Read the book: «Хааст Хаатааст»
Глава 1
– Меня зовут Хааст Хаатааст, – громко, но несколько скомканно произнес вошедший посетитель, выглядывая из-под зонтика и поспешно закрывая за собою дверь. Вместе с ним в помещение ворвался мокрый ветер и все это произвело какое-то необычно болезненное нарушение происходившей в помещении оживленной беседы. Досада обитателей помещения, как заметил посетитель, была велика; по-видимому, он прервал какой-то важный разговор.
Однако и сами участники разговора не смогли бы объяснить себе причину, по которой внезапное появление этого человека настолько неприятно поразило их. Во время немой сцены, которая каждому из них показалась необыкновенно длинной, они пытались понять, что же так ошеломило их в этом человеке, в его таком сумбурном появлении, как будто слитом с порывом ветра, в его неуклюжем и громком приветствии. Грубое инородное тело вклинилось в их дискуссию в момент высочайшего умственного напряжения, когда многое держится в голове и нужны большие усилия, чтобы все это удержать. Видимо, их раздражение вызвано этим. Ведь в такие моменты продуктивного размышления или обсуждения люди уединяются, запираются, и тем крепче, чем ценнее и уникальнее их занятие. А они никого не ожидали и не заперлись. «Но, с другой стороны», – так думал каждый из них, – «бывало такое и раньше, и не так уж невозможно восстановить потом всю картину и продолжить обсуждение. Так откуда же эта досада, почти злость, чем она вызвана?». Никто из них не мог припомнить в себе таких эмоций в подобных случаях и это удивляло и смущало их. Сам образ этого человека как-то слишком резко контрастировал с той атмосферой, которая была в их кружке. Каждый чувствовал это.
Не так остро, но чувствовал это и посетитель. Ошарашенно глядя на всю компанию, одной рукой он пытался закрыть неслушавшийся зонтик, а другой зачесывал назад сбитые ветром мокрые волосы. Был он высокого роста, брюнет, лет тридцати пяти или сорока, выглядел скорее молодо и бодро; одет был в черный плащ, подпоясанный ремнем, и, пожалуй, можно было сказать, что отличался он крупным телосложением и здоровьем. По всему видно было, что прибыл он издалека и в пути давно. Глядя на всеобщее замешательство, он застыл в полупозе и не решался ни на какие дальнейшие действия или слова.
Все эти мысли и неловкие движения длились не более нескольких секунд, после чего посетитель оправился и произнес:
– Прошу прощения за вторжение. Не имел намерения нарушить вашу беседу. Хааст Хаатааст, исполнительный директор северо-восточной группы экспедиций.
Члены нашего кружка, о которых мы подробнее расскажем чуть позже, изменились в лице. Елена привстала и с изумлением посмотрела на посетителя. Можно без всяких сомнений утверждать, что тонкая материя дискуссии, царившая здесь еще пять минут назад, испарилась мгновенно и безвозвратно.
– По-позвольте, милейший, з-здравствуйте, прошу садиться вот сюда, – сумел выдавить из себя пораженный директор заведения, Леонард, протягивая руку к дивану, стоявшему у входной двери, наполовину закиданному книгами и журналами.
– Покажите, пожалуйста, ваше удостоверение, – продолжил он уже немного более твердым голосом, подкрепленным интуитивной надеждой на то, что все это, может быть, окажется ошибкой.
Посетитель аккуратно присел на диван, расстегивая пуговицы на плаще, и, глядя вглубь комнаты, протянул Леонарду папку с бумагами. Пока Леонард жадно читал, посетитель недоверчиво оглядел помещение и бросил скользящий взгляд на двоих компаньонов Леонарда – Елену и Виктора Матвеевича, избегая смотреть им в глаза. Он продолжал излучать извинение за свое появление, в то время как члены команды смотрели на него с ужасом, постепенно сменяющимся недоумением и любопытством. Леонард подошел к своим товарищам и протянул им бумаги. Все они втроем углубились в них, а посетитель, воспользовавшись передышкой, нашел в себе силы снять плащ и более внимательно осмотреть комнату, постепенно успокаиваясь и привыкая к обстановке.
