Ырысту сел, потянулся. Мир до краев наполнен утренней птичьей симфонией. Клекот, щебет, пересвист. Солист чирикал прямо над человеком.
Вдруг… именно, что вдруг, Бардин ощутил холодок тревожных иголок. В палитре мирного леса явилась краска опасности. Ырысту почувствовал, что ноги напряглись, глаза стали зоркими, как в бою. Призывно заныло плечо, требуя приклада винтовки. Бардин понял: за ним наблюдают. Лицо в лицо. Впереди скрывается некто. Некто недружелюбный.
Хотели бы убить, давно убили. Ырысту встал, зевнул театрально, почесал спину, ногу, незаметно нащупав пистолет. Потом приложил руку к животу и, делая вид, что расстегивает штаны, посеменил назад. Прошел за дерево и дальше, где, всполошив суровую тучу мошки, присел за кустом, молитвенно развернувшим к солнцу широкие листья-ладони. Удалившись с вероятной линии огня, он перевалился на бок и бесшумной ящерицей прополз подальше влево. Тихо поднялся, снял с предохранителя Вальтер и незаметно, только сминая капельки росы, пробежал по кругу, оказавшись шагах в сорока от места ночлега. Сапоги так и лежат под деревом. А между Ырысту и сапогами притаились двое, теперь он видел их спины. Враждебно знакомые фашистские спины, серая форма вермахта. Один с закатанными рукавами прятался за деревом, смотрел на чапыжник, где обманно скрылся Ырысту, в руках зажато ружье, опущенное дулом вниз. Второй был в немецкой пехотной кепке, держал на прицеле, обвисшие на ветке, лоскуты портянок, у него автомат «Шмайссер».
Ырысту продвинулся ближе, босые ноги попали в зыбучий мох. Он встал на одно колено, поднял пистолет. Вот он! Охотничий азарт! Первого валю в затылок, второму прострелю плечо. Пока он в шоке подбегаю, разоружаю, беру в плен. И… Бляха-муха! Война-то кончилась, зачем теперь брать «языка»? Да и куда с ним? Грохну обоих. Вон у них стоит баул набитый, всяко жратва.
Тут неожиданно хрустнуло, сразу же грохнул выстрел, пуля впечаталась выше головы Ырысту, сбила кору с дерева. Бардин упал на землю, слегка повернувшись вправо и, повернув дуло на звук, два раза нажал на спусковой крючок. Те двое, что таились впереди, среагировали сразу. Автоматная очередь ударила в пышную мшистую почву, туда, откуда миг назад откатился Ырысту. Сам он оказался за поваленным ветром трухлявым деревом, из коры которого выглянули любопытные жучки. Глубокий вдох, медленный выдох, обе руки на бревно, скоба пистолета на левую руку, прицел. Далековато, метров тридцать. Автоматчик стоит на полусогнутых. Ырысту выстрелил фрицу под козырек. Только слетела кепка – да, далековато. И опыт стрельбы из такого оружия не то, чтобы не богат, но не такой уверенный, как из винтовки.
Застучало. Стреляют с двух сторон. Мир, который был таким приятным, сверкающим и безопасным, повернулся уродливой стороной. Так, когда прошел долгий путь по грозе, продрог до костей и заходишь в тепло, где пахнет распаренным тестом, где с треском пылают поленья, и расслабляешься в неге, кажется это практически рай, но вдруг замечаешь под лавкой змею, которая тут же скрывается, и все, уют разрушен. Ты знаешь: гадина где-то здесь. Было так, да, было. Но эти обмылки фашизма, невесть как уцелевшие в диком лесу, еще неприятней, опасней гадюки. Сколько их? Минимум трое. Патронов осталось пять. Всем хватит, ребята. Думал – устал воевать, а оказалось, что нет. На исходе отпуска скучаешь по работе, и хочется, скорее вернуться к ремеслу.
Фашисты неясно перекрикивались между собой. Бардин сжался в вопросительный знак и, как в изысканном танце кружась, пробежал немного по лесу, снеся ненароком взъерошенный муравейник.
