Read the book: «Зашифрованный план (сборник)»
© Кравков М,А. 2017
© ООО «Издательство «Вече», 2017
* * *
Зашифрованный план
Глава первая
1
Говорит мне Иван Григорьевич – старый десятник приисковой конторы:
– Достать бы нам эту тетрадку, и были бы мы с тобою, Сергеевич, первые люди по здешнему прииску!.. Была она в красной сафьяновой корке. И запомни еще, золоченая буква «Р» отпечатана у ней на переплете…
За окном – ночь, просветленная снегом. В комнате нас двое. Сидим в полушубках и шапках. Иногда подходим к железной печке, достаем уголек для прикурки.
Стол мой завален листами чертежной бумаги и полуразвернутыми картонами планов.
Я принимаю архив разведки. Керосиновая лампа озаряет наши головы, одинокие в просторе мрака. В облаке теплого красноватого света мы одни в покинутом на ночь доме.
– В сафьяновом переплете? – машинально переспрашиваю я, любуясь картой.
Сделана она с большим мастерством. В нашем, тысяча девятьсот двадцать четвертом, году так еще не научились делать. Точность, изящество!.. Плотный ватман не пожелтел за годы. Акварель положена чудно!..
Эта карта и напомнила Ивану Григорьевичу о таинственной тетради в красном сафьяновом переплете. Еще в царское время видел он ее у золотопромышленника Рудакова, которому принадлежал тогда разрабатываемый нами теперь прииск.
Интересная карта! Это план огромной разведки… Немало, вероятно, было потрачено на нее и времени, и денег.
– Буринда это, не иначе, – убеждает меня Иван Григорьевич. – Рудаков ведь четыре года ее шурфовал!
Я пожимаю плечами. Трудно что-нибудь сказать. В отличие от обычных карт эта совсем нема. Даже нет названий речек. Через лупу я отыскал только одну полустертую карандашную надпись – над каким-то ручьем – «Торбалык».
Принято, что шурфы, изображаемые на картах квадратами, красятся красным, если содержат хорошее золото, и желтым, когда только обнаруживают следы металла. Пустые шурфы не закрашиваются вовсе.
Здесь же все квадраты однообразно залиты синею тушью, и у каждого свой номер.
Пояснений никаких – полная тайна!
У меня нет оснований особенно интересоваться этим планом, но Иван Григорьевич настаивает. Любит он всякие тайны!..
– Где река Торбалык? – спрашиваю я.
Брови Ивана Григорьевича, округляясь, поднимаются над прищуренными глазами. Широкое лицо с красноватым носом и седыми отвисшими усами клонится набок.
– Не слыхал, – говорит он тихо. – Может быть, не у нас?
– А может быть, и план-то нездешний, Иван Григорьевич?
– Рудаковский план, – продолжает настаивать старый десятник. – Я тебе говорю, что это разведка Буринды… Река-то на полдень течет, вот и на плане эдак же…
Он начинает волноваться.
– Хитрый, дьявол, какой! Увез объяснение и всю работу похерил…
Я откладываю немую карту в папку с пометкой «Неизвестные».
Уже с месяц, как я вожусь в конторе, стараясь привести в порядок дела разведки. Явились мы сюда с поручением треста. Каждый работает на своем участке. Мы – это новый управляющий, инженер и я. Работаю я здесь в качестве топографа и горного техника.
Прииск возглавляем мы трое. От треста у нас задание: поднять производство, упавшее до немногих процентов довоенного промысла.
С начала Гражданской войны сюда никто до нас не заглядывал. И жили здесь старожилы, и работали как бог на душу положит – серо, уныло, непроизводительно.
С нашим приездом прииск ожил. Приискатели расшевелились. Стали рождаться предложения. Вспомнились старые, неосуществленные проекты.
Я счастлив, что набрел на Ивана Григорьевича. Кем только он не работал на приисках! И конюхом, и забойщиком, и разведчиком.
Много видел Иван Григорьевич людей – и малых, и знаменитых. Мне он называл фамилии известных ученых, некогда приезжавших в эти края. Служил он им всегда неизменным проводником.
После революции старик стал десятничать при конторе. Знает он свое дело очень хорошо. А лучшего указателя по району и не сыщешь.