– Но ведь это… – произнесла Елена и осеклась.
Троица, прочтя бумаги, ошеломленно посмотрела друг на друга; они медленно повернулись в сторону дивана и подавленно подняли глаза на посетителя. Теперь они видели уже умиротворенное, почти добродушное лицо, сильно утомленное, но явно выражающее состояние человека, достигшего цели. Посетитель смотрел в это время на кухонный стол, там были рассыпаны остатки печенья и грелся в чайнике кофе. В целом помещение концессии выглядело примерно так, как он и ожидал. Вид книг и кофе окончательно отогрел его и он дружелюбно посмотрел на нашу троицу. Увидев подавленное и обреченное выражение лиц, он опять похолодел.
– Что тут случилось у Вас, друзья? В чем дело? Что-то не так с документами? – оживленно и почти весело спросил он, вставая и подходя к ним. Еще одна немая сцена установилась в комнате, и проницательные глаза отряда опять начали выражать недоумение.
– Да что же вы молчите, наконец? Что не так? Вы ведь двадцать седьмая экспедиция, четвертая команда, я ваши фотографии хорошо помню. Угостили бы кофе, что ли?
В этот момент Виктор Матвеевич, самый опытный и бывалый в компании, собрал усилием воли весь свой опыт, и, видимо, придя к какому-то выводу на основании всех этих физиономических упражнений, наконец расслабился, улыбнулся, протянул незнакомцу руку, и как можно более задорно произнес:
– А, старина Хааст! Ну, приветствуем Вас! Как добрались? Извините, мы ждали вас только на следующей неделе, со связью здесь осенью сами знаете как. Вы нас простите, мы тут были в середине одного очень важного разговора.
Елена и Леонард с изумлением посмотрели на Виктора Матвеевича, что прошло незамеченным для незнакомца, так как он в этот момент опять глядел в сторону кухонного стола. Было им, однако, понятно, что у Виктора Матвеевича есть какой-то план, и они также овладели собой.
– Елена Старикова, – произнесла Елена, выступила вперед, выпрямила спину, протянула руку и улыбнулась. – Очень рада познакомиться. Я здесь специалист по отбору перспективных детей среди местного населения. Не хотите кофе?
– Леонард Бунс, директор экспедиции, – произнес Леонард и также поздоровался с незнакомцем, с трудом скрывая свое замешательство.
– Виктор Чагин, лингвист, – в свою очередь сказал Виктор Матвеевич. – Ну, давайте к столу. Ботинки не снимайте, холодно.
Все они вчетвером уселись за столом и разлили по чашкам кофе; Елена достала из холодильника кусок вишневого пирога и положила на блюдце перед Хаастом. Обстановка, казалось, налаживалась; сомнения посетителя рассеялись, а троица старалась изо всех сил не выдать своей озадаченности происходящим.
– Значит, ваше имя Хааст, – почти игриво сказала Елена. – Хааст Хохотааст! – добавила она и все рассмеялись; незнакомец отпил кофе и с удовольствием откусил от пирога.
– Мне ваше имя не сообщали, – добавила Елена.
– Пейте, старина, пейте, кофе у нас волшебный, как в старые времена, турецкий, – сказал Виктор Матвеевич. Он достал сигарету и вопросительно поднял брови, глядя на незнакомца.
– Не откажусь, спасибо, – ответил Хааст, и они вдвоем закурили.
– Мой дедушка был голландцем и меня назвали в его честь. Хааст на старо-фламандском означает тюльпан.
– Интересно, а ведь на многих языках по названиям цветов дают имена девочкам, а про мальчиков я как-то не слышала такого. Что скажет господин лингвист? – обратилась Елена к Виктору Матвеевичу.
– Господин лингвист не знает, – ответил Виктор Матвеевич. – Я узкий специалист. Тюльпан – это красиво. Здесь, к сожалению, они не растут – холодновато.
