Бардин поднялся и побежал по деревне. Трое солдат окружили старого знакомого – толстого бандеровца, который так не верил Ырысту. Что ж. Правильно делал, выходит. Толстяк стоял на коленях, сложив руки на затылке.
– Ребят, можно? – попросил Ырысту и, получив согласие, врезал ногой по толстой нацистской морде.
Дальше – перестрелка. Туда Бардин не побежал. Он направлялся к дому полковника. Здесь было тихо. Странно. А вот и банька. Обещали сводить, дать помыться – наврали! Но почему-то такое чувство, что в баньке кто-то прячется. Не иначе сам пан полковник. А если Михась Ракицкий, что делать? Возьму его в плен и, мирно беседуя, пойдем мы как раньше… Ага, размечтался. Сам в плену! А из трубы над баней вместо дыма идут испарения страха.
Ырысту постучал в окошко.
– Выходи! Эй, кто там?!
Разбил окно прикладом.
– Ща гранату кину!
Кто-то внутри зашевелился. Шайка упала с полка. Выходите, пан полковник! Медлите?
Ырысту подобрал с земли окаменевший кусок глины. Взвесил булыжник на руке.
– Кидаю! – предупредил, крикнув в окно. Бросил внутрь кусок глины и заорал: «Ребята, ложись!».
Дверь распахнулась, из бани вылетел… Петрик. В своей кепке извечной.
– Петрик, скотина! Здорово! Там еще кто е?
– Ни-ы-ы, – взвыл юный повстанец.
Ырысту перебросил ремень автомата через плечо. Подумал со злобной радостью: «Все повторяется!», размахнулся и врезал Петрику в лоб.
Стрельба утихала. Только одиночные выстрелы, но они уже были за пределами деревни – несколько бандитов пытаются скрыться.
Лейтенант Белькевич в сопровождении двух солдат осмотрел снаружи дом, где располагался штаб националистов. Ничего опасного замечено не было. Можно проследовать внутрь. Белькевич еще не разучился удивляться, поэтому все чувства отразились на лице его, когда возле хаты полковника он увидел информатора Бардина, который стаскивал сапоги с бандеровца, лежащего без чувств.
– Убит? – спросил лейтенант, указывая на Петрика.
– Не, сознание потерял от радости. Ровно на тридцать хвылин.
– Ну, пограбь, пограбь, – с сарказмом сказал длинноносый солдат.
– Грабить – не ко мне. Это моя обувка! Свое возвращаю.
– В доме пусто? – спросил Белькевич.
– В дальней комнате на одном косяке граната, – ответил Бардин. Или уже не Бардин? Не Ырысту? Может, сапоги натянул сержант Красной Армии Санжар Каримов?
Белькевич приказал солдатам осмотреть помещение и обратился к Ырысту:
– Пойдем за мной.
Бардин хлестнул Петрика ладонью по щеке, тот очнулся, Ырысту поднял его за подмышку, направил впереди себя, тыча в спину бандитского шныря стволом автомата.
Неподалеку возле сарая вдоль стены выстроилось девять бандеровцев. Толстяк тоже был здесь, на вспухших до конских размеров губах, сочилась темная кровь. Ырысту толкнул Петрика к группе пленных. Белькевич аккуратно забрал у Бардина ППШ, принюхался – запах. От Ырысту разило очень хорошим коньяком. Белькевич уже и забыл этот дух виноградного спирта. Что взять с сибиряка? Пусть тешится, все равно под расстрел пойдет.
– Кто тут знаком? – спросил лейтенант.
– В общем-то, все, – сказал Бардин, несколько оскорбленный изъятием оружия.
– А главари?
– Нет.
Белькевич повел Бардина дальше. Навстречу попалась мать Петрика, которая узнала Ырысту, без слов, одним взглядом обожгла его гремучей ненавистью.
Возле плетня лежало четыре трупа бандеровцев.
– Этого знаю, – указал Бардин на бородатого мертвеца. – Он конвоировал меня туда-сюда.
– А этот? Полковник? Конечно, он, – Белькевич не побрезговал собственноручно повернуть голову одного из убитых, одетого в немецкий китель с плетеными погонами.
Этот был Ырысту незнаком. Ни в отряде, ни в деревне он его не видел. Это лишний раз подтверждает тот факт, что банда была не изолирована, поддерживала связи с другими группировками.
