуманную до конца мысль, особенно важную для русских людей с их «всемирной отзывчивостью», внутренней готовностью воспринять идею о построении счастья «для всего человечества» и, обладая способностью перевоплощаться, воплотить ее жизнью своею. К тому же «Речь» показывает два глубоких российских раскола: народа с интеллигенцией и женской души с ее мужской «половиной».

Прислушаемся опять к Достоевскому:

«Я вот как думаю: если бы Татьяна даже стала свободною, если 6 умер ее старый муж, и она овдовела, то и тогда бы она не пошла за Онегиным. Надобно же понимать всю суть этого характера. Ведь она же видит, кто он такой: вечный скиталец увидал вдруг женщину, которой прежде пренебрег, в новой, блестящей недосягаемой обстановке, – да ведь в этой обстановке-то, пожалуй, и вся суть дела. <…> Вот мой идеал, восклицает он, вот мое спасение, вот исход тоски моей, я проглядел его, а счастье было так возможно, так близко!» <…> Да разве этого не видит Татьяна, да разве она не разглядела его уже давно? <…> Она знает, что он принимает ее за что-то другое, а не за то, что она есть, что не ее даже он и любит, что, может быть, он и никого не любит, да и не способен даже кого-нибудь любить…»²⁵.

У Достоевского (особенно в «Дневнике писателя») есть очень тонкие и честные наблюдения о том, как легко любить «дальнего», «человечество» и т. п., но как смертельно трудно любить просто человека, «ближнего». Любить – значит воспринимать его страдания как свои, но этому противится природный эгоизм и просто чувство самосохранения. Имеющие опыт такой любви не будут подсчитывать, сколькими жизнями и страданиями можно заплатить за всеобщее счастье или справедливость.

Достоевский предчувствовал русскую революцию и предостерегал от нее. Как если и женщина русская увлечется идеей пустой и убийственной?

Читая автобиографические повести С. В. Ковалевской, можно наблюдать, как происходит этот процесс и как даже очень умная и одаренная женщина оказывается беззащитной. Идеи невидимы. Невозможно поставить заслон, чтобы не допустить их в богатый генеральский дом, в котором растут две сестры: старшая, красавица и одаренный литератор, и младшая – в будущем первая в России женщина – профессор математики Софья Ковалевская. Достоевский был знаком с сестрами и даже сватался к старшей – Анне, рассказывая позднее своей невесте об этом так:

«Анна Васильевна – одна из лучших женщин, встреченных мною в жизни. Она чрезвычайно умна, развита, литературно образована, и у нее прекрасное доброе сердце. Это девушка высоких нравственных качеств; но ее убеждения диаметрально противоположны моим, и уступить их она не может, слишком уж она прямолинейна. Навряд ли поэтому наш брак мог бы быть счастливым. Я вернул ей данное слово и от всей души желаю, чтобы она встретила человека одних с ней идей и была бы с ним счастлива»²⁶.

История сестер (рассказанная младшей, Софьей) напоминает еще об одном переломном моменте в судьбах России и ее граждан – крестьянской реформе 1861 года. Последствия реформы для помещиков можно сравнить с последствиями первоапрельского финансового обвала 1991-го, когда граждане России в течение нескольких дней вернулись за порог бедности. Сейчас давние события позапрошлого века забыты, но реально богатые помещики были разорены. В воспоминаниях Софьи Ковалевской об этом говорится так:

«В ранней своей молодости сестра моя была очень хороша собой: высоконькая, стройная, с прекрасным цветом лица и массою белокурых волос, она могла называться почти писаной красавицей <…> Она часто приходила к отцу и со слезами на глазах упрекала его за то, что он ее держит в деревне. <…> Иногда он снисходил до объяснений и очень резонно доказывал ей, что в теперешнее трудное время это обязанность каждого помещика жить в своем поместье. Бросить теперь имение значило бы разорить семью. <…> После подобных разговоров она уходила к себе в комнату и горько плакала»²⁷.

Женихов и молодежного окружения не было. Их заменили книги, и буквально внедрение идеала («чуждого», как позднее заметил Достоевский) произошло при встрече с литературным героем – очень посредственным, но надрывно эмоциональным.

«В тот самый момент, когда она еще бессознательно начинала набивать себе оскомину от рыцарских романов, попался ей в руки удивительно экзальтированный роман «Гаральд»²⁸.

То, что написано в романе, полностью противоположно духу православия. Героиней является Эдит, невеста погибшего короля Гаральда, кажется, великого злодея. Эдит совершает какие-то невозможные подвиги, становится известной католической монахиней и перед смертью требует за свои подвиги прощения душе жениха, но, услышав от священника, что это невозможно («Король Гаральд проклят…»), мало того, что отказывается от спасения своей собственной души, так еще и требует у Бога явных знаков – доказательств: «Яви мне перед смертью знамение: когда мы прочтем «Отче наш», пусть загорится сама собой свеча…» – и прочее…