Раскатился громкий крик, чисто русский, без акцента:
– Сдавайся, мразь!!
Ишь, какой неласковый! А в сорок первом –то! Куунзеп келигер до плену, дорогие товарищи, горячий ужин, теплая постель.
– Сдавайся! Все равно не уйдешь, мразь!
А я не мразь, я – Ырысту Танышевич. Красноармеец, кавалер, дезертир.
Бардин кубарем скатился в мелкую низину, понюхал бледную поганку, гусеницей выполз выше, оглянулся. Тени крадутся следом. Слитый с листвой силуэт ближе всех. Выстрелил. Не попал.
По-кошачьи переступая, ушел в сторону. Вовремя. Обстреляли кусты, где его больше нет, взлетело облако сбитых веток и листьев.
Ырысту застыл с пистолетом в руке, ждал. Но и фрицы не торопились. Осталось четыре патрона. А четыре – бездарно потрачены, пущены «в молоко». Теряю квалификацию. Надо уходить. Бог весть, сколько всего фашистов в лесу, может батальон. Это запросто. Так спешили мы к Берлину, что оставляли в тылу, позади целые соединения. Типа, вернемся – добьем на десерт.
Фрицы опять прокричали «сдавайся». Ага, разбежался. Солнце встает на востоке. Факт непреложный, не подлежит реформам, как бы этого не хотелось западной Украине или восточной Польше. По солнцу, по следам, по гильзам, в конце концов, можно ориентироваться. Тогда…
Автоматная очередь взлохматила кусты. Ырысту отшатнулся и наступил на шипастую корягу. Зажмурился от боли, прикусил губу. Сел на землю, прислонившись к дереву, осмотрел ступню. Этого не хватало! Кровится ранка с внешней стороны стопы. В кармане лежал носовой платок, им замотал рассечение. Как же так? В мирной жизни босиком ходил сколько угодно, хоть по горам, хоть по степи, и никогда не наступил на что-либо острое. А тут… Этот лес – чужой и негостеприимный. Люди в лесу отважно желают извлечь инородное тело, сцапать бесцеремонного гостя.
Прислушался. Травянисто шумит земля, лопается, щелкая, валежник. Фашисты окружают, обходят с двух сторон. Значит, солнце как ориентир, не потеряюсь. Использую прием волков, уходящих от охотника, когда хищники сбегают неведомо куда, а потом по следу возвращаются в логово. Нужно скрыться, потом вернуться, захватить свои вещи – сапоги и мешок, и идти на восток, уже опасаясь, прячась.
Тихонько поднялся и, превозмогая зудящую боль в ноге, стремительным слаломом понесся по лесу. Не оглядываясь назад, не прислушиваясь, бегом огибал дремучие и юные деревья, прыгал через ямки и канавы, разрывал заборы кустарника. Потом резко свернул, прыгнул в густые шершавые заросли, усыпанные мелкими ягодами и вдруг…
В кустах он наткнулся на фашистскую кепку, под которой раскрылся маленький рыбий рот – молоденький немец, бледный, как та поганка.
– Хенде хох, – выдохнул Ырысту и, когда фриц потянул руки вверх, сдернул с него ремень автомата.
А потом, подпрыгнув, влупил рукояткой вальтера немцу по фуражке, туда, где должен быть гербовый орел. Фриц упал. Бардин молниеносно его обыскал, и сильными пальцами взял врага за горло.
– Чего вы тут вошкаетесь, – прошипел Ырысту, придушивая фашиста. – Заблудились? – с размашистой злостью отвесил пощечину. – Вифиль солдатен здесь?
Фриц еле слышно хрипел.
– Ты, говормотина! Война кончилась, – сквозь зубы прошептал Ырысту. – Гитлер давно капут. Дойчланд капитулерен. Всосал? Ур-род. Вифель солдатен?
– Знаемо. Ми ни нимци, – пискнул пацаненок, когда Ырысту отпустил его шею.
Ни нимцы. Не немцы они. Ясно, ясно. Так вот кто этот лес облюбовал. Халдейское племя хохлов-полицаев. Рьяные поборники фрицев, часто более злые, больше увлеченные убийствами, чем сами немцы. А самое неприятное – эти ребята дома, а я на их территории. И лес им знаком, уйти будет очень непросто.