– Это не полковник
– Внимательнее посмотри, – попросил лейтенант. Зачем-то приложил к мертвому зеленую фуражку.
– Не он, – сказал Ырысту.
– Ах, ты, черт! – Белькевич не скрывал досаду.
Ырысту бросил лейтенанта переживать неудачу в компании трупов, а сам пошел обратно к штабу отряда. В доме полковника проходил обыск, Бардина это никак не взволновало – документ, который ему был нужен, уже припрятан в нижнем белье. Он обошел дом, направляясь к своей недавней тюрьме. Надо проверить, вдруг там кто-то есть.
Знакомый двор, синие цветочки увяли от зноя. А старуха – добрая старушка, кормившая лепешками, освободившая, пусть и в помутнении – опять стояла на коленях возле лунок. Что, родная, померли цветы? Ты не переживай, вырастут новые.
– Здравствуй, бабушка, – тихо сказал Ырысту.
Старушка подняла глаза. Бессмысленная тусклость во взгляде скрывала жалость и боль. Она опустила руки на землю. Потом подняла. В руках – черенок. Это вилы, на зубьях которых капает что-то. Похоже на кровь! Ты поранилась, бабушка?
Не поднимаясь с колен, она повернулась к яблоне. Ранетки уже покраснели, скоро поспеют совсем. Сорт такой, кисло-сладкие яблочки.
Под яблоней ворох синей одежды. Такая большая куча. Ну, куча. Шмотки! Просто лежат! Пусть! Пожалуйста!!!
Усы все так же лихо подкручены вверх. Ефим Лукич… добрый и мертвый. Убитый. На животе красный студень. Вилы в живот. Все внутренности пробивают. Зачем, бабушка? Зачем? Что ты наделала… Крупное тело. Подполковник Непейвода. Лукич. Кому теперь Стеша будет вязать новую кофту? Некому.
***
Действие пятое
Водохлебов. Вот так. Всё. Непривычно. Конечно, непривычно – что я говорю такое? Вот тебе и жизнь. Уязвимость жидкого тельца. Всего-навсего. А ты не убивайся, товарищ Ырысту. Такая участь ждет каждого. Только не надо говорить, что мой организм сломала полоумная бабка! Не надо. Погиб в бою. Убит при задержании. Брали банду и, исполняя свой офицерский долг, пал смертью храбрых… Да ну! Мелочность! Пустяки. Суета сует. Какая разница? Мне – без разницы. Были бы мальчишки живы, чтобы им гордиться, а так…
Игорь. Зря ты, батя. Мы гордимся тобой. Так, малой?
Левка. Гордимся.
Игорь. И ты всегда правильно жил. Ты жил мечтой. И к ней стремился. Пусть ты не стал известным писателем. Ты стал писателем. Просто. Без всякой известности, как тебе кажется. Но ты не прав. Скажи, малой!
Левка. Не прав. Твои пьесы не знают ТАМ. Но их знают ЗДЕСЬ. А здесь читателей и зрителей куда как больше!
Водохлебов. Лева, теперь хоть сознайся! На том свете у меня патрон потерялся. Ты упер?
Левка (смеясь) А вот это, в самом деле – пустяки.
(Игорь и Лев замолкли)
Водохлебов. Мы встретимся? Мы еще встретимся?!
Комиссар Мегрэ. Вы и не расстаетесь.
Водохлебов. Жюль?! Вы? Почему здесь?! Вы же вымышленный персонаж.
Комиссар Мегрэ. А вы?
Водохлебов. Я настоящий – под яблонькой. Реальный человек Ефим Лукич Непейвода, бывший человек. В биологическом смысле – бывший, ныне – умерший. Так что со мной понятно, но вы! Здесь!
Комиссар Мегрэ. Все здесь. Умершие и предрожеднные, вымышленные и предсказанные. Вы знаете, как проливаются чернила на тетрадь. Пятно на первом листе протекает на второй. На третьем листе пятно, на последнем. Бесконечный тест Роршаха с различными чернильными фигурами.
Водохлебов. Страх как мудрено. Мне, чтоб понять, нужно время.
Комиссар Мегрэ. Время? Вам от этой иллюзии нужно отвыкать.