Так они сидели и как можно более мило говорили всякую чепуху; незнакомец пил кофе и приходил в себя с дороги. К ним заглянул почтальон и бросил на диван пачку свежих газет; Хааст принялся листать одну из них. Наконец, однако, кофе был допит, газеты отодвинуты, и стало ясно, что долго откладывать деловой разговор больше не удастся. Экспедиционеры ждали, что отдохнувший гость первым начнет его, так должно было быть. Он не начинал. Все труднее было троице играть беззаботных болтунов, внутреннее напряжение сковывало их и вязало языки. Особенно тяжело приходилось Леонарду, который с детства был плохим актером и вообще предпочитал говорить все напрямую.
– Да, а мы тут работаем, в этом квартале результаты не очень… – произнесла наконец Елена и сделала паузу.
Уж теперь-то этот человек должен был приступить к делу. Троица сбросила с лиц шутовские маски и напряглась. Но ничего не начиналось. Хааст Хаатааст, исполнительный директор, который обязан был бы сразу же по прибытии решить их дальнейшую судьбу, молчал. Полномочный посланец такого ранга не сидит и не пьет запросто кофе с подчиненными. Должно происходить совсем другое. Но он молчал.
– Да говорите же наконец, черт побери, что это за цирк? – не выдержав, вскрикнул Леонард, и резко вскочил.
– Что же вам сказать? Что случилось? Почему вы кричите? – встревоженно ответил Хааст и растерянно посмотрел на них.
– Знаете, я с дороги как-то все обостренно воспринимаю, – добавил он. – Давайте-ка я пойду отосплюсь и завтра с утра введете меня в курс дел, и начнем вместе работать.
– Начнем работать? Мы начнееем рааботать? – протяжно взвыл Леонард.
– Не обращайте на него внимания, – поспешно сказал Виктор Матвеевич, – нервы здесь сдают быстро, он тоже долго не спал. Давайте я вас провожу в вашу комнату, она тут, недалеко. Вы правы, завтра будем о делах.
И Виктор Матвеевич с Еленой подхватили посетителя и повели показывать ему помещение; затем он, уже разморенный и готовый ко сну, был уведен в свободную комнату и усажен на кровать. Вернувшись к Леонарду, они сели в кружок и стали молча смотреть друг на друга. Молчание длилось долго, и выражения их лиц были примерно такими, как если бы они прочли в газете, что началась война, но потом услышали на улице крики мальчишек, что кто-то пошутил про войну, а на самом деле никакой войны нет. За окнами стоял дождливый и пасмурный октябрь, холодный и мрачный. В этих местах растет мало лиственных деревьев, поэтому осень лишена здесь красок и листопада, и изобилует только заунывным ветром и моросящим дождем. И если еще час назад погода и внешний мир не существовали для них, настолько громким и оживленным был их разговор, то теперь весь мир превратился в стук капель дождя по стеклам и крыше, настолько глубокой была между ними тишина. В этот момент им не нужно было много говорить друг другу; они уже несколько лет были частями одного целого, их маленького мира, который существовал и выживал внутри большого и чужого внешнего мира. За эти годы они научились, работая вместе по многу часов в день, чувствовать и дополнять друг друга, как пружинки и рычаги единого механизма. Любые радости и неудачи становились общими; каждый знал реакции, привычки и слабости друг друга. Они вполне могли угадывать по утренним интонациям, все ли в порядке у каждого в семье и даже что конкретно не в порядке. Не то чтобы они этим делились друг с другом, наоборот, поначалу они даже старались соблюдать известную дистанцию, ограничивая общение исключительно рабочими темами. Но со временем они забросили это занятие, потому что как-то вдруг незаметно оказалось, что каждый знает все друг о друге; они стали похожи на одну большую семью. И вот теперь их общий мир, похоже, рушится. Это такое состояние маленькой промежуточной смерти, какое бывает, когда тебя увольняют с работы или когда узнаешь от доктора о своей скрытой и тяжелой болезни. В такие моменты кажется, что, может быть, все это сон, или, может быть, это происходит не с тобой, а с кем-то другим, на кого ты смотришь в кино. Это обостренное чувство само-осознанности, которое так редко посещает нас в обычной, лишенной потрясений, жизни.