Иван Григорьевич вечно ищет работы и людского говора. Когда он один, то всегда грустит. Это у него с тех пор, как белые убили сына. К каждому новому человеку, если он хоть немного напоминает погибшего, старик быстро и крепко привязывается.
Вот и мне он говорит, что я такой же высокий и с таким же сухим и открытым лицом, как у покойника Васи. Только волосы у него были черные, а мои светлые…
Я хмурюсь. Неловко чувствуешь себя перед открытым человеческим горем, которому не можешь помочь.
– Не идет у меня из башки рудаковская книжка! – говорит на прощание Иван Григорьевич.
2
Над горами, над ярусами зеленых пихт висит беспросветная серая пелена. Она срывается иногда облаками метели, и тогда будто рушится само небо, рассыпанное в снежинки.
По белым корытам речных долин укатались гладкие дороги. Но перебивается еще на тепло погода и черным мерцанием дрожат незастывшие полыньи.
Мы едем с нашим инженером уже пятый километр, а старая разведка все еще не кончается.
Через всю долину Буринды, от берега к берегу, через ровные промежутки, зияют провалами старые ямы. Это – шурфы. Ими определяли золотоносность долины.
Каждый шурф в свое время сулил надежду, приносил или радость, или разочарование. Теперь это просто ямы, в которых по неосмотрительности можно сломать себе шею.
Я волнуюсь. Недаром, не зря на таком большом расстоянии расшурфована долина!
– Может быть! – соглашается инженер.
Мы подъехали к речонке Тее. На ней когда-то стояла рудная фабрика. Теперь из сугробов снега торчат только несколько маленьких домиков.
Тут мы встретили небольшую артель золотоискателей. Люди без плана растерзали под снегом землю, кое-как раскидали желтые и черные комья… В печуре, без всяких крепей, копался чумазый парень.
– Вас же задавит! – ужаснулся инженер.
– Третий год работаем – не давит, – угрюмо пробормотал один из артельщиков.
Люди смотрели исподлобья, недружелюбно. Ишь, дескать, птицы какие! Приехали – и сразу распоряжаться!
– Десятник! – позвал инженер. – По-твоему, как, правильна эта работа?
Инженер глядит в упор, ответа ждет настойчиво. Десятник долго моргает, потом сознается:
– Нет…
– Завтра же крепи поставьте!..
Видно, что людям не хочется этого делать. Лишние хлопоты, лишнее время… И так бы обошлось! И все же через досаду свою они молча выслушивают распоряжение инженера, потому что, знаю, тоскуют в душе по руководству.
Мы проходим по хаосу разрушения. Краснеет в снегу ржавлеными пятнами котел локомобиля. Он завалился набок, оброс кустами. Точно зверь лесной, безвестно издохший в трущобах, дотлевает он под зимним небом.
– Безотрадное у меня впечатление, – говорит инженер. – Сколько мест мы с вами проехали, а видели вы хоть один объект, который позволил бы развернуть настоящую работу? Нет? Ну и я не видел! Так, обглодки остались. Не будет здесь толка…
Я возражаю:
– Как вы можете утверждать без разведки?
Но инженер упрям:
– Я о нынешнем дне говорю. Выручить прииск может только особый случай, который даст возможность немедленно черпать металл… Об этом я и сообщу тресту!
Мы устали и начинаем раздражаться.
Вечереет. До сна надо поговорить еще с артельщиками. В одном из домиков собирается с десяток людей. У всех настороженные взгляды. Что-то расскажут новые люди?
Не умеет мой инженер зажигать народ! Правильно говорит, и дельно, но скучно. Не открывает он обнадеживающих перспектив! И у меня только одни митинговые слова получаются…
Слушают хмуро артельщики, и чувствуется, что нет у них к нам должного доверия.
– Все это так, – говорит, поднимаясь, один из рабочих (руку он заложил за борт пиджака, смотрит в незримую точку), – но все это не главное. Главное вы, товарищ инженер, придержали. Рабочие золото найти не умеют. А знают, что оно есть…
– Есть! – убежденно поддерживает его собрание.
Вместе со всеми хочется крикнуть и мне: «Есть!»
– Пора нам помочь, – укоризненно продолжает рабочий, – потому что который уж год мы прииск позорим и хлеб советский задаром едим! А движения нет. Тот потолкует, другой расскажет. А мы как сидели на старых отвалах, так и сидим. Дайте нам новую россыпь, товарищ инженер!