– Ты по-русски разумеш? – Ырысту медленно отпустил горло хохленка – Заигрались хлопцы, другий мисяц уже мир. Тихо будь, – погрозил пистолетом. – Вставай. Вот ты дурак, конечно. Войне конец, э-э, усем треба до дома, к батькам.
Бледный согласно кивал.
– Так сколько вас? – спросил Ырысту, они стояли друг против друга, по лицу молодого стекали полосы пота.
– Много, – раздался насмешливый голос, а Бардин ощутил на виске холодок вороненого дула. – Бросай.
Ырысту швырнул вальтер на землю, покосился вбок. Кучерявый человек с непокрытой головой сказал:
– Медленно. Развернулся
Ырысту повернулся и подумал: как же он так незаметно подкрался? Наверное, разведчик. Или коллега-охотник.
– Петрик! – сказал кучерявый.
Молодой «ни нимец» подхватил пистолет, поднял также свой шмайссер, с двух рук прицелился в Ырысту. Лупень македонский!
А рыже-кудрявый с глазами навыкат убрал карабин, сделал неуловимое движение всем телом и врезал Ырысту по челюсти. Последняя мысль была: «рожа знакомая», и потерял сознание.
Когда Ырысту очнулся, он обнаружил, что лежит на боку с краю широкой поляны, на которой расположились лесные разбойники, было их – сосчитал, чуть разлепив глаза – шестнадцать человек, все вооружены, разнообразно одеты: мундиры вермахта, полицейская форма, несколько человек в гражданских кургузых пиджачках и огородных картузах. Пахнет едой, отряд перекусывает. Как они там называются? Бандерлоги. Да-да, тушенкой пахнет, это ни с чем не спутать. Бандеровцы, вот как. Руки онемели, они связаны за спиной, карманы вывернуты, с ноги отлетела перевязка, на ссадину налипли зеленые травинки.
Кучерявый сидел на земле рядом. Он заметил, что Ырысту пришел в себя, ухмыльнулся:
– Я ж говорю: вырубаю на тридцать хвылин. Ровно!
Смутно знакомый, светло-голубые глаза в обрамлении веселых морщинок. Кудри эти. Кого-то он напоминает. Может, служили вместе, потом он переметнулся? На полчаса он вырубает! Харя полицайская.
– А поворотись- ка сынку! – насмешливо сказал кудрявый и перевернул Бардина на спину.
– Ты развяжи мне руки, батька. Ей-богу поколочу, – проворчал Ырысту.
«Батька», бывший едва ли много старше пленника, посмотрел на Ырысту с интересом, приподнял его за шиворот, посадил, но руки развязывать не стал. Окрикнул кого-то, то ли по фамилии, то ли по кличке: «Сырый».
Сырый – видимо, командир этих олухов – лысый мужчина в возрасте подошел с грозным видом. Он дожевывал пищу, жирные потеки блестели на пепельной щетине. С ходу обозвав Бардина «советским шпионом», Сырый спросил, за кем следил Ырысту, и что большевистским прихвостням здесь надо. Певучий говор, подумал Бардин, ему бы «Зоряну ясную» петь в составе хора, а не партизанить.
– Моя, дядька, не за кем не следил, – с деланым акцентом сказал Ырысту. – Мне до вас, прости пажаласта, дела нет никакого.
Тогда Сырый назначил пленника калмыком и спросил кто такой вообще. Кто ты по жизни?
– К чему ты спрашиваешь, если документы у вас? – показав подбородком на вырванный с мясом нагрудный карман, сказал Ырысту. – Пусть, если не ясно, вон кудрявый переведет.
Кудрявый сделал на лице точеную улыбку, он уже перевел. А Сырый будто сам с собой говоря, вслух поразмыслил: расстрелять по-быстрому комиссарскую узкоглазую морду.