Наконец Елена прервала молчание:
– Мне сразу плохо стало, когда он вошел. Я как-то по другому себе все это представляла.
Глубокие морщины образовались у нее на лбу, но теперь скорее обреченность и смирение были в ее глазах, чем какие-то другие чувства. Никакой надежды у нее не было, все было предельно понятно.
Виктор Матвеевич злобно прошипел:
– Это что за тип, кто-нибудь может мне сказать? Одно мне ясно: он не директор никакой. И озвучил то, что вызвало поначалу недоумение каждого из них, уже более спокойным голосом:
– Он ведет себя как какой-то студент-практикант. Вы вообще знаете как это бывает? Директор приезжает и за полчаса все чик-чик и готово, и вечерним же рейсом его нет здесь. А у тебя билетик – если повезет, то куда-нибудь в теплые края, а чаще всего – домой без выходного пособия. Вот черт, связь с континентом только послезавтра. Мы еще посмотрим что это за Хааст такой; я позвоню из библиотеки. Передо мной, я вам не рассказывал, есть должок у одного типа в центре; был у нас случай в прошлой жизни; он там пробьет этого Хааста по базе данных.
– Да ладно, Виктор Матвеич, остыньте, – ответил Леонард. – Бумаги верные.
Он скорее был согласен с Еленой: теперь, когда этого странного человека рядом не было, бумаги неумолимо перевешивали это впечатление ненастоящести директора. Вот его нет рядом, может и не было вовсе, а бумаги лежат и там такие неоспоримые вещи написаны. И, может быть, вся эта неестественность им просто почудилась в разгаре их дискуссии?
– Видимо, устал с дороги, путь то неблизкий, – продолжил он. – Ну, или чудак такой. Эх ты, жизнь-жестянка. Через полгода ведь в дом въезжать. Как жене скажу?
И вдруг что-то укололо его, какое-то ясное чувство осенило, и он воскликнул:
– Черт, но ведь не может быть! Не знаю, кто это, но завтра он нас не убьет. Давайте, Чагин, звоните. Ерунда какая-то.
И опять ими овладели недоумение и надежда на чудо, какая бывает в особых ситуациях в жизни. Леонард вспомнил, как когда-то шел смотреть на результаты вступительных экзаменов в институт, к которым готовился полгода, и к ногам как-будто были привязаны гири. Он понимал тогда, что написал плохо и наверняка провалился, но отчаянно надеялся и цеплялся за шанс, что преподаватель не заметил ошибок, или, может быть, все остальные тоже неважно сдали, и ему повезет и он все-таки поступит! Ведь если нет, то все – конец, пустота, он тогда даже не представлял, как будет жить дальше. В таких смешанных чувствах троица распрощалась друг с другом и они разъехались по домам раньше, чем обычно. Надо было успокоиться и морально подготовиться к завтрашнему дню.