Видно, что инженер задет за живое. Он отвечает сердито, будто собирается ринуться в драку.
– Хорошо! Люди вы местные, ну-ка, выкладывайте! Где, по-вашему, в первую очередь разведку поставить нужно?
Молчат. Вопрос прямой. Сразу на него и не ответишь. Выручает десятник.
– На Буринде, конечно! Наши родители уши об ней прожужжали. Ручались, что золото богатейшее. Разве даром ее Рудаков шурфами избил? Ему революция не дала, а то бы во какое здесь дело раздули! А мы в одиночку, понятно, не можем…
– Согласен! – успокоившись немного, говорит инженер. – Завтра, десятник, иди в шурфовку! Воды не боишься?
– Будет вода! – гудят голоса. – У самой-то речки? Как же не быть!
– Я тоже думаю, – замечает инженер. – Так вот, справитесь без насоса?
– Какая же без насоса работа!
– Но нет же насосов на прииске, сами вы знаете! – кричит инженер, и голос его трепещет от обиды. – Все ведь растащили!.. И сапог тоже нет. В ботинках ты в шурф не полезешь? Вода в ноябре не шутит!
– Не полезешь! – подавленно соглашаются артельщики.
Инженер поникает от тяжести своего бессилия. Продолжает он уже тихо, устало:
– Не могу я очки вам, ребята, втирать. Не могу обещать, что завтра же заработают машины… Достанем средства, выпишем оборудование, тогда увидим… А пока вот чего – приберите-ка мне к месту локомобиль и трубы…
Мы победили. Но нерадостна эта победа. Даже стыдно смотреть в глаза рабочим – так мы слабы еще.
Но золото все же есть, думаю я, и вспоминаю о Торбалыке.
– Товарищи, где река Торбалык?
Рабочие переглядываются, думают… О Торбалыке никто ничего не знает.
3
Вчера нежданно-негаданно к нам прикатил арендатор-концессионер, с письмом из треста.
В письме сказано, что так как сами мы затрудняемся «в кратчайший срок сделать прииск достаточно доходным, то на известных условиях территория его может быть передана в аренду гражданину Максакову…».
В письме приведены также пункты, по которым может состояться сделка.
Узнал я об этом от Ивана Григорьевича. Чуткий нос его быстро пронюхал новость.
Встретив меня в коридоре, он хитро сощурил глаза и невесело спросил:
– Бают, новый хозяин приехал?
Меня взяла досада. Поторопился инженер со своей оценкой!
В кабинет меня позвали для разных справок. Максаков выглядел крепким, рослым мужчиной. Сидел он на стуле и, развалясь, курил толстую папиросу. На темном, как у цыгана, и пьяном лице его играла сладкая улыбка. Казалось, всем он рад, для всех любезен. Так приятностью и сверкает!
– Арап! – толкнул меня под бок инженер.
– Ну, арап или нет, а обеспечение представил, должно быть, солидное, если трест согласился иметь с ним дело…
Управляющий наш деловито-вежлив. Партийной дисциплинированности от него не отнимешь. Что частный капитал допущен сейчас временно для возрождения производства – усвоил хорошо и что тут нужна особая, большевистская тактика – тоже.
Инженер, как мне кажется, обескуражен. Ему, может быть, стыдно за техническую нашу несостоятельность, и именно сейчас, когда она подчеркнута приездом Максакова.
Арендатор привез с собой карту. На ней отмечен большой участок, который он и собирается получить в аренду.
Я изумляюсь. Для этой площади мы почти не имеем разведочных данных! Не знаем запасов…
– Но позвольте, – я тяну к себе карту и начинаю понимать.
Вот что! Туда вошла река Буринда! Но все-таки, что может знать он об этой речке?
Максаков говорит солидно, стараясь держаться с достоинством:
– Я старый золотопромышленник. В Ленинграде, в тресте, меня отлично знают. Мне предложили материалы по нескольким районам, я выбрал ваш. У меня есть нюх и смелость к риску! Может быть, заработаю… А провалюсь – значит, заплачут мои денежки… Прииск я обстрою, оборудую. Когда аренда кончится, все останется вам… Свою выгоду я понимаю хорошо и ссориться с государством не намерен… Ну… и опыт кое-какой имею…
Максаков добродушно смеется. Я не верю в этот смех. Мне кажется, что этот делец высокомерно презирает нас с высоты былого своего величия. И презирает, и боится… У меня появляется к Максакову неприятное чувство, загорается неприязнь.
