Боги милосердные! Что он делает? Зачем он говорит это? Лучше бы он рассказал всё, как было! Потому что слышать эти слова – просто пытка.
И судя по выражению его лица – он наслаждался ею.
– Танцевать в чане с виноградом? Какой в этом смысл? – Себастьян улыбнулся. – Думаю, это всего лишь ритуал, который придумали девушки, чтобы заигрывать с мужчинами и демонстрировать свои достоинства, не опасаясь подмочить репутацию.
От этих слов Иррис захлестнуло отчаянье.
И вот как после этого она сможет всё ему рассказать?
– Альберт, – фыркнула Милена, – кому интересно слушать, как ты щупал каких-то танцующих крестьянок?
Но он пропустил её колкость мимо ушей.
– А я бы пощупал крестьянок, – хмыкнул Тибор, уже изрядно захмелевший, – если бы они были не против!
– Но вот тут легко ошибиться дядя, – ответил Альберт, глядя на Иррис поверх бокала, – когда все вокруг пьяны, то и тебе кажется, что этот манящий призывный взгляд и этот танец, от которого ты сходишь с ума, говорит лишь об одном. И Себастьян прав… насчёт ритуала. А потом оказывается, что всё совсем не так, и хозяйка страстного взгляда, призывно улыбаясь, имела ввиду что-то совсем другое. И она возьмёт да и отхлещет тебя по щекам, а потом бросится наутёк.
– Может потому, что она заигрывала не с тобой? Может, она показывала ножки какому-нибудь мускулистому потному кузнецу! – фыркнула Милена, отламывая ножом кусочек сыра.
– Эх, Берт, будь я моложе, от меня бы она не убежала, – воскликнул Тибор, – я бы догнал её, поцеловал нежно, шепнул на ушко кое-что, она бы и осталась. Луна, вино, молодость – что ещё нужно для счастья?
– Тибор, гоняться за женщинами, которые не хотят, чтобы их целовали, довольно глупое занятие, – произнесла тётя Эверинн.
– Если бы женщины ещё сами знали, чего они хотят, Эв! То ли того, чтобы за ними не гонялись, то ли, наоборот, хотят, чтобы мы бегали быстрее них! – воскликнул Тибор.
– А ты что думаешь, Иррис, насчёт поцелуев под луной? – спросил Альберт как бы невзначай.
– Быть может всё это – луна, ночь, праздник и этот танец – это всего лишь очарование момента? Волшебство места и времени. Радость праздника, а не… призыв… к чему-то. Если все пьяны, легко ведь ошибиться, – тихо произнесла Иррис.
– Всего лишь очарование момента? – усмешка исчезла с лица Альберта и глаза его вспыхнули. – Вот как?
Она смотрела и чувствовала, что у неё горят даже кончики ушей, и вся она пылает, как факел, от этих слов, и не в силах выдержать эту пытку, она снова отвела взгляд.
В этом раунде она проиграла.
– А вот я хочу сказать, – дядя Тибор встал и, подняв бокал, обратился к жениху и невесте, – раз уж речь зашла о поцелуях. Все знают, что я старый скабрезник, и думаю, мне простят то, что я хочу сказать, да и где говорить такое, если не на помолвках и свадьбах? Я желаю вам, чтобы ваш союз был осенён не только милостью Богов, но и страстью. Такой, от которой кружится голова, которая пьянит, как то самое фесское золотое, которая бросает в бездну и заставляет думать лишь о том, когда же наступит ночь. Чтобы ты, Себастьян, сидя за столом с этой прекрасной женщиной, думал не о делах и проблемах прайда, с постным лицом жуя эту рыбу, а мечтал поскорее убраться отсюда и затащить свою Иррис в спальню…
– Тибор, думаю, тебе стоит разбавлять вино водой, – вмешалась тётя Эверинн. – Спасибо, мы все поняли, что ты хотел сказать.
– Пфф! – усмехнулась Милена и бросила на дядю взгляд, полный презрения. – Кое-кому пора не то, чтобы разбавлять вино, пора вообще переходить на воду.
– …за страсть! – отсалютовал бокалом Тибор и выпил его до дна.