– А что тебе моя морда? – взбеленился Ырысту. И прикинул линию поведения, дающую шанс выжить. – Что тебе глаза мои? Что вы против узких глазов имеете? То москали покоя не давали, теперь эти. А за «комиссара» у моих земляков принято сразу нос ломать. Так что не права ты, дядя, не правда твоя.
Кудрявый тряхнул Ырысту и свирепо спросил:
– Отвечай! Кто? Куда? Где остальные?!
Но глаза его! Не было в них злости, скорее мелькала ирония: вот, мол, докатился, допросы веду.
– Попить дайте, – попросил Ырысту.
Кудрявый крикнул с приказной интонацией. Бледнолицый Петрик принес воды в котелке. «Ни нимец» потыканный, подумал Бардин, сапоги мои напялил, вот жавер! Поди и портянками не побрезговал.
– Ну-у, – ласково протянул Сырый, когда Ырысту напился.
– Бардин Ырысту Танышевич, – представился. А то вы не знаете! – Бывший красноармеец. Шел домой, потому как Германия эта мне чего-то не понравилась. Красная армия обиделась и объявила меня дезертиром и предателем. А ведь я ей ничего не обещал. Всё!
Сырый достал грязный кинжал, прислонил его острый конец под глаз Ырысту, провел лезвием по нижнему веку.
– Ну что тебе надо, дядька? – захныкал Бардин. – Я из части сбежал. Если б не сбежал, не знаю… Хочу окольными путями добраться к себе на Алтай. В лесу, я думал, краснопузые, потому отстреливался. А это ваши. И я так понимаю, что мы тут все советскую власть не любим, поэтому никого насмерть не убил. Мог, но не убил. Я – хороший.
– Говоришь, Советы не любишь? – недоверчиво спросил кудрявый.
– А за что? Тут надо понимать, у меня половина родни японские шпионы. Другая половина контрреволюционеры оказались.
Кудрявый и Сырый отошли чуть в сторону, коротко переговорили. Неужели шлепнут, подумал Ырысту и громко сказал:
– Я такой радый, что к вам попал. Мне к красным нельзя – грохнут. А вам, глядишь, пригожусь.
Кудрявый вернулся, принялся развязывать веревку, стянувшую руки Бардина.
– С нами пойдешь. Нехай пан полковник с тобой решает. А вздумаешь бежать… – он не договорил.
– Не побегу. Разрезал бы веревку, не мучился.
– Да ни-и, где потом цельную взять? Дэфицит, – сказал кудрявый.
А Ырысту смотрел на него и напряженно силился вспомнить: кого же он напоминает?
***
Опергруппа Загорского покидала воспаленный, покалеченный город Замосць, чтобы продолжить ловлю фигуранта на советской своей территории. Полковник Колупаев, примчавшийся Берлина, дал нервное указание поиски Бардина ни под каким видом не прекращать. На это Ростислав фамильярно заметил, что останавливаться на полпути не в его правилах, но есть препятствие в виде гипертоничного генерала, бренчащего всеми возможными медалями вплоть до значка мастера парашютного спорта, который лично возглавил дознание по факту убийства майора Ветрова.
Когда Загорский доложил о происшествии, уполномоченный работник – рябой капитан с мохнатыми ушами – поначалу не собирался предпринимать особых мер – убили человека, на то она война, даже если убиенный был сотрудником НКВД. Насторожило послание, сделанное кровью на фуражке, тут компетентный товарищ задумался и сказал, что незамедлительно известит инстанцию. Инстанцией оказался тот самый пунцовый генерал, который явился в комендатуру, выслушал Загорского и приказал комендатуре собрать побольше чекистов, криминалистов и служебно-розыскных собак, чтобы выехать в лес, где Сметана и Гаврилов охраняли место происшествия, Вилене было велено находится в маленькой комнате и писать отчет, в котором поминутно изложить события последних суток.