– Изложите ваш план, – хмуро говорит инженер. – Поглядим, какой у вас опыт!
Я благодарно взглядываю на него – хорошо сказал, без церемонии!
Арендатор, однако, словно не заметил недружелюбного тона инженера.
Он по-прежнему добродушно улыбается.
– Да с удовольствием! Без планов я – спекулянт!..
Подо мною крякает стул. Управляющий укоряет меня глазами.
– Итак, граждане, – начал Максаков, – как вы видите, я интересуюсь наиболее выработанными площадями. Удивительного в этом ничего нет, потому что я собираюсь перемывать отвалы… Да-да! Старые громадные отвалы, в которых, конечно, осталось достаточно золота! Не ожидали?
Я прислушиваюсь. Любопытная мысль! Не откажешь ей в расчете. Золота в отвалах, конечно, много. И если уметь, то работу можно поставить легко и просто.
– Мною, – продолжал Максаков, – выбран такой участок, где старые работы особенно густы. Там отвалы на каждом шагу. А в середине участка проходит река Буринда. Не выкинешь же ее из плана? А потом, если будем здоровы да живы, мы и по этой долине разведочку проведем. Для прииска будет полезно…
Инженер смущен. Он не возражает и что-то записывает в блокнот.
Мы переходим к пунктам предполагаемого соглашения.
Перед обедом Максаков просит ознакомить его с чертежами и планами, относящимися к облюбованному им участку. Я советуюсь с управляющим. Подумав, он тихо напутствует меня:
– С этим будьте особенно осторожны. Он может нас здорово облапошить! И отказать нельзя! В этом и смысл аренды, чтобы поднять производство, чтобы больше добыть золота. Куда же он денется без необходимых материалов?
Действительно, положение щекотливое!
Планы мы показываем Максакову вместе с Иваном Григорьевичем. Арендатор жадно набрасывается на документы. Он буквально ложится на стол, широко расставив локти.
Я пробую объяснять, но сразу же чувствую, что это совсем не нужно! Максаков быстро разбирается сам, оценивая материалы с одного взгляда.
В тишине резко шуршит перебираемая бумага. Тихо вздыхает Иван Григорьевич. Арендатор отбрасывает одну папку за другой.
«Нет, – думаю я. – Так документы не рассматривают. Уж слишком быстро, уж слишком уверенно! Безусловно, он что-то ищет».
Добродушное и веселое лицо арендатора сереет, становится скучным. Он, видимо, разочарован. В глазах появляются жесткость, в голосе недовольные, почти сердитые нотки. Чего особенно церемониться с нами! Один топограф, а другой и вовсе – мужик-десятник…
– А еще? – спрашивает он, отбрасывая последнюю папку.
– Больше нет ничего!
– А вы поищите получше!.. А эта папка?
Черт побери! – Максаков указывает на папку с надписью «Неизвестные». Я накладываю на нее руку:
– Это не относится к участку!
Иван Григорьевич отчаянно давит под столом мою ногу. Максаков вспыхнул, потянулся всем телом:
– Все равно дайте!
Я спокойно бросаю папку обратно в шкаф и с удовольствием выговариваю:
– Вы пока еще здесь не хозяин!
Максаков краснеет, шумно поднимается из-за стола, но, сдержавшись, обиженно произносит:
– Странно!
Скрипучим, тяжелым шагом направляется Максаков к двери. Уходя, пожимает плечами:
– Очень, очень странно!..
4
Тихо в тайге. Ниже и ниже спускается плоское небо, серое, без теней. Мороком оно медленно наваливается сверху.
В безветрии цепенеют пихты. Зачарованно дремлет хвойный лес. В ушах начинает звенеть от глубокого, всепроникающего безмолвия…
Я прошел сегодня на лыжах многие километры. Сегодня мой день – свободный. Спустившись на узкую речку, впадающую в Буринду, я попал в березняк. Желтыми лоскутами висят на ветвях неопавшие листья. Через снег проступает щетина иссохших трав. Мягкими, ватными ямками значатся по ночной пороше заячьи следы.