***
Ырысту сидел на своем знакомом чурбачке, врытом в землю возле яблони, смотрел на дверь, ведущую в погреб, где он недавно сидел в заключении, а теперь туда унесли тело Ефима Лукича и нескольких других. Дико жалко Лукича, несмотря на то, что знакомы они были всего ничего, но как-то запал в сердце добродушный, неуклюжий подполковник. Жизнь показала свою жестокую изнанку, Ырысту во время боя буквально на минуты почувствовал, что воевать ему нравится, больше того – он это умеет, но тут же перелом произошел. И почему-то стояли в глазах шерстяные носки, которые Лукич по доброте душевной был готов отдать тому, кто мерзнет.
Почему? Почему тогда, еще в городе, не взбурлил воздух, не громыхнул шаманский бубен, не приоткрылось будущее? Ведь зная об опасности, грозящей подполковнику, Ырысту сделал бы все, чтобы оставить его в душном кабинете, где в ящике стола под папкой с документами лежит карманное зеркальце, зеркальце для усов.
Жребий подвел. Не стоило идти сдавать бандитов, тем более что пан полковник и садист Сырый не попались, а смысл виделся именно в этом. Тому, что в селении не оказалось Ракицкого, Ырысту был только рад, и он помнил его рассказ-вопрос о том, куда деваться украинцу с его сомнениями, когда то Австрия, то Польша, то Союз. Отчасти понимал бандеровца, учитывая высылку родственников из родных благословенных мест. Но сомнения сомнениями, а войнушка-то зачем? К чему гибнуть молодым ребятам и таким пушистым старикам, как Ефим Лукич. Чего вам не хватает? Кто-то не дает говорить на родном языке? Так дают – базарь, сколь хочешь. Религия? Так разрешили, это тот случай, когда не было бы счастья, да несчастье помогло – во время войны открылись церкви, мечети и синагоги. Понятно, что вынужденная мера, надо думать не десятки и не сотни советских граждан ушли на сторону немцев по соображениям совести, так как свобода убеждений в СССР не чести. Они теперь считаются предателями, с этим не поспоришь, но, если на себя примерить: ты – христианин, твой храм превратили в хлев, а потом пришли чужеземцы, они снова открыли церковь. Не будешь ли ты им благодарен? Вера, не выше ли гражданства? Кто между религией и присягой выберет присягу – мразь конченная. Не перед людьми – перед Небом. Другое дело, что немцы лгали, открывали церкви-мечети в своих интересах. Но если по недомыслию им доверился, ты предатель или ты заблудился? А если это были не немцы, если это были бывшие русские офицеры? Те, которые «Русская армия», двадцать лет всего-то назад отступившая из Крыма в Турцию. А может у тебя в той армии батя служил и погиб от буденновской сабли? Долго, долго еще будет русским аукаться гражданская война, хвосты которой догорели в Отечественную. Народ молодой, природной мудрости не вобравший, копья ломать будут лет сто еще над тем, кто был прав, а кто виноват. Русским свойственно пожирать себе подобных, что глупо и подло, как не крути. Да разве только русским?! Это черта человечества в целом. А теперь, после войны, ослепительный шанс всем все простить, всех несогласных понять. Всегда несогласные будут, строем можно ходить, строем мыслить нельзя. Невозможно повлиять на три вещи: на погоду, собственные сны и мысли другого человека. Поэтому – простить. Не сразу, конечно, а лет через двадцать собрать ветеранов войны – всех, наших, немецких, финских, румынских, французов, поляков – собрать и устроить гуляние на Красной площади. А потом: «Забыли?» – «Забыли». Погибших не вернешь, а жить-то надо. Надо жить, как бы не было это противно. Павшие воины и мертвые мирные жители этого бы хотели, они для того и погибли, чтобы закончилась вселенская злоба, жестокость и смерть раньше срока, чтобы ни одного Ефима Лукича больше не убили. Да нет! Не будет такого никогда! Зверства фашистов не выбросит память. Это надолго. И хрен с ним! Но со своими-то возможно помириться. И конечно, первым делом нужно вернуть ссыльных домой, вон, Войтек Ярузельский вернулся на родину… Ага, Войтек! А про себя забыл?! Ничего, что в розыске?
Мягко плюхнулся на землю баул. Ырысту узнал свой мешок. Андрей Блинов стоит за спиной с озабоченным видом.