Поляна, где убили Ветрова, была небрежно осмотрена прибывшими особистами, само собой ничего нового не нашлось, а над фуражкой с надписью «Катынь» генерал задумался и спросил Загорского: вы знаете, что это значит? Ростислав хмыкнул, мол, что-то такое слышал, но ему, в сущности, наплевать, и попросил разрешения вернуться к основной работе. Генерал ответил, что ни о какой деятельности не может быть и речи, оперативной группе оставаться под его присмотром до выяснения всех обстоятельств, имеющих значение для дела, кроме того Загорскому и его людям придется дать подписку о неразглашении. А Загорский это польская фамилия! Выдав эту сентенцию будто бы, между прочим, генерал стал буровить Ростислава проницательным (как ему казалось) взглядом. Ростислав даже не стал отвечать, попросил Бориса, сменившего Исая за рулем Мерседеса, принести личные вещи Ветрова.
Вещей было немного – сумка с бельем и планшет с документами, которые Борис, разумеется, рассмотрел до приезда особистов, оставив кое-что при себе. Кроме материалов по делу Бардина интерес представляла тетрадка в клеточку, исписанная до половины округлым почерком Ветрова – испещренный помарками и исправлениями черновик служебной записки в ЦК. В ней покойный майор – даром, что был бабник и пьяница – обстоятельно рассуждал о мировой политике и послевоенном устройстве мира. В начале, как водится, обширно процитировал Иосифа Виссарионовича о том, как в советской стране под руководством большевиков искоренены такие явления, как безработица, голод, нужда. А в той части России, где коммунисты не победили, верх взяли белые, так и остались все пережитки капитализма: голод, разруха, эксплуатация буржуазией крестьян и рабочих, и нет никаких шансов – с сарказмом написано Ветровым, – что Финляндия станет когда-либо благополучной для жизни страной. То же самое представляет собой Испания, где тоже победили белые, которая тоже обречена пребывать во мраке отсталой формации. Теперь, думает Ветров, когда Красная армия стоит в восточной Европе есть все предпосылки для установления здесь советской народной власти, потому что, несмотря на гениальную идею товарища Сталина о построении социализма в одной отдельно взятой стране, сосуществование двух систем в географической близости представляется небезопасной. Но стоит ли? Нужно ли силой навязывать неразвитым, неготовым к социализму народам прогрессивный общественный строй? Например, ортодоксальная католическая Польша в ближайшее время ни за что не примет коммунизма, тем более не примет от России. Было бы предпочтительнее договориться с союзниками о выводе войск: Красной армии – из восточной Европы, американских дивизий – из западной. Это должно привести, учитывая роль СССР в победе над Германией и роль коммунистических организаций в подпольной антифашистской деятельности, к росту и без того немалой популярности, а в перспективе и приходу к власти просоветских сил во Франции и Италии. Именно на эти европейские страны надо опираться в деле экспорта революции в мировом масштабе. Ветров детально разобрал ситуацию в Италии, Франции, не обошел своим вниманием и Дальний Восток, по поводу чего он обосновано заявлял, что Китай – наш исторический соперник в регионе и даже в случае победы китайских коммунистов нельзя допустить усиления этой страны. В этой связи необходимо учреждение буферных государств: Маньчжурии, которая вскоре будет освобождена от японцев, и Уйгурской республики, которая должна стать советским протекторатом вроде Монголии.
Широко мыслил покойный чекист, оценил Загорский, когда Борис показал ему записи Ветрова. Особенно по поводу Китая – уж я-то тему знаю. Так бывает, когда легкомысленный раздолбай отличается глубоким взглядом на серьезные мировоззренческие проблемы. Недооценивали мы его. Но черновик нужно уничтожить, у чекиста есть семья, а в этих записях сквозит устойчивый запах троцкизма.
В районе убийства Ветрова была проведена войсковая операция, лес прочесали мелким гребнем, следов антисоветских польских отрядов не нашли. А они существовали, и это было всем известно, включая сыскную группу Загорского, рассказавшему своим сотрудникам о расстреле пленных офицеров-поляков вблизи села Катынь, который приписывается немецко-фашистским захватчикам, но есть серьезные подозрения, что данную казнь произвели советские энкавэдэшники. В этом свете Ветрова убили из мести, и – с большой вероятностью – без замысла и плана, спонтанно.