В одном стволе моего ружья дробь на рябчика, в другом – картечь. Не последнее дело подстрелить себе на обед дичину!
Живу я бродягой. Один-одинешенек. Питаюсь в столовой, невкусно и однообразно.
Я трогаю лыжи. Иду как по шелку. Шуркает камыс1 легко и скользко.
Вдруг впереди от куста отрывается белый комок и шаром мелькает среди травинок. Я сдергиваю ружье. Не глядя, поднимаю курок.
Хлопает выстрел. С ним паром подымается дым… Попал – лежит!
Я бросаюсь, как зверь. В такие минуты всегда дичаешь. За уши я поднимаю крупного, матерого зайца. Ого! Вот это удача!
Переваливая гору, я задыхаюсь. От долгой и быстрой ходьбы стало жарко. Останавливаюсь передохнуть. Кругом – роскошный простор. Один за другим ступенями тянутся к туманному югу длинные, синеватые хребты гор. Далеко за ними, как головы сахара, угрожают и манят неприступные гольцы-таскылы.
В глубокой, как ковш, котловине я делаю привал. Сбиваю с горелого пня боярскую шапку снега, сажусь и вытаскиваю свой альбом.
Немножечко я художник. Я остро люблю краски. Меня настраивает запах терпентина и макового масла. Тогда мне хочется проглядеть насквозь природу и увидеть в ней недоступное для простого глаза. Но это редко – в часы досуга.
Сейчас, в очарованной тишине, шуршит по картону карандаш. Красные серьги висят на кусте калины. Из снега показывается полевой мышонок, перекатывается пушным клубочком. Откуда-то вспархивает на сушину зеленый дятел. Дробно срываются в тишине рассыпающиеся стуки. Вдруг я резко вздрагиваю… Сзади стоит человек. Он точно вырос из-под сугроба.
Человек добродушно смеется. Это охотник-шорец.
– Э-э, знакомый! Василий Семенович!
Его желтое, смуглое лицо все в морщинах. И глаза, как морщинки, – узкие щелочки. На подбородке седой клочок волос… С его древнего и лесного лика на меня глядит Восток…
Я протягиваю папиросу. Он берет охотно. Не снимая лыж, присаживается на корточки.
Василий Семенович – старый и знаменитый медвежатник. У него и сейчас за плечами винтовка на сошках. В граненый ствол ее свободно входит мой палец. Старик одобрительно кивает на зайца.
– Убил? Ха-ха… Хорошо!..
С любопытством Василий Семенович смотрит на мой рисунок. Он остро приглядывается и вдруг громко и довольно хохочет.
– Узнал, Василий Семенович?
– Все, все узнал! Ха-ха! Это – Буринда! Это, с правой руки, Мулук. По левую – Торбалык-Су.
Су – это по-шорски вода. Но… Торбалык?.. Я вскакиваю от осенившей меня мысли.
– Как Торбалык? Приток Буринды?!
Василий Семенович кивает утвердительно:
– Ага! Ага! Старые люди так звали, наши, шорские люди. А русские – Торбалык Теей зовут…
Так вот оно что! Значит, мой план безымянной разведки действительно план Буринды. Какое великолепное открытие!
5
Арендатор все еще здесь. Я не знаю, как решило поступить начальство. У меня очень много работы, и я забываю о его присутствии. К весне мы должны организовать разведочные операции, и мне нужно учесть потребность в деньгах, инструментах и людях. Кроме того, мне поручили спроектировать план. Я беспрерывно езжу по точкам и совсем оторвался от конторы.
Сейчас я брожу по долине Теи. Берегами ее тянутся плосковерхие горы старых отвалов и бесконечные насыпи когда-то отмытых галек, перемешанных с глиной и песком.
Ребятишки роются в этих грудах и нередко приносят порядочные золотинки.
Мы считаем отвальное золото пустяком, а сметливый арендатор уже подсчитывает барыши. Досадно!
Еще мало у нас заинтересованности в производстве. Подал рабочий в известное время нужный объем земли – и баста, получай паек. А есть там золото или нет – дело десятое, контора пишет, она и знает! Много сейчас на прииске ненормальностей… Мои думы обрывает чей-то оклик:
– Здорово, товарищ техник!
Вот встреча! Это, оказывается, Максаков. С группой старателей он возится у отвала. Берет, вероятно, пробу.