– Знаешь, Ырысту Танышевич. Валить тебе надо.
– Э-э?..
– Без «э». Скоро сюда подтянутся войска. Командование. Ты в розыске как дезертир, а мне совсем не улыбается отдавать тебя под трибунал. Так что… Спрячься на время, но так, чтоб я знал.
– Я бы к другу.
– Пойдет. На карандаш, адрес черкни. Если понабиться по нашему делу, найду. Не найду до… скажем, октября, выбирайся к себе. Ну, а если попадешься…
– Постараюсь не попасться.
Вот же! Вот! Капитан Блинов, СМЕРШ, а отпустил. Человечность выше всякого долга! Даже в органах такой парень! Это очень здорово. Нет, теперь точно все будет хорошо, ух, заживем! Долгая счастливая жизнь, и никак иначе.
Ырысту прошел мимо соседнего дома. Дверь была открыта. В кресле пана полковника сидел толстый бандеровец, привязанный за руки к подлокотникам, за его спиной стоял хмурый красноармеец, а рядом – доктор, который разложил по столу рядок пилочек и скальпелей, а медицинскими щипчиками тянулся к ногтям пленника. Меня не пытали, подумал Ырысту. Он побежал, подгоняемый воплем бандита. Оптимистическое настроение испарилось восвояси.
***
Сергей Гаврилов вел мерседес, Загорский сидел рядом с видом гурмана в предвкушении блюда, Сметана, Вилена, Борис, как обычно, сзади.
– Знаете, Ростислав Васильевич, я ведь бывал в этих краях, – говорил Гаврилов. – Еще до войны, в тридцать девятом. Мы с Исайкой тогда первый раз разлучились, когда в армию призвали. Его законопатили в Монголию, а меня почему-то оставили. Просили там военкома, чтоб вдвоем, но – нет.
– Есть на этот счет указание, – сказал всезнающий Сметана. – Чтобы родственников в одну часть не определять. А то они вдруг сговорятся про что-нибудь.
– Да? Мы не знали, – Серега собрал лоб в гармошку. – Дело прошлое, как говорится. Я служил на Украине… У меня здесь и кореша есть, если не поубивали… В один кон поднимают нас вечером по тревоге, командир читает приказ, а сам злится почему-то, это видно. Приказ, и погнали! Как вы говорите: врываемся! Въезжаем в деревню, в первый попавшийся дом дверь ногой открываешь, «встать!» кричишь. Можно в воздух стрелять для страха. Так, говорю, полчаса на сборы и выходи строиться! В следующую избу также: давай, собирайся, выходи. Брать только ручную кладь! И пинками, пинками. Так соберем всю деревню, и стариков, и детей, всех. А ну! Грузись! В кузов их загоняешь, потом грузовики на станцию едут, а мы в следующую деревню. И опять: Подъем! Полчаса на сборы! По машинам!! – Гаврилов помолчал немного и невесело сказал, обращаясь только к Загорскому. – Вот тогда… тогда я первый раз почувствовал себя человеком.
– В двадцать лет он стал человеком. Еще недоволен! – возмутился Николай Прокопьевич. – Некоторые в сорок два.
– Как будем Бардина в столицу доставлять? – прервал Загорский этот сомнительный разговор. Кощунство развели, а как же «Человек проходит, как хозяин…»? Да, есть много вопросов к необъятной Родине, но эти вопросы вслух задавать непринято. А так, конечно! Два часа покупать полбуханки – это плохо, не иметь ботинок – унизительно, боязнь высказываний – омерзительно, обсуждение интимной жизни супругов на партийном собрании – бред и вздор. С пионерских линеек впитываешь, что нет никого, кто сам по себе, ты есть никто, и звать тебя никак. Но имеем, что имеем, сами хотели стать винтиками – стали, и зачем тогда искать возможность хоть немного побыть человеком с большой буквы? При всех нелепицах и перегибах наша система победила в войне, а значит все сделано верно. Свернули с социализма – правильно, страна построила новейшую конструкцию, которой еще не было нигде, ошибки неизбежны. А то, что в системе элита – люди в погонах… так извиняйте, наша удача.
– Надо сначала на предмет искомого снимка прокачать, – сказал Борис. – Мне так кажется.
– Снимок передадим коллегам, – усмехнулся Загорский. – А вот фигуранта не хочется.