Так и было, заявил Сметана, выщипывая кожуру с крупной картофелины. Еду и ночлег оперативникам предоставили по указанию краснолицего генерала, который переговорив с полковником Колупаевым, стал подчеркнуто любезен и свои подозрения забыл. Он не приказал, а вежливо попросил сыщиков не покидать город до подведения итогов войсковой операции и составления необходимого в таких случаях плана дальнейших мероприятий. Загорский не менее вежливо предложил свои услуги, которые, к счастью, не оказались востребованы.
Так и было, сказал Сметана, шел матерый диверсант Армии Краевой. Идет себе по лесу, а тут оправляется, понимаешь, советский майор в том самом ненавистном кителе. Недолго думая, тот чик! И заколол чекиста. Почти как кабанчика, только сверху.
Вилена встала, уронив колченогий табурет, и вышла из комнаты. «Николай Прокопьевич!», – неприязненно воскликнул Борис и вышел вслед за Виленой.
А чего я сказал? У ней таких майоров было, что конь нагреб. Сметана вгрызся в картошку. Загорский сказал Сергею Гаврилову, чтобы завтра рано утром незаметно он отвез Бориса туда, куда он скажет. Время терять не стоит.
На следующий день Борис нашел и попытался допросить Войцеха Ярузельского. Поручик был благородно надменен и брезглив, через губу пробурчал, что да, встречались с Бардиным Ырысту. Да, были знакомы в Горном Алтае. Да, известно, что Бардин разыскивался дивизионной газетой, о внимании к нему иных структур поручику неизвестно. И все! Что вам? Выпили, поговорили. Направил приятеля в Замосць. Дал ему в дорогу сало и консервы. Обнялись на прощание, если вас это интересует. Все? Мне добавит нечего, и вообще идите в пень, я – будущий маршал Польши.
Бардин и здесь напророчил, подумал Борис.
Пройдут десятилетия, и профессор Борис Сорокин вспомнит этот разговор, когда увидит в газете фотографию унылого обрюзгшего польского диктатора в темных очках, не имеющего ничего общего с бравым поручиком образца сорок пятого года. Генерал он, не маршал, ошибся предсказатель, подумает Борис и с тонкой прозрачной тоской вспомнит свои приключения в те времена, вспомнит Загорского, Вилену, всех замечательных людей, с которыми ему довелось встречаться.
Гаврилов, узнав новый пункт назначения, страшно фальшивя, пропел:
«На Дону и в Замостье
Тлеют белые кости.
Над костями шумят ветерки.
Помнят псы-атаманы,
Помнят польские паны
Конармейские наши клинки».
А Борис подумал, что псы-атаманы двадцать с лишним лет назад решили судьбу Европы, а может и всего мира, когда остановили революционный поход рабоче-крестьянской армии. Если бы тогда взяли Польшу, вошли в Германию, не пришел бы Гитлер к власти. Поляки – числитель, мы –знаменатель. Железный Феликс был поляк, занимал высокий пост в стране, идущей войной на его народ, как это? Дзержинский, по сути – предтеча генерала Власова. Хотя мало ли таких? За скобки выходили в разное время воевода Басманов, Робер Артуа, князь Ярополк из Рюриковичей.
«Если в край наш спокойный
Хлынут новые войны
Проливным пулеметным дождем,
По дорогам знакомым
За любимым наркомом
Мы коней боевых поведем», – трубил Серега, покручивая рулевое колесо, поглядывая в зеркало заднего вида.
На лошадях давно не воюют, заметил Борис, на что Гаврилов ответил: жаль. Если бы война состояла из кавалеристских наскоков с шашкой наголо, лихой рубки в чистом поле, он, ни минуты не сомневаясь, бросил бы сыскное дело и записался добровольцем в конный эскадрон. Исайка того же мнения, добавил Серега.
Борис довел начальнику новую оперативную информацию, и Загорский ушел совещаться к Колупаеву, откуда вернулся за полночь, прокуренный и усталый.
Через день группа прибыла в Замостье. Добрая река Лабунька выносила свои воды из города, на правом берегу развивался бело-синий с алой символикой военно-морской советский флаг. В комендатуре Загорский вытребовал помещение под базу, ему предоставили квартиру в бывшем еврейском квартале, где, по словам коменданта, провела свое детство Роза Люксембург.