– Здравствуйте, – говорю я и подхожу ближе.
Мороз не шутит, вода ледяная. А Максаков в коротеньком полушубке, расставив толстые ноги, отбивает кайлой породу. С грохотом сыплется она в подставленный лоток. Натуживаясь так, что даже щеки краснеют, арендатор подымает лоток и бежит с ним к ручью.
Невольно хочется посмотреть. Уж очень уверенные у него движения. Я останавливаюсь.
Рукава у него засучены. Породу он перемешивает в воде голыми руками, потом молодецки встряхивает лоток, сбрасывает пустые камни. Полощет долго, опять встряхивает. В лотке остается один черный шлих. Тогда он слегка плескает водицей, шутя наклоняет лоток – шлих разбегается. В лотке блестит золото… Ловко! Прямо как фокусник.
Максаков знает, что здорово вышло, и весело смеется, потирая остуженные пальцы.
– Ну и моете вы! – одобряет его один старатель. Улыбаются и другие.
– Этаким вот, – поднимает Максаков над снегом ладонь, – без порток по приискам бегал. Пора научиться!
Знает он дело. Этого не отнять. И действует, разумеется, на зрителей. Его слушают, и просьбы его уже звучат приказаниями.
Меня трогают за плечо. Отзывают в сторонку. За отвалами дожидается человек. Узнаю его издали. Это тот, что беседовал с инженером, Бахтеев, язвительный спорщик.
Он идет мне навстречу. Без всяких предисловий, пытливо всматриваясь в мои глаза, Бахтеев значительно говорит:
– Вас Иван Григорьевич просил поспешить на прииск… Очень нужное дело.
В словах его слышится доброжелательство.
– Хорошо, сейчас поеду, – тихо отвечаю я.
– Поезжайте! Нужное дело, – повторяет Бахтеев и кивает головой в сторону отвала. – Видали птицу? Совсем как хозяин! Я старый рабочий и должен сказать, – недаром все это!..
Я быстро иду к своей лошади. В голове рой мыслей… Чувствуется, что Бахтеев связан с Иваном Григорьевичем какой-то тайной. А сейчас и меня вплетают в узел. Это трогает и интригует…
Прежде чем я успеваю дойти до лошади, меня догоняет Максаков. Он отводит меня в сторону. Рука его ложится мне на плечо. Он говорит быстро, решительно:
– Владимир Сергеевич, человек я коммерческий и прямой. Откровенно скажу: свою выгоду соблюдаю! Сколько вы получаете жалованья?
От неожиданности я называю сумму.
– Так-с, – продолжает Максаков. – Мне нужен топограф и техник. Для начала даю вам вдвое. Идет?
– То есть как? – Я даже остановился. – Вы предлагаете перейти к вам на службу?
– А как же! – Максаков раскатывается своим добродушным смехом. – Все оформление я беру на себя. Можете не бояться!
Я смотрю пристально в его наглое, здоровенное лицо. Несколько секунд длится молчание. Кажется, что он начинает понимать мои чувства. Смех запинается и тухнет. Лицо Максакова багровеет:
– Ну чего вы на меня так уставились?.. Не хотите – не надо!
Он резко поворачивается и уходит, подергивая плечами.
– Враг! – говорю я сквозь зубы.
6
На прииске что-то случилось. Это я вижу по растерянным и недоумевающим лицам. Толком никто ничего не знает, но все насторожились и чего-то ждут.
Конюх, которому я возвращаю лошадь, тихо спрашивает меня:
– Перемены, говорят, товарищ техник?
– Ничего я не знаю…
В конторе праздное настроение. Сидят на столах, болтают. Один бухгалтер угрюмо перелистывает свои отчеты. Всегда приветливый, сейчас он едва отвечает на мой поклон.
В коридоре я сталкиваюсь с инженером.
– Вы приехали? Хорошо. Идемте-ка в кабинет…
Подогретое общим смущением, мое беспокойство возрастает уже в тревогу.
В кабинете обычная обстановка. Натоптано и накурено. Здесь целый день толкутся посетители. Сюда идут за каждой мелочью: из-за пары ботинок, из-за вороха сена.
Инженер запирает за собою дверь, словно подчеркивает необыкновенность событий.