Если бы только можно было провалиться сквозь пол, Иррис, наверное, провалилась бы. Все смотрели на неё, но, спасибо Тибору, её пылающее лицо и смущение выглядели лишь неловкостью от его недвусмысленной речи. Себастьян повернулся к ней и поцеловал в щёку, и эта естественная ласка показалась ей почему-то настолько неуместной, что она даже разозлилась на него.
Боги милосердные! Да если бы они все понимали, о ком на самом деле говорил Альберт! Если бы только он перестал это говорить!
Эти разговоры за столом о страсти и поцелуях, которые велись так естественно и непринуждённо. Теперь Иррис понимала, почему всё айяаррское считалось у тётушек богомерзким.
– Кстати, а как тебе Фесс? Я уверен, ты проезжала этот город, – спросил Альберт у Иррис, едва только Тибор плюхнулся в кресло.
– Красивый город, – и ей снова пришлось посмотреть на него.
И начался второй раунд их поединка.
Там, на озере, когда она сбежала, она помнила, что начался пожар, который вспыхнул на пирсе среди камышей. Цинта потом сказал, что это Альберт в сердцах пнул жаровню и от неё вспыхнул камыш. А вот теперь она поняла, что на самом деле там случилось. И всё это её пугало ещё больше. Эта ярость и страсть в его взгляде, и этот огонь, который плескался между ними, как прибой, и игра в кошки-мышки, в которой она точно не кошка.
– Да, город красивый и богатый, – он отпил из бокала, – много купеческих домов. Бывала ли ты в местных лавках?
– Приходилось.
– Я, кстати, заезжал там к одному купцу… кажется, его звали Миора. Да, пожалуй, именно так.
– И зачем же? – спросила Иррис и голос её сорвался.
– Искал кое-кого, – ответил он задумчиво, – его дом произвёл на меня большое впечатление. И, кстати, у него есть дочь. Рита. Рита Миора. У нас была, признаться… странная встреча. Хотя я, похоже, не слишком ей понравился. Последнее время я как-то мало нравлюсь женщинам.
– Вот уж не поверю, – усмехнулся Тибор, – ты, Берт, если хочешь, умеешь нравиться женщинам. Если хочешь, конечно!
– Крестьянкам и купчихам особенно, – усмехнулась Милена.
– Мистрессам тоже, насколько я знаю, – холодно добавила Таисса.
Но Альберт снова пропустил их колкости мимо ушей.
– Знаешь, Тибор, то ли я растерял своё очарование в Скандре, то ли фесские купеческие дочки такие непредсказуемые, – он перевёл взгляд на дядю, – вот ты думаешь, что нравишься им, а на деле может оказаться, что она… помолвлена, к примеру. Они такие обманщицы – эти купеческие дочки. Вот она меня и обманула.
– Она хоть красивая была? – Тибор снова плеснул себе вина, а заодно и Альберту.
Но тот не притронулся к бокалу, а ответил негромко, глядя, не отрываясь, на Иррис:
– Ты даже не представляешь, насколько. И она разбила мне сердце. Всю дорогу сюда я думал только о ней.
– Ничего удивительного! В этом весь Альберт, не пропустит ни одной юбки в округе! – произнесла Хейда, ковыряясь ложечкой в сорбете.
– Ты ничего не ешь, – шепнул Себастьян, оторвавшись от разговора с тётей Эверинн и склоняясь к уху Иррис, – всё хорошо?
– Да, – ответила она тихо. – Просто аппетита нет. Немного позже.
Есть? Да она дышать не может от этих слов, не то, чтобы есть! Она вся горит от кончиков ушей до пят, и сердце у неё, кажется, сейчас лопнет, потому что этот взгляд, этот голос, эти слова, которые Альберт произносит, как будто невзначай, он словно иглы в неё вонзает! Никто не понимает вокруг, о чём они говорят на самом деле, и от этого только хуже.
И с ней творится что-то невообразимое. Почему она чувствует себя так, как будто она снова там, на берегу того озера, а он стоит напротив и шепчет ей те самые слова, заставляющие слабеть ноги и гнать кровь по венам быстрее? Вот только теперь бежать ей некуда.
Она взяла бокал, руки дрожали, и она едва не расплескала всё вино, но выпила почти половину, ощущая, как внутри снова зарождается вихрь.
– А ты что думаешь, Иррис, почему меня отвергла купеческая дочь? – не унимался Альберт.