– Проблемы, я так кумекаю, могут поэтому быть, – сказал Сметана. – На кой связываться, Ростислав Васильевич?
– Все для дела, для работы.
– Проверить бы его способности, – предложила Вилена. – Может все, что о предвидениях говорили это мистификация. Знаете, передышка в боях, хочется развлечься, а на фоне всей круговерти, легко поверить в сверхъестественное.
– Проверим, – зло улыбнулся Загорский. – А для начала объясним азиатскому хрену, что убегать от нас нехорошо. Николай Прокопьевич, как вы умеете… Нет! Я сам. Настучу по печени, по почкам, а Вилена сыграет добрячку. Должен повестись.
– Надо будет формальную постановлюху о конвоировании, – сказал Гаврилов.
– С управлением связаться, пусть следак объебок нарисует, – подал идею Сметана.
– Засветимся, – сказал Борис. – Сразу «соседи» узнают. Они тоже наверняка заинтересованы в шамане. Я слышал, у них целый специальный отдел есть по таким делам.
– Да-да, – подтвердил Сметана. – Глеб Иванович Бокий занимался. Но его того, кокнули в тридцать седьмом.
– Давайте сначала обыщем, – сказала Вилена. – Там разберемся.
Автомобиль въехал в городок, по мощеной на европейский манер улочке домчался до нужного здания. Загорский в сопровождении Сметаны и Гаврилова вошел в помещение. Здесь их встретил портрет с траурной лентой в углу, на котором улыбался одними глазами толстый человек с великолепными буро-седыми усами. Сергей и Николай Прокопьевич, остановившись, обнажили головы, а Ростислав спросил у дежурного, где сидит начальство, и в нетерпении побежал на второй этаж, прыгая через две-три ступеньки.
Исполняющий обязанности начальника – рослый капитан с забинтованной рукой на перевязи – с почтением прочитал все, что написано в ксиве Загорского, даже слова по окружности гербовой печати, и спросил со старомодной церемонностью, чем может служить визитеру. Ростислав нервно сказал, кто именно его интересует, на что капитан обозначил свою неосведомленность в связи со своим недавним, буквально позавчерашним, вступлением в должность. А все задержанные во время ликвидации бандеровской банды находятся в распоряжении СМЕРШа, как и материалы по делу. Капитан сообщил, что его не посвятили в детали произошедшего, с досадой посетовал на то, что личный состав настолько опечален гибелью подполковника Непейвода (видели портрет внизу? Конечно, видели), что ни оперативной работы, ни организационно-штатных мероприятий с сотрудниками провести затруднительно. Загорский проорал пару бранных терминов, почерпнутых из воровского жаргона, тогда и.о. начальника вспомнил, что есть у него прямой номер Павла Белькевича из контрразведки, который, несомненно, в курсе событий. Загорский взялся за трубку телефона, у черного аппарата блестело на столе маленькое зеркальце.
В это время Вилена стояла возле машины, курила американскую сигариллу и говорила унылому уставшему Борису:
–… разочарование, вот. Шеф наш не соответствует времени. Нет в нем настоящей ненависти, только азарт и оперативный зуд, как он называет. Нет горячего сердца. Загорский – игрок. Ловушки, комбинации. Догонять-догонять, преследовать, чем дольше и дальше, тем лучше. Вокруг земли оббежать, но найти. Такой человек, игрок и трудоголик. Так что мне только переводится. Звание сохраняется, а должность – дело наживное. Нельзя, Боря, не правильно это работать уголовников, когда кругом полно врагов, предателей.
– Какие враги? – протянул Борис. – Война кончилась.
– Война, знаешь, так просто не кончается! Когда уже раскрутилось всё это, то сразу не остановится. Это может на годы. На поколения! А что ты меня осуждаешь? Сам собрался уходить.
– У меня другое, я в науку вернуться хочу. Но никак не могу понять как тебе, женщине не хочется уже без врагов и предателей? Чтобы покой, мир, домашний очаг, в конце концов?
– Есть долг, – с пафосом сказала Вилена. – Служить государству!
– А без выявления разных…, которые часто притянуты за уши, без этого нельзя помогать государству?