– Итак, хотите знать новость? – многозначительно говорит он, когда мы усаживаемся, друг против друга.
– Ну?..
– Контора расформировывается, а наш прииск сдается в концессию целиком!
– Кому?..
– Максакову!..
Из моих рук на пол с грохотом падает кусок кварца, который я машинально взял со стола.
– Директива треста. Так, видимо, нужно!
Инженер разводит руками. Очевидно, он и сам не подготовлен к такому внезапному обороту дела.
– Впрочем, – продолжает он, – удивляться особенно не приходится. Можем мы дать в год столько золота, сколько запроектировал трест? Разумеется, нет!.. А Максаков берется… В чем тут дело – понять трудно… Может быть, на отвалы надеется? Но плохо ему будет, если он не выполнит договор – опишут его до ниточки…
– А черт с ним совсем! – срывается у меня невольное ругательство. – Противная у него морда!.. И думать о нем не хочется.
– Он – историческая необходимость, – криво усмехается инженер. – А мы с вами откомандировываемся в трест!
«Здорово! – думаю я, выходя из кабинета. – Не успел приехать и уже откомандировываюсь. Ну и арендатор! Втихомолку обстряпал какое дело!..»
Во мне закипает буря. Взорванный острой досадой, я быстро иду в чертежную комнату. Отпираю шкафы с планами. Нахожу папку с надписью «Неизвестные» и решительно завертываю ее в газету.
В это время в комнату входят Максаков и управляющий. Арендатор уже осматривает помещения.
Я спешу уйти. Готов об заклад побиться, что Максаков подозрительно покосился на сверток, который я уносил.
Или, может быть, это мне так только показалось?
Вечером в замороженное окно моей горницы осторожно скребутся. Я знаю, что это Иван Григорьевич, одеваюсь и выхожу.
На улице – мороз. Кругом безлюдие, тишина. Редко взлаивает собака. Домики потемнели, стали как будто ниже, словно вдавились в снег. Скудным огнем светятся пятна окон… Редкие тусклые дыры в завесе ночи.
Что делают сейчас люди, спят или тоскуют?.. А может быть, под какой-нибудь крышей, как и мы, затевают необычайное? Кто их знает!.. Прячет думы свои ночной поселок…
Со двора мы идем в школу. Я ничего не спрашиваю. Во всем я положился на Ивана Григорьевича.
– Сюда!..
Мы заходим к Анисье Петровне. Она встречает нас у порога. В очках, в кружевной наколке на седых волосах, в руках клубок и спицы. Шаркая валеными туфлями, она проводит нас в темную свою комнатку с самоваром, с зеленой лампой, с полками книг.
Анисья Петровна – приисковая старожилка. Ей уже много лет, но она неустанно заведует школой. Седая ее голова всегда серебрится на женских собраниях.
«Значит, и она в сговоре! – думаю я. – Однако не ошиблись они, избрав меня поверенным общей их тайны! Мне, конечно, предназначена роль, и если она направлена непосредственно против Максакова, я постараюсь сыграть ее со всей нелюбовью к этому человеку и с достоинством…»
Едва мы усаживаемся за стол, как снова стучат. Я настораживаюсь. Обстановка конспирации действует.
Входит Бахтеев, потирая озябшие руки. Он почему-то конфузливо улыбается. Ну совсем он сейчас не похож на занозистого «агитатора» с речки Теи!
Час от часу становится интереснее… У этих людей все уже, как видно, сговорено заранее. Дело только за мной!
Заправилой, как видно, выступает Иван Григорьевич. Спаял нас этот немудрый старичонка!
– Голубчик, Владимир Сергеевич, – говорит мне просто старушка. – Помоложе вы нас да порезвее. И должны помочь… При мне в семнадцатом году бежал отсюда золотопромышленник Рудаков. До станций он не доехал: умер от сыпного тифа. Была с ним жена и приемная дочь Ириша, девчурка двенадцати лет. Возчики, что Рудаковых на станцию отвозили, после рассказывали, как все дело было… Одним словом, похоронила Рудакова мужа, собрала все вещи и уехала вместе с Иришей в Ленинград… От Ириши я вскоре открыточку получила. Писала она мне, что доехали они хорошо, и адрес мне свой сообщила.
Семь лет прошло с тех, пор. Больше за это время я от Ириши весточек не получала. Жива ли она, моя девочка, или нет – не знаю…
Анисья Петровна стала быстро вытирать набежавшие слезы.