Глава 2
«В сердце каждого мужчины есть место для подвига. И это место пустует. Большинство из нас – на самом деле – охотники, моряки и солдаты. Мы чувствуем настоящее удовлетворение и счастье только в борьбе с опасностью и стихией, когда нужно испытать себя, проявить свою силу и дух, совершить подвиг. Те из нас, у кого это пустое место в сердце слишком велико, обычно рано уходят из жизни. Они, едва достигнув совершеннолетия, отправляются на войну, или в море, штурмуют неприступные горы, или, на худой конец, идут учиться на пожарных или полицейских, терпеливо предвкушая спасения людей и погони за преступниками. В наших религиях и культурах принято проклинать беды и несчастья, уготованные человечеству природными и общественными катаклизмами – землетрясения, войны, пожары и бури. Но для мужчины такие катастрофы являются единственным путем к настоящей реализации своей никчемной души. В этих очагах первобытных сил мы можем вкусить их дух, красоту и величие, слиться и побрататься с ними. Побороться с ними и победить или умереть, лучшей возможной смертью, смертью храбрых. Каждый хочет смерти храбрых и жизни храбрых, но где эта жизнь, и где эта смерть? Все меньше такой жизни у нас; вслух провозглашая превосходство нашей жизни перед жалкой участью предков, мы про себя тайком завидуем им и мечтаем, как Дон Кихот, бросить все, сесть на лошадь и отправиться бороться с ветряными мельницами, искать прекрасную даму и защищать паломников на пустынных дорогах. Но вместо этого мы занимаемся чем угодно: что-то производим, продаем-покупаем, и в конечном счете все наши личные усилия направлены на зарабатывание денег для поддержания наших семей, а совместные усилия – на облегчение и улучшение жизни нашего общества. Ведь у нас облегчение – синоним улучшения. Мы стараемся изо всех сил сделать существование наших детей еще более беспроблемным, и тем самым совсем отнять у наших мальчишек возможность и необходимость подвига.»
Примерно так думал Хааст во время долгого перелета на остров Альбины в Охотском море, где и происходит действие нашей истории. Скользя взглядом по бесконечной веренице сверкающих на солнце облаков, то расстеленных снежным войлочным одеялом, то взбитых гигантской сахарной ватой, он испытывал глубокое облегчение от своего, наконец свершившегося, отъезда из столицы. Его карьера в Московском офисе министерства чрезвычайных ситуаций была отмечена всеми возможными «не», которые только могут быть применимы к понятию «карьера»: она была недолгой, неуклюжей, неинтересной и неплодотворной. Хааста терпели только благодаря протекции его дяди, крупного правительственного функционера, который и выписал племянника из крымского приморья на престижную работу в Москву. Хааст ни в коем случае не был офисным работником, в Крыму он руководил спасательными морскими операциями и любил сам принимать в них участие. В последние годы он скорее тяготел к организационной и даже теоретической работе по планированию таких операций, ибо не лишен был склонности к научному подходу в решении масштабных задач. Это стремление к научной деятельности и подвело его при решении перебраться в Москву; уже в первую неделю на новом месте он понял, что в центральном министерстве никаких методик не разрабатывают, кроме методики разворовывания государственного бюджета и перекидывания реальных задач в региональные отделения. Хааст был редким специалистом-универсалом, прошедшим весь путь рядового спасателя, понимающим до мелочей все стороны профессии, и при этом знающим отрасль в целом. Он выбился в руководители благодаря своим лидерским качествам; его спасательное отделение отличалось эффективностью и продуманностью операций.
Вырос Хааст в Феодосии в семье врачей; его родители были радикальными ретроградами в вопросах воспитания детей, опередившими свое время. Теперь их идеи воплощаются во всех прогрессивных лицеях мира, но во времена Хаастова детства эти идеи считались бесчеловечными и архаичными. Хааста запирали на неделю в пустой комнате с книжкой «Илиада» Гомера. В двенадцать лет его отправили с рюкзаком в соседнюю деревню к родственникам пешком, без копейки денег, и он должен был ночевать в степи в палатке. Но уже через два года он сам захотел пожить месяц в уединении на черноморском островке, где применял все почерпнутое из книжки Арсеньевa «По Уссурийскому краю». Айпадов и гаджетов ему не покупали, да и сам он не очень-то любил видеоигры и виртуальную жизнь, которую вели его сверстники. Это был тот редкий случай, когда родительские намерения совпали с врожденными склонностями ребенка, и Хааст рос романтичным, умелым, и в чем-то немного отстраненным мальчиком из прошлых столетий. Ничто современное не было ему чуждо, и некоторые привлекательные уголки интернета занимали кое-какое место и в его жизни. Однако, качество самодельного медового напитка, сваренного из степных трав по древним рецептам, точность солнечных часов, собственноручно вырезанных ножом из пня столетнего дерева – вот чем был по-настоящему увлечен и заполнен его мальчишеский дух. После школы Хааст учился в Севастопольском военно-морском инженерном училище, не закончил его, диплома не получил, и устроился спасателем в МЧС, где уже через десять лет занимал пост начальника отделения.