После заселения и короткой планерки Братья Гавриловы отправились на автобазу, Загорский поехал налаживать контакты с местной администрацией, Сметана втянул ноздрями жаркий воздух, сказал, что пробежится по окрестностям. Борису и Вилене было предложено заниматься чем-либо на свое усмотрение.
Борис прогулял Вилену по городу, где, несмотря на весь военный урон, сохранились прекрасные образцы старой европейской архитектуры. Дворец Замойского девушку не впечатлил, как и другие постройки, но на нее с плотским интересом посматривали советские офицеры, которых на улицах Замосци было изрядное количество, а также местные мужчины – в основном возрастные поляки. И то, что она по-прежнему привлекает вполне определенное внимание, Вилену радовало больше, чем натужная экскурсия Бориса. Они остановились на повороте, влево уходила улочка, заполненная битым кирпичом на полметра от земли, вправо – над мостовой нависали опасно, чудом не рухнувшие, стены с пустыми квадратами окон в четыре ряда.
– Боренька, – тихо сказала Вилена, – А не пора ли нам поработать? А?
Борис обрадовался – она отвлеклась от горя, от мертвого Ветрова.
– Ты план города взял?
– Не брал. Подробный план шеф унес с собой. Есть карта похуже, она на столе осталась на базе.
– Тогда побежали, – Вилена схватила Бориса за руку. – Там сейчас нет никого…
И через многие годы, до самой склерозной старости, Борис не мог вспоминать тот вечер без мерзко постыдного чувства. В любой момент его жизни, без оснований к тому вдруг приходило в голову: «Замосць, квартира, стол». Тогда он начинал быстро ходить по кабинету, по спальне, по тротуару, тянуть себя за волосы до нестерпимой боли, и бормотать про себя или вслух: «забыть, забыть, забыть!».
Прошло три дня. Загорский, которого сотрудники за это время практически не видели, собрал всех за столом и сообщил, что методом личного сыска им найдено четыре очевидца, с разной степенью уверенности опознавших фигуранта, и показавших, что лицо, напоминающее Ырысту Бардина, неделю назад покинуло Замостье, направившись в юго-западном направлении.
– Я! Сам! Окрестности прошерстил, – строго говорил Загорский. – Ваши где успехи? Я один работаю?!
– Пожалуйста, – с обидой сказал Сметана, доставая скомканный листок. – Пани Гжевска, ее показания о том, как советский солдат азиатской внешности, – Сметана разгладил бумагу на столе. – Выменял у нее серебряную цепочку на хлеб и два носовых платка. Цепочку изъять не удалось – бабенка скандальная эта пани. Осмотрел. Ничего примечательного. Пожалуйста, вот.
– Некий Вуйчик показал, что привез друга поручика Ярузельского в Замосць, – доложил Исай Гаврилов. – Высадил на окраине города. По дороге не разговаривали, так как Вуйчик русским языком не владеет. Мы с ним беседовали с переводчиком.
– Так, хорошо, – одобрил Загорский.
Вилена посмотрела на Бориса (как тому показалось с жалостью) и сказала:
– Сорокин продуктивно поработал с запросами.
– Так? – повернулся Загорский к Борису.
– Не могу сказать насколько продуктивно, – неуверенно начал Борис. – Но прорабатывая биографию, военную именно биографию фигуранта, могу с вероятностью два к семи предположить, что Бардин (если его намерение посетить друзей-однополчан не изменилось) появится в двух точках. Надо иметь в виду, что эта пара точек определена на Украине, из других областей на запросы пока не ответили. То есть это Михаил Шапкин… можно карту… не эту, украинскую, – Борис поставил на карте жирную точку карандашом. – Михаил Шапкин здесь. Демобилизован, вернулся домой. И Тарас Хилюк, с ним фигурант еще под Москвой воевал. За обоими присматривают местные, нас, говорят, уведомят.
– Других вариантов нет, – Загорский хлопнул обеими ладонями по крышке стола. – Тогда ненька Украина. Собирайте багаж, Сергей. Врываемся!