– Понимаешь, Владимир Сергеевич, – сильно любила меня Ириша…
Анисья Петровна снова торопится вытереть слезы. Я с напряжением слежу за ее движениями. Хочется скорей знать – что же дальше? Нить рассказа где-то путается, и мысли мои беспорядочно громоздятся одна на другую.
Но вот Анисья Петровна снова продолжает рассказ:
– Когда Рудаковы взяли к себе Иришу, жила я с ними рядом. Вся жизнь их мне известна…
Жена Рудакова скучала, детей у них не было, поэтому и взяли они воспитанницу… Осталась Ириша сироткой, когда отца ее штейгера Макарова в штольне задавило…
Хоть и не плохо жилось Ирише у Рудаковых, никогда она меня не забывала. Все, бывало, забежит ко мне, пощебечет. С самого раннего детства она ко мне привыкла. А уж до чего привязана была – и передать трудно… Все это я тебе, Владимир Сергеевич, рассказываю к тому, что, если жива Ириша, в нашем деле она нам очень полезной может быть… А теперь о главном. Дело-то в том, что увез с собой Рудаков материалы большой разведки по реке Буринде. Это я хорошо знаю, потому что много об этом шумелось на прииске…
Уложил он бумаги в сундук. Туда же запрятал и книгу одну в красненьком сафьяновом переплете…
Говорит старуха и при каждой фразе значительно головой кивает. И каждый раз подтверждающе взглядывают на меня Бахтеев и Иван Григорьевич. Лучше, дескать, парень, лучше слушай!
– На книге буква золотом отпечатана: «Р»… Знаешь нас, баб? Мы секреты любим! Так вот, жена Рудакова и шепнула мне на ушко, что муж за книгу эту полжизни отдаст. И дальше, глупая, рассказала, что как только вернутся они…
– Воротиться, гады, хотели! – вырывается вдруг свирепо у Бахтеева.
– Да ну тебя, погоди! – машет рукой старуха. – Так вот, как только, мол, вернутся, сейчас же Буринду станут работать, потому что золото там богатейшее. А уж где именно то золото, так про то в этой красненькой книжечке и сказано…
Вот, голубчик, Владимир Сергеевич, какая история!
Старуха положила мне на плечо свою руку. Я гляжу на нее и жду поручений…
– А теперь я добавлю, – говорит Бахтеев. Брови он нахмурил, вид у него суровый. – На прииске нашем для рабочего класса сейчас тревожное обстоятельство! Шепчутся по углам ребята и, думаю я, недаром!.. Отвалами старыми арендатор глаза отводит. Метит же он в другое, прохвост, – в Буринду. Недаром он планы искал!
Бахтеев вскакивает и, волнуясь, начинает ходить по комнате.
– Неужели же классовому врагу мы должны россыпь отдать?! Ведь он, гад, выхватит из нее все богатство, а потом испоганит и бросит!
– Али не было случаев? – сейчас же поддерживает Иван Григорьевич. – На хищничестве капиталы наживали!..
– И думаем мы… – спокойно говорит Бахтеев, но я прерываю его и за него доканчиваю:
– Что надо найти тетрадь в сафьяновом переплете!
– Во-во! – с облегчением и восторженно заключают они оба.
Я наклоняюсь к столу, подавленный увлекательной тяжестью предприятия… Что же придумать?!
– Посмотри, – обращается ко мне Анисья Петровна, – вот книги, что остались от Рудакова. Должно быть, в сундук не ушли… Может, пригодятся?
Перелистываю. Книги по горному делу. На заглавной странице у каждой почему-то штамп «Розенфельд». Не нужны!
И опять тихо и взволнованно начинает говорить Бахтеев:
– Мы бы по партлинии к властям давно обратились. Да ведь не с чем! Арендатор и есть арендатор. Это все знают. И сейчас ему палки в колеса совать нельзя. На данном этапе он нужен… Но вот если он действительно рудаковские материалы имеет, а нас только за нос водит, – тогда другое! Тогда уж выйдет, что он обманом концессию получил, потому что богатую россыпь советскими силами выгоднее разрабатывать!.. Вот и надо раскопать эту штуку. Доказать нам надо… Берись-ка ты за это, Володя!