– Помогать можно. А служить нужно только в форме с погонами. Остальное – планктон. Не дуйся. Я тебя не имела в виду. Научные работники это тоже…
Вилена не успела сформулировать в чем ценность научных работников, из отдела вышел горестно-лютый Загорский, который, не сказав ни слова, сел в автомобиль и со всей силы хлопнул дверцей.
– Убёг наш заяц, – шепотом сказал Вилене, вышедший вслед за шефом, Сметана. – Упустили смершевцы во время арестов. Сейчас позвонили им, а те даже такие, как так и надо.
Группа расселась в машине по своим местам. Гаврилов повернул ключ зажигания.
– Куда едем? – спросил он.
– Куда? – переспросил Загорский, проводя ладонью по лицу, словно снимая случайную паутину. – Борис, а что там по бардинским сослуживцам? Намечали, помнится, два варианта. Их и будем отрабатывать. М-мм, сегодняшний промах технично забываем. Что сказать? Врываемся.
9.
Украинское село, куда вошел Ырысту клейким июльским вечером, пребывало в берлинской почти разрухе. Кучи мусора добродушно соседствовали с облупившимися хатами, главная улица наполнена обломками и ямами, сломанная березка догнивала вдоль дороги справа. Кровли мазанок, выгнувшись, замерли в скрипящем ритме колодезных жердин, играющих поклонами то там, то здесь. Ограда крайнего дома была эклектично выполнена из разнокалиберных досок, потом шел плетень тонких веток, немного штакетника и в завершении – лист самолетной обшивки с намалеванными белыми звездочками и почему-то скрипичным ключом.
Ырысту добрался сюда под видом сержанта Каримова, красноармейскую книжку которого он изъял из комода в доме пана полковника. Этот достойный узбек был чист перед законом, а значит мог бесстрашно садиться в поезда, идти куда душе угодно, спокойно общаться с патрульными, козырять без боязни старшим по званию. Бардин планировал, что документ этот поможет ему добраться до дому гораздо быстрей, но это попозже, а сейчас навестит он друга-однополчанина. Тем более, Блинову обещал пока Украину не покидать, и село, лежащее вдали от больших городов и важных дорог – удобное место, чтоб отсидеться.
Из огорода, разбитого за занятной оградой крайней избы, поднялась любопытная женская голова, увенчанная тяжелой русой косой, уложенной бубликом. Блеснула жемчужная улыбка, взлетел заинтересованный взгляд с вопросом: а кто это такой храбрый, да справный идет? Бардин выдал проходную шутку, молодка засмеялась, с явным намерением флирта и зубоскальства подошла к забору, предложила зайти, погостевать. Ырысту сказал, что обязательно, но чуть попозже, спросил где найти дом Хилюков. Бабенка объяснила, взяв таки обещание заходить в любое время, попросту, без всяких. Разговор сопровождался обоюдными намеками и двусмысленностями. Бардин, прощаясь, щипнул за бочок тощее тело, которое охнуло не без удовольствия.
Некому бабу помять, как некому мусор в деревне прибрать. Ясак, собранный войной, это парни, мужчины, рано повзрослевшие подростки. Ырысту стало грустно. Но теперь-то люди одумаются, после всего пережитого войны останутся в прошлом. Должны! Как рыцарские турниры, как работорговля и рабовладение, как сословия и крепостное право. У страны обязана быть армия априори (ни фига себе слово вспомнил! Наверное, мозги включаются), но армия пусть будет профессиональной. Пусть службу несут специально натасканные псы войны, которым подло нравится все это. Сам такой же, чего уж там. Был. Или есть. Сердце на качелях – отношение к войне менялось ежедневно. Неизменным оставалось то, что своим сыновьям не желаю увидеть того, что мне довелось. Не успеешь оглянутся пацанов призовут, сначала старшего, второго через год. Отменить бы обязательный набор!