Последний год в Москве был худшим годом его жизни – работа, климат, люди – все было ему глубоко отвратительно. Он стал искать случая перевестись на оперативную работу, уехать, по возможности в какое-нибудь местечко не окончательно изуродованное цивилизацией, где у людей еще сохранилось непосредственное восприятие природы и необходимость бороться с ее экстремальными проявлениями. Шанс вскоре представился. Ведь после известных событий на континенте, усиливших и без того угрожающую всеобщую немощь и апатию, необходимо было срочно обновлять психический фундамент приходящей в упадок человеческой популяции, называемой обществом. Поэтому в множество удаленных уголков были посланы долговременные экспедиции. Они курировались из центра, и периодически к ним отправляли начальников для проверок и ревизий. Получив назначение, Хааст немедленно купил билет и вылетел, едва не забыв захватить с собой папку с документами и инструкциями. Он надеялся задержаться под каким-то предлогом в экспедиции и подольше не возвращаться назад. И вот наконец он на месте! Здесь было море, чайки, горный пейзаж, кусты можжевельника и сильный ветер. Хааст спал совершенно счастливый, чего нельзя сказать о Елене, Чагине и Леонарде, которым вряд ли удалось как следует уснуть этой ночью.
Домик, арендуемый экспедицией, находился на узком горном плато, вдоль дороги, которая уходила отсюда серпантином вверх, и достигнув перевала, спускалась по противоположному пологому склону напрямую в долину. Выйдя из домика, можно было за несколько шагов достичь самого края плато, и лицезреть внизу, на побережье, городок, или, вернее, растянутые вдоль морского берега рыбацкие поселки, там и сям карабкающиеся на крутые горные склоны. Городок лежал не в морской бухте, как водится, а на округлом побережье, вдававшемся в море. Всем приезжим такое расположение казалось необычным и опасным, в нем были вызов стихии и в то же время наивная открытость и беззащитность перед ней. В этом сочетании скрытой силы и демонстративной незащищенности воплощалась одна из наиболее интересных особенностей характера местного населения. Море, действительно, щадило эти места и город почти не подвергался наводнениям и разрушениям. Изредка, однако, случалось, что эта благосклонность стихии все же нарушалась жестокими штормами, и тогда можно было наблюдать, с какой ловкостью и смекалкой рыбаки сооружали заграждения и плотины против прибывающей воды. Жизненная энергия и уверенность в своих силах, свойственная людям прошлого века, еще сохранилась у местных жителей – вот это и представляло главную ценность для экспедиции, постоянно обосновавшейся здесь несколько лет назад. Население острова неуклонно росло в последние двадцать лет, в основном за счет переселенцев с материка, а уж в последние годы, по понятным причинам, их приток возрос в несколько раз. Перед экспедицией были поставлены две главные задачи. Первая: реабилитационная помощь новоприбывшим в их процессе адаптации к цивилизационному «даунгрейду» – скачку от перекормленной и малоподвижной офисно-компьютерно-виртуальной жизни мегаполисов к натуральному, природному существованию, где многое приходилось добывать своими руками и его величество труд стал вновь выполнять свою забытую историческую функцию – облагораживать человека. И вторая: отбирать кандидатов для обратного переселения в мегаполисы – из местных жителей и успешно прошедших адаптацию приезжих, и постепенно наладить такую обратную миграцию на материк.