– Быть может, купеческих дочек пугает твоя настойчивость? – спросила она, пряча лицо за бокалом. – Если начинать всё с поцелуев, ничего удивительного, что они сбегают.
– Вот как? А мне показалось, что её испугала не моя настойчивость, – ответил Альберт тихо, с какой-то особой страстью в голосе, – а её собственные желания. И да, я, кажется, был излишне настойчив и груб, что поделать – она свела меня с ума… Но я потом искал её, надеясь попросить прощения, и был в отчаянии, потому что не нашёл… И потому, что она меня обманула.
Их взгляды встретились лишь на мгновенье, большего Иррис выдержать не смогла. Она выпила ещё вина, надеясь, что оно поможет унять сердцебиение и дрожь и растворить тот странный клубок внутри, который рождали его слова.
Боги милосердные! Он не должен этого делать! Он не должен так говорить!
– Видимо, тебе лучше забыть ту купеческую дочь, раз так всё вышло, – ответила Иррис, рассматривая роспись на арках, но почти не видя её.
– Забыть? – он усмехнулся горько. – А если я не могу? Если я не хочу её забывать?
– Но так будет лучше всего.
– Для кого?
– Мне жаль, что… так всё вышло… у вас.
– Жаль?
Она видела, как потемнели его глаза, как ноздри затрепетали, и он медленно поставил бокал на стол.
– Ты, может, и сонет ей написал? – едко спросила Милена. – Помню, ты любил марать бумагу своими стишками, но тогда они хотя бы предназначались знатным дамам, а теперь, значит, ты балуешь ими крестьянок и купеческих дочерей? Скоро дойдёшь до торговок с рыбного рынка.
– Ты же знаешь, как мне всегда не везло в любви, только крестьянки и ценят мои сонеты, – ответил Альберт ей в тон и добавил, снова глядя на Иррис, – я не писал ей сонетов. Пока не писал. Но, Милена, как тебе такое:
«Мне жаль!» Рви в лоскуты надежду,
Её уже лохмотья не надеть.
Рубеж последний перейдён, но прежде
Тебе скажу: «Не нужно сожалеть».
– Крестьянки в чане, купчихи, сонеты под луной! Силы огня! Отвратительно! Похоже, ты собрал по дороге сюда все юбки, какие попались! – Милена отбросила ложку, и та недовольно звякнула о блюдце.
Это четверостишье стало последней каплей для Иррис. Ей показалось, что сердце её просто взяли и вскрыли ножом, как этих устриц на блюде, а сверху капнули лимонный сок.
Она допила то, что осталось в бокале, и почувствовала, что уже пьяна. А вместе с хмелем пришла и смелость.
Почему ей должно быть стыдно? Что такого она сделала? И почему она должна терпеть все эти намёки от Альберта? От его мерзких сестёр и этой рыжей полуголой вдовы Салавара.
Сейчас она почти ненавидела Альберта за всё это. Сейчас ей казалось, что она может взять и снова ударить его. И ей даже хотелось этого. Стереть с его лица эту всесильную ухмылку, оказаться с ним наедине и сказать ему всё, что она думает. О том вечере, о его поцелуе и об этом обеде. О его попытке шантажировать её вот так, намёками. И отхлестать его по лицу. Сегодня день её помолвки, как он смеет портить его этим спектаклем?! Так может поступать только настоящий подлец! А, впрочем, что можно ожидать от того, кто требовал такой неприличной награды за её спасение!
И будь её воля, она бы сейчас схватила это серебряное блюдо с устрицами и надела ему на голову! И соусницу, и суфле, и фазана этого в красных перьях, и даже кувшин с лимонадом она бы вылила ему на голову!
Боги милосердные, как же она его ненавидит!
Она даже не заметила, как согнула в руках маленькую серебряную ложечку с тонкой ручкой.
Но он заметил.
Его губы тронула странная усмешка, и Альберт внезапно перестал задавать вопросы.
– Я скоро вернусь, мне нужно проводить послов, – произнёс Себастьян ей на ухо и, поцеловав в щёку, встал.
– Только не оставляй меня здесь одну надолго, – шепнула она, отчаянно вцепившись в его рукав.
– Конечно, милая, я быстро, – ответил он с улыбкой.
И только в этот момент Иррис увидела, как наискосок, по другую руку от Себастьяна, Гасьярд Драго сидит и смотрит на неё внимательным немигающим взглядом. Как там, в Мадвере, когда она разглядывала живой огонь, а он наблюдал за ней из угла их гостиной. И снова ей вспомнилось, что говорят про такой взгляд – как у змеи.
Обстановка за столом изменилась сразу же, как только Себастьян ушёл.
– А сколько комнат было в твоём доме? – внезапно спросила Милена.
– Комнат? – удивлённо переспросила Иррис.
– Ну, да, комнат. Что такого странного в моём вопросе?
– Я жила у тёти. И у неё был двухэтажный особняк. Не знаю, может быть, десять, я не считала.
– Десять комнат? Всего? И ты называешь это особняком? – фыркнула Милена, откинулась в кресле и принялась перебирать пальцами звенья браслета, украшавшего её холёную руку.
– Милена, ты слишком строга, учитывая обстоятельства, при которых… Иррис попала сюда, – спокойно произнесла Таисса, сделав какой-то странный ироничный акцент на слове «обстоятельства», – Мадвера – это же такая дыра.
– Да я даже не знала, что вообще есть такое место! – ответила Милена, закатив глаза.
Иррис растерялась от этого внезапного и странного выпада и не нашлась, что ответить.
– Милая Иррис, скажешь Себастьяну, чтобы нанял тебе учителя, хочу сказать, что твой айяарр ужасен, – произнесла Таисса притворно-участливым тоном и отложила салфетку, – надеюсь, Себастьян понимает, что его будущей жене не пристало говорить с подобным… акцентом.
– А мне даже нравится. Это звучит так по-деревенски, – усмехнулась Милена, – и откуда ты вообще знаешь айяарр?
– Меня научила мама, – голос у Иррис дрогнул.
– Скажи Себастьяну об этом сегодня же, чем быстрее ты приступишь к обучению, тем лучше. Всё-таки скоро свадьба, будет множество гостей, сама понимаешь, нужно соответствовать, – наставляла её Таисса. – Дом Драго оказал тебе великую честь, учитывая, что ты наполовину кахоле.
Иррис заметила, как сёстры от взаимных колкостей легко переходят к сотрудничеству при виде общего врага, когда нужно кого-то унизить или уничтожить. В такие моменты их голоса как будто сливались в одно острое жало, которое жалило без промаха.
– А, кстати, кто подбирал тебе это платье? – снова спросила Милена, разглядывая Иррис внимательно. – Такой фасон был в моде два сезона назад, да и этот оттенок красного совсем тебе не идёт. Кажется, что у тебя лицо горит, как в лихорадке. И я бы руки вырвала портнихе за такое декольте, слишком уж вульгарно. Что скажешь, Хейда?
Леди Хейда расправила плечи, не преминув продемонстрировать своё декольте, в которое с трудом умещалась пышная грудь, и, окинув Иррис придирчивым взглядом, произнесла с видом знатока:
– Почему бы и не подчеркнуть достоинства. Ну… если они есть, конечно. Хотя в данном случае это и не столь очевидно.
– Милена, ты сегодня какая-то не добрая, – произнесла тётя Эверинн, выпрямившись и поджав губы.
– О нет, тётя, я добрая. Добрее я не бываю, – ответила Милена и снова впилась глазами в Иррис. – А скажи-ка мне…
* * *
Альберт почти не слышал, что говорят сёстры.
«Может быть, это всё – лишь очарование момента?».
Эти слова жгли его, как калёным железом.
Вот, значит, как она считает? Лгунья! Очарование момента? Надо же! Что же тогда сейчас ей мешает оторвать взгляд от тарелки? Тоже «очарование момента»? А для той, кто ничего не испытывал там, на озере, у неё уж слишком подозрительно дрожат руки! Он же видит это – она вся горит, пылает как факел, сводя его с ума этим трепетом и нежным румянцем, и будь он проклят, если этот огонь в ней зажёг Себастьян!
Ну, посмотри же на меня! Посмотри, Иррис… посмотри, прошу тебя…
Её пылающие щёки, её смущение, мятущийся робкий взгляд, её пальцы, согнувшие тонкую ручку десертной ложечки, и дрожащий голос заставляли его сердце выстукивать неровный ритм. Силы небесные! Это смущение и этот румянец принадлежат ему, только ему, и он бы всё отдал за то, чтобы остаться с ней за этим столом один на один. Без всей этой своры-родни. Без слуг… Без Себастьяна…
Взять её руки в свои, они ведь наверняка ледяные! Коснуться губами кончиков пальцев, поделившись тем жаром, который переполняет его сейчас. Провести губами по ладони к запястью, ощутив под тонкой кожей биение пульса… Согреть её руки… И сказать всё то, что он пытался сейчас выразить этим глупым разговором.
Что он скучал, что думал о ней. Что он идиот. Что ему жаль, правда, жаль! И что он, и правда, хотел бы извиниться за то, что произошло. Хотел бы снова послушать её стихи и поговорить о поэмах Тириана, познакомиться с ней заново, уже как с Иррис Айфур. И начать всё сначала.
Альберт, а ты, и правда, идиот! Что ты можешь начать сначала с невестой своего брата?
Осознание этого факта жалило его и жгло нестерпимо, заставляя бороться с собой и своими желаниями. И один Альберт внутри него хотел уйти. Напиться сильнее дяди Тибора, чтобы забыть всё это, сломать стол, набить морду самодовольному Драгояру или спалить этот зал и проснуться завтра в каком-нибудь борделе или даже в канаве, чтобы ему было плохо и больно от похмелья или разбитого лица, и боль эта была бы сильнее той, что глодала его сейчас изнутри.
А второй Альберт не мог оторвать взгляда от лица Иррис, от её опущенных плеч и, видя, как женская половина своры ополчилась на неё, тихо зверел, кляня про себя Себастьяна, которому пришло в голову уйти из-за стола. Он видел, как она сидит, молча глотая насмешки и не зная, что ей делать, потому что ответить достойно ей не позволяло воспитание. Да и вряд ли она вообще знает, что отвечать его сёстрам. Едва ли она раньше бывала в змеином логове.
Они же порвут её на части!
День начался с того, что он собирался быть тихим, как агнец и немым, как рыба. И он почти сдержал обещания, данные себе и Цинте.
Он обещал себе её забыть.
– Значит, ты вдова? Как, интересно. И как же ты ей стала? – спросила Хейда.
– Мой муж погиб на войне… В Лааре. В предгорьях.
– Твой муж воевал с Лааре? С айяаррами? – воскликнула Милена, обведя недвусмысленным взглядом присутствующих. – Ты хоть понимаешь, что о таком не стоит говорить вслух в подобных местах?
Он обещал молчать и наблюдать.
– Как неудобно вышло, – пожала плечами Хейда, – о чём только думал бедняга Салавар, когда тебя сватал!
Он обещал Цинте, что ни во что не полезет. Что не будет называть идиотом Драгояра, смеяться над красотой Милены и тщеславием Таиссы.
– Я считаю, что вы вообще поторопились с помолвкой, учитывая траур, – добавила Милена, – надеюсь, это была не твоя идея? Слишком уж бестактно.
Он должен быть умным и незаметным, чтобы их победить.
Альберт перехватил несчастный и растерянный взгляд Иррис.
К Дуарху обещания! Гори оно всё огнём! Он не позволит им издеваться над ней.
Он с шумом отодвинул кресло и, закинув ногу на ногу, обратился прямо к Милене, с прищуром разглядывая её наряд:
– А ты, я вижу, решила проявить потрясающий такт, явившись на этот обед почти голой? Последовала моему совету насчёт траурного пурпура? Согласен, цвет не твой, но могла бы, почтить память папаши хотя бы молчанием. Ну или подобрать менее обнажённый фасон. Хотя… Если гнаться за модой с такой скоростью, как это делаешь ты, скоро на тебе не останется ни одного лоскута одежды. Ну или один, – он двусмысленно опустил взгляд куда-то на талию сестры.
На какое-то мгновенье над столом повисла тишина, все застыли и посмотрели на Альберта, а красивое лицо Милены медленно исказила гримаса ярости.
– Смотрю ночи с крестьянками и купчихами пошли тебе на пользу – ты совсем разучился общаться в приличном обществе! – ответила она с миной презрения на лице.
– А под приличным обществом ты, видимо, понимаешь себя, вот эту рыжую обладательницу «очевидных достоинств», едва прикрытую платьем, и вон тот, кусок тщеславного льда – борца за чистоту языка на официальных приёмах? – Альберт указал бокалом на Таиссу. – Общество? Да. Приличное? Слишком голое для приличного.
– Альберт! А тебе не кажется, что ты мог бы вести себя менее вызывающее, учитывая траур и вообще обстоятельства! – воскликнула Хейда.
– Мне не кажется. Вернее, мне кажется, что «учитывая вообще то обстоятельство», что твой муж умер месяц назад, ты могла бы надеть платье с «менее вызывающим» декольте и так явно не демонстрировать свои… э-м-м «очевидные достоинства». Или ты уже открыла сезон охоты на нового мужа? – он усмехнулся и подмигнул ей.
– Ты просто подлец! Или изображаешь подлеца, уж не знаю зачем! – воскликнула уязвлённая Хейда.
– Согласен по всем пунктам – легко изображать подлеца, если ты подлец, – хмыкнул Альберт и плеснул себе вина.
– Браво, Альберт! – Милена театрально хлопнула в ладоши, но ноздри её трепетали от ярости. – Всё, как раньше. Видимо, кровь всё-таки не вода, что и ждать от того, чья мать была шлюхой!
– Твоя, как мы помним из семейной истории, тоже оказалась не слишком разборчива в связях. Или ты решила думать, что вон те закопчённые развалины на холме появились от того, что кто-то баловался с огнивом? Или ты забыла, что это наш папаша сжёг старый замок за то, что твоя мать кувыркалась с… а с кем там она ему изменила? Кажется, он был учителем фехтования. Уж не знаю, чем он там фехтовал…
– Не смей говорить так о нашей матери, бастард! – воскликнул Драгояр, сминая салфетку в кулак и всеми силами сдерживая нахлынувшую ярость.
– О! Я-то всё ждал, когда же ты вспомнишь, кто я такой, – Альберт отсалютовал ему бокалом. – Знаешь, братец, если ты свинья и лежишь в луже, то едва ли тебя можно оскорбить, назвав свиньёй. Я был бастардом в тот день, когда появился на свет. И с того дня, поверь мне, ничего не изменилось. Какую струну ты думаешь задеть в моей душе, называя меня бастардом в очередной раз? Хотя нет. Папаша-то, оказывается, меня признал! Паршиво, наверное, сидеть теперь со мной на равных за одним столом, а, братец?
– Ты мне не ровня, бастард! – глаза Драгояра сверкнули холодной синевой. – И никогда ею не станешь. Хоть отец тебя и признал, но ты всё равно не станешь багрянородным – сын шлюхи! Скажи спасибо, что ты вообще сидишь за этим столом, а не рядом с собаками, как раньше. Потому что там тебе самое место, как я думаю!
– И давно ты научился думать? Помнится, с этим у тебя всегда были проблемы.
– Ты бастард и свинья!
– И что?
– Тебе здесь не место, надеюсь, ты это понимаешь? – Драгояр хотел вскочить, но его удержала рука Милены.
– Вот знаешь, Драгояр, – произнёс Альберт, ещё отодвигая кресло, – когда люди говорят, что годы придают мудрости – они врут. Ты вот как был идиотом, так и им остался, а ведь с нашей последней встречи почти десять лет прошло. Выходит, не в коня корм. Потому что и ежу понятно, что теперь не тебе решать, где мне место, а где нет – волеизъявление папаши, Дуарх его дери! Sapienti sat[1], как говорят лекари. Не буду переводить – догадаешься.
– Да я убью тебя! – рявкнул Драгояр, пытаясь нащупать рукоять кинжала или баритты, но в этот зал не разрешалось проносить оружие.
– Как скажешь. Только не здесь. Позже. Не будем портить дорогие ковры, папаша бы это не одобрил. – Альберт бесцеремонно поднял серебряную крышку на блюде, с которым подошёл слуга. – Что у нас тут на десерт после фазана? Клубничный мусс! Ну, вот после него в самый раз!
– Договорились, – произнёс Драгояр многообещающе.
– И только не делай такое лицо, будто уже сочиняешь мне эпитафию! – хмыкнул Альберт и выпил немного вина.
– Я сильнее тебя!
– А я умнее. И злее, – Альберт зло прищурился. – Так что напомни, чтобы я прислал тебе корзинку с бадягой на утро – помогает сводить синяки с лица. Я же лекарь, знаю, что говорю.
– Альберт, ты, кажется, перегибаешь палку, – вмешался Гасьярд.
– Что, дядя Гас, как я погляжу за десять лет ничего не изменилось в этом милом зверинце? Стабильность – признак мастерства.
– Почему же не изменилось, – ответила Милена язвительно, – кое-что изменилось в худшую сторону – ты вот в конец оскотинился, Альберт. Впрочем, это и не удивительно, если общаться в основном со шлюхами, да пить в портовых кабаках.
– Милена, послушай, – Альберт прищурился, и лицо его исказила жёсткая усмешка, – я вот думал, что ты перерастёшь свою желчь, когда выйдешь из подросткового возраста. Но я ошибался. Так что, поверь, говорю тебе как лекарь, желчь портит цвет лица. Пей больше воды, той, что течёт из источника на горе. Она, конечно, воняет, как тухлый сыр, но я уверен, что с твоей силой духа ты даже конский навоз сможешь есть из вазочки с улыбкой, если это поможет стать тебе красивее.
– А я вижу, что за годы обучения ты окончательно опустился на дно – до уровня того уличного отребья на котором обычно практикуются лекари, – парировала Таисса стараясь держаться холодно и одарив Альберта презрительно-снисходительным взглядом. – Видимо стал среди них своим. И вижу, что рассуждения конском навозе подходят тебе куда больше, чем участие в семейных советах багрянородных.
– Ну знаешь, прелесть моя, у всего этого тоже есть свои плюсы, – Альберт поставил бокал на стол и скрестил на груди руки.
– Какие же? Для своих на этом дне шлюхи стоят дешевле? – Таисса тонко усмехнулась, отпивая из бокала.
– Когда ты на самом дне, милая сестрица, тебе уже некуда дальше падать, зато всегда есть к чему стремиться. В отличие от таких, как ты, думающих, что подпирают небо диадемой. Вернее, очень хотят его подпирать, но, как говорится, не дал бог жабе хвоста, – он усмехнулся и подмигнул сестре, намекая на то, что её тщеславным планам в любом случае сбыться не суждено.
– А ты как был невоспитанным ублюдком, так им и остался! Надеюсь, ты найдёшь свою судьбу в каком-нибудь злачном переулке, – Таисса хотела ответить с достоинством, но Альберт ударил по больному и попал в цель, потому что в её словах оказалось слишком много неприкрытой злости.
– Я даже уверен, что эту судьбу будет направлять одна изящная ручка в перстнях, – он подмигнул ей снова и, обведя глазами сидящих за столом, спросил, – ну и кто ещё желает бросить камень в блудного пса? Ничего, что я слегка изгадил ваши ковры?
– Да! Ты, верно подметил про пса! Эти годы рядом с собаками Салавара, видимо, не прошли даром! – выпалила Милена.
– Что-то мало жёлчи, сестрёнка! Теперь, видимо, боишься, что папаша не придёт на помощь и не станет драть меня кнутом? Согласен, странное ощущение – папаши уже нет, а он как будто всё ещё здесь.
– Оставь отца в покое, Альберт, ты словно напрашиваешься на удар бариттой, – произнёс внезапно Истефан, который молча наблюдал за этой перепалкой.
– Ну наконец-то до кого-то дошло! Я вроде и не скрывал такого желания! Ну, кто желает хорошенько подраться во славу дома Драго? Завтрашнее утро вполне подойдёт.
– Берт, ну успокойся ты уже, – рука дяди Тибора дотронулась до его плеча.
– Успокоиться? Нет, дядя Тибор, как говорят лекари – aut non tentaris, aut perfice![2] Кто желает удовлетворения – завтра на рассвете за конюшнями, думаю, все и так знают это место. Папаша любил стегать меня там кнутом, надеюсь, он порадуется этому в светлых садах Миеле.
Появился Себастьян, и Альберт встал, обратившись к нему:
– На твоём месте, братец, я бы сто раз подумал, прежде чем оставлять твоего нежного ягнёнка среди этих волчиц. Потому что свора сегодня в полном сборе и уже почуяла кровь, а неискушённая душа для них – лёгкая добыча. За сим откланиваюсь. Я не любитель клубничных муссов.
Он швырнул салфетку на стол. Взглянул на Иррис, и ему вдруг показалось, что в её глазах мелькнуло что-то похожее на благодарность.