Хату Тараса Хилюка сторожил строй кусачей крапивы. Ограда – зеленые колышки – повалена в эти кусты, и не поднять ее – обожжешься. Грязные стены избы, печная труба покосилась, в оконце, сквозь отражение солнца в стекле, можно увидеть профиль мужчины, похожий на Африку в контурной карте. Это Хилюк, дружище Тарас. Ырысту поднял с земли мелкий камешек, бросил в стекло. Его увидели. Он положил вещмешок на землю и подошел к крыльцу. Дверь в дом была распахнута, а в проеме огромным бинтом натянута ветхая занавеска. На марле появились очертания человека, она подалась с шуршанием вперед. Из-под сетки появился хозяин – Хилюк Тарас собственной персоной. Но не всей. Персоны – не комплект. Хотя и знал Ырысту, но все же содрогнулся. Левой руки у Тараса не было вовсе, сдутый рукав пестрой рубашки завязан узлом, на правой сохранились лишь два пальца – большой и мизинец, а на лице – глубокая рытвина вместо усов и верхней губы. Не скрывает пегих зубов рваный лепесток под носом. Страшным оскалом Тарас был похож на раненого старого бобра.
– Здорово, братуха, – прошепелявил хозяин.
– Здорово, мой друг, – сказал Ырысту.
Они обнялись. Гость отогнал от левого уха Тараса зеленую жирную муху. Ырысту держал друга за плечи с невыносимой бережностью.
– Шо ты меня, как инвалида? – сварливо заметил Тарас. – То есть, совсем инвалида, я ж на ногах поди-ка стою.
– Я рад тебя видеть, – сказал Ырысту.
– Я тоже. Давай, заходи.
В сенях стояли грабли, лопата, другой инструмент, на тяпке засохли комья земли. По подоконнику расположились вымытые огурцы.
– Солить собралась, – кивнул на овощи хозяин. – Зацепи пару штук.
Ырысту взял два огурца, прошел за Тарасом в избу. Здесь первая комната, она же прихожая, она же и кухня, была прокурена до слез. Тарас своим щупальцем выщелкнул правую створку окна. Большую часть кухни занимала печка, на которой стояла пустая кастрюлька и закрытый дощечкой пузатый чугун.
Напротив печи был проход без косяков и двери в безоконный закуток, там Ырысту заметил кровать с одеялом и грубой подушкой. Тарас сел за стол у окна, пальцем сдвинул блюдце с окурками, лениво сказал:
–Ты садись, Ырысту.
– Ага. Нет, подожди!
Бардин сбегал на улицу, вернулся с баулом, из которого достал бутылку мутной жидкости, заткнутую тряпичной пробкой.
– О! О! Це дило! – похвалил Тарас. – Там, глянь, у шкапчике… ты руку протяни. Стаканы доставай. Миску тоже. Наливай.
Хилюк обхватил клешней стакан с самогоном, Ырысту поднял свой и сказал:
– За тех кто…
– Завязывай! – оборвал его Тарас. – Ребят помянем третьим тостом. Сейчас – за встречу, – опрокинул в рот посуду, вдохнул с плеча.
Ырысту тоже выпил без закуси и опустился на стул, с которого тут же вскочил. Из табурета торчал острый ноготь гвоздя.
– Давай молоток, – сказал Ырысту.
– В сенцах поглянь, – отозвался Тарас и отвернулся к окну.
Ырысту отыскал молоток, вколотил гвоздик до шляпки, снова разлил самогон по стаканам.
– Как ты, Тарас? Это… як життя?
– Сам видишь, руки украли, – ответил Хилюк без намека на жалобу, буднично и безразлично. – Такая штука. Чутка зазевался и все.
– Ты писал.
– Как писал? Диктовал. А эта записала. А ты? Увидел весенний Берлин.
– Ага. Только гостинца тебе не привез.
– Я за это не в обиде, – усмехнулся Тарас. – Молодец, что пришел. Там в чугунке, картошки достань. Наварила мандавошка. Поди не испортила.
Ырысту доставал картошку в теплых мундирах и говорил:
– Серегу комиссовали еще в прошлом годе. Старшину насмерть убило уже в Германии. Саня Нехорошев… не знаю, я после отпуска по ранению не видел его. Церцевадзе в Днепре вашем утоп. Ринат…. не знаю. Кацман ногу потерял….
Тарас, сдирая кожу с луковки, презрительно прокомментировал:
– Великое дело! Ногу! Пф-ф… Без ноги шо? Даже на гармони можно. Сиди себя, наяривай. Я в Москве, когда в госпитале чалился, там одну ногу когда отрезают, так за серьезное не считается. Пару дней повалялся, и выгоняют.
Ырысту промолчал, сел к столу и спросил:
– А Кремль ты посмотрел? Было такое в планах, я помню.