Хааст проснулся с рассветом; перемена часовых поясов была настолько радикальна, что, несмотря на в целом бодрое состояние, в голове стоял туман, а в горле сухость. Утолив жажду, Хааст выскочил из дома, дошел до обрыва и окунулся в упоительный эфир из прохладного морского бриза и глухого отзвука прибоя, накатывающего на скалы где-то внизу, левее рыбацкого поселка. Сказать тут про Хааста, что инородное тело наконец вернулось в свою привычную среду, было бы недостаточно – точнее было бы сравнить его с задыхающимся больным, которому пересадили новые легкие. Хааст блаженствовал. Было раннее утро, и ни одна живая душа не потревожила его соединения с родной стихией. Прямо перед ним ласточки купались в восходящих потоках ветра, уносились с ними наверх, к черной громаде горы, а затем падали камнем обратно к краю плато, чтобы снова повторить свою забаву. Воздух был наполнен едким соленоватым запахом моря, смешанным с хвойным ароматом ельника, облепившего горный склон. Вдоволь напитавшись всей этой благодатью, Хааст возвратился в пустой офис и обнаружил там записку от Елены с инструкциями про завтрак, про офисные помещения, и тому подобной ознакомительной всячиной. Он распахнул все окна в доме и позавтракал, просматривая отчеты экспедиции за последний год. Около девяти утра появилась Елена, немного позднее приехали вместе Леонард и Чагин на старенькой машине с бензиновым двигателем, каких на континенте уже и не встретишь.
Восстановилась всеобщая неловкость. То, чего ожидали от Хааста теперь уже утром, опять не происходило. Поверхностно побеседовали об отчетах, перешли к расписанию. Хааст спросил, отчего все здесь называют друг друга строго на Вы, и ему объяснили, что таков устав и нарушать его не следует. Леонард, Чагин и Елена поняли, что на сегодня никаких радикальных действий у Хааста не запланировано и приободрились. Леонард пустился в детальные описания какой-то методики, как вдруг зазвонил телефон.
– Прошу прощения, – прервал свой рассказ Леонард и поднял трубку.
– Когда? Где? – по этим взволнованным восклицаниям было понятно, что что-то случилось.
– Выезжаем! – крикнул в трубку Леонард, бросил ее, и побежал к своему столу.
– Хааст, вам повезло. У нас происшествие. Прыгайте в машину к Елене, все поедем на ней. Мы с Чагиным сегодня притащились на старушке Медоуз, она для таких приключений не годится.
Через пять минут вся четверка мчалась вниз, в поселок, по извивающейся, каменистой дороге, уже прилично размытой осенними ливнями. Елена уступила руль Леонарду, хладнокровному и опытному водителю. На полпути протаранили стену дождя толщиной в несколько футбольных полей; пришлось сбавить скорость и включить сирену. По пути Хааста вводили в курс дела и примерно объясняли план действий. Через полчаса машина остановилась на берегу, перед уходящим в океан пирсом, возле которого уже стоял полицейский джип. Пирс был оцеплен, небольшая группа зевак наблюдала за происходящим. Полицейский, из местных алеутов, приветствовал Леонарда и компанию, ему представили Хааста и все вместе поспешили на пирс, в конце которого виднелось несколько неподвижных фигур. Подойдя поближе, разглядели пятерых человек – мужчину, женщину и троих детей-подростков, они перелезли через ограждение и готовы были спрыгнуть вниз, в море, из которого торчал хребет огромной каменной дамбы. Высота пирса над морем была в этом месте не менее двадцати метров; дамба то покрывалась волнами, то вновь обнажалась, являя поросшие мхом и водорослями бока массивных базальтовых валунов.
Еще в дороге Хаасту объяснили, что самоубийства здесь – еще более частое явление, чем на материке, и статистика эта замалчивается, чтобы не отпугнуть приезжих. Нередко это массовые самоубийства. Происходят они у переселенцев, как правило, в первые полгода после переезда сюда. Они не могут справиться с тяжелыми условиями новой жизни, не способны адаптироваться и выдерживать конкуренцию в рыболовном и других местных промыслах. Хааст знал о засекреченных планах, где такие люди назывались «отработанным материалом», необратимо мутировавшим в яйцеголовом направлении – они, а иногда и их дети, могли существовать уже только в виртуальной, компьютерной жизни. Заранее безнадежным не считается здесь никто, и только жизнь выявляет таковых суровым естественным отбором. Местные жители, полиция и экспедиция стараются помочь как могут, но ресурсы и возможности, по словам Леонарда, сильно ограничены. Обычно с теми, кто решил покончить с жизнью, работают полицейские психологи, но иногда привлекают экспедицию, как это случилось и сегодня.
Хааст и компания осторожно двигались дальше по пирсу.
– Еще три шага, и мы прыгаем, – послышался отчаянный мужской крик.
Команда, уже и так готовая остановиться, замерла.
– Сколько? – спокойно и деловито спросил Чагин. – Метров пятнадцать?
Елена уже держала какой-то прибор, незаметно направленный на группу в конце пирса.
– Семнадцать, далековато. Пасмурно. – сказала она.
– Давайте попробуем, – так же спокойно и флегматично изрек Леонард.
– Не волнуйтесь, мы стоим, больше ни шагу к вам, – громко крикнул он самоубийцам, и троица, как по команде, сделала два быстрых шага в их сторону. Леонард вскинул руки в воздух, что означало – сдаемся, больше ни шагу.
Хааст и полицейский остались позади, Леонард сделал им знак не подходить ближе. Чагин вытащил из рюкзака фотоаппарат высокого разрешения и, стараясь не совершать лишних движений, сделал несколько снимков.
– Есть еще полчаса до начала отлива, – сказал Леонард.
Хааст смотрел, слушал и понимал, что ситуация для троицы вполне штатная и они четко знают, что делают, ведь сохранять холодную голову и точность расчета – самое главное для спасателя. На заднем экране фотоаппарата Чагина отобразился какой-то текст, и Хааст догадался, что это информация о прыгунах.
– Это одна целая семья, и два подростка из другой семьи. Здесь три месяца, все из Москвы. Отца уволили позавчера из каменоломни. Не хотел работать. По наблюдениям соседей, мать с отцом в депрессии, часто ссорятся. Отец всю жизнь был IT-менеджером. Живут у северного ручья, в галерее, – озвучил текст Чагин.
– Какого черта таких сюда присылают из вашей Москвы? – повернувшись к Хаасту, спросил он. И добавил:
– Шансов у отца с матерью здесь мало, безнадежный случай.
Елена сняла куртку, положила ее вместе со своим рюкзаком на деревянный настил, и налегке, вскинув руки, приблизилась еще на два шага к концу пирса.
– Пожалуйста, послушайте меня, – закричала она. – Через месяц открывается ювелирная фабрика и вырубка льда в медвежьей бухте. У всех будет работа. Ребята – вы сможете бесплатно заниматься в военно-морском музее. Также я вас устрою рубить ледяные скульптуры и вы сможете поехать в Японию на ледовый фестиваль. Ребята, я вам гарантирую путевки в Японию. Вы там будете жить месяц.
Ее голос, мягкий и приятный на слух, звучал искренне и привлекательно, это не было формальное озвучивание текста, хотя слова, конечно, в общих чертах были подготовлены еще по пути к месту происшествия. Елена говорила еще несколько минут. Родителям были обещаны бесплатные занятия в академии ремесел, которую уже два года обещали открыть на острове и весной уже точно откроют. Елена знала, что этой весной академия не откроется, но, увы, приходилось врать. Елена в целом настаивала, что впереди много возможностей, и сдаваться таким образом – непростительно и малодушно. Стоящие на краю пирса никак не реагировали на проповедь Елены, хотя смотрели прямо на нее, и, похоже, слушали. Выражения их лиц было трудно различить – этим пасмурным, мглистым утром все казалось размытым даже на расстоянии десяти шагов. Дождя пока не было, и, даже, казалось, начинало рассеиваться. Вопросов пока Елена не задавала, и совершенно непонятно было, имеют ли ее слова хоть какой-нибудь успех.