– Только и остается, что смотреть. Это охеренно – смотреть. Целыми днями смотришь, смотришь. Веселуха. А Кремль – нет, не видел. После всех этих дел не до Кремля.
Глухо стукнулись стаканами и выпили. Ырысту рассказывал о Польше, о Германии, больше – о людях, пытался изобразить войну, как можно веселее. Пути друзей разошлись в сорок втором, за это время много накопилось. Только судьба Тараса сложилась так, что остался он покалеченным.
– Ну и шо? – спрашивал Тарас. – Я тоже там в Белоруссии нормально так повоевал. Одно время партизанил малёха, потом опять в регулярную. Почему меня не убило? Ума не приложу.
– Не говори так.
– А как? Хошь я тебе в ладоши похлопаю? Аплодисменты! Обаятельной улыбки хошь? Улыбка у меня дюже гарная. Одно только радует – эту козлиху как поцелую! Она дрожит, сука!
– Зачем ты так то? – с укоризной сказал Ырысту. – Тоже натерпелась.
– Поди, знай! – Тарас ударил по столу жалким двупалым кулачком. – А я разумею, шо… Давай не будем об этом. – он взял было бутылку, но тут же отставил. – Сам наливай, руку менять не будем.
Из окна донесся мерный звон, мимо дома солидно прошла тощая корова с колокольцем на шее.
– Во, дывись, – Тарас показал на скотину. – Не сожрали немцы. Так и эта дура…
– Мы тему поменяли, – напомнил Ырысту и после паузы вкрадчиво заговорил. – Под Брянском воевал один летун. Истребитель. И хорошо воевал, сбивал уродов люфтваффе, как в тире. Героический летчик! Но! Дело в том, что у него ампутировали обе ноги – гангрена была. Так он приспособился. Протезы заказал, ему сделали. И так натренировался, что пришел после ранения в свою часть авиационную, никто и не заметил, что без ног. Такие протезы бывают, что запросто заменяют ноги там, или руки. Главное – голова. Ну надо, конечно, попотеть, потренироваться. И всё абгемахт.
– Брехня, – отрезал Хилюк, а у самого засветились в глазах интерес и ромбики надежды.
– В газете писали, – выложил Ырысту непробиваемый аргумент.
– Это что за протезы такие? Да нет! Брехня. Чушь. Журналисты – мастаки истории сочинять, сказки для поднятия боевого духа.
– Так ведь можно проверить. Ща напишем письмо, все узнаем. Есть бумага с пером? – и для окончательной убедительности Ырысту бросил козырную карту. – Сам знаешь, человек на войне способен на, блять, невозможное.
– То на войне, – с сомнением сказал Тарас. – На войне оно так. Способен на всё. Без войны ни к чему не способен. В том и беда! Меня возьми… – тут они увидели в окно, как мимо поваленного забора во двор медленно зашла женщина. – А, приперлась.
Тарас подвинулся на стуле, спрятав под столом пустой рукав, нижней губой он дотянулся до носа почти, увечье, странно, стало незаметно – сидит симпатичный мужик, нормальный, но с недовольной гримасой. Ырысту убрал молоток за сапог, пригладил волосы, повернулся к двери. На расстоянии, глядя из хаты, супруга Тараса казалась старой и строгой бабищей с многопудовым телосложением, а в комнату вошла молодая застенчивая девушка с привлекательными формами, статью царицы и простонародным круглым лицом, которое украшали милые ямочки на щеках.
– Здравствуйте, – тихо сказала она.
– Это мой друг. Однополчанин Ирис Бардин. Я рассказывал, – представил гостя Тарас. – А это жена. Кличут Аленой.
Ырысту встал и поклонился, пробормотав «очень приятно».
– А что вы холодное? Я разогрею сейчас, – смущенно сказала Алена.
– Ты лучше того, сходи к Литовченкам. Бутылку надо, – велел Тарас. – И в огороде сорви чего-нибудь.
– Хорошо, – покорно согласилась Алена, подошла к столу, подняла с пола молоток, в наклоне прошептала Тарасу – Тебя сводить?
– Иди, куда сказано! Швыдче!
Алена, выходя из хаты, успела махом заправить постель в маленькой комнате, привести в порядок миски и чашки, достать из закромов мешочек с сухарями, которые были немедленно предложены гостю со словами: «Без хлиба – не